АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СХЕМА ТИПОВ МЫШЛЕНИЯ НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ

Часть пятая

Четвертый тип мышления: осмысление и перспектива.

Здесь уже говорилось о том, что поставленная нами задача – не психологическая и уж ни в коем случае не историко-философская. Если уж говорить об истории, то какие-то исторические проблемы неизбежно войдут в содержание наших рассуждений. Однако они войдут не как само содержание, а, скорее, как одно из условий выяснения того, чем являемся мы сами, то есть наше мышление в оценке, пусть самой схематической, типов мышления, как уже имеющих место, уже, так сказать, случившихся.

Здесь историческая проблематика оказывается особенно важной – и не столько в смысле извлекаемого нами из прошлого времени опыта мышления (опыта, который, строго говоря, сам не может стать историческим, поскольку у мышления нет истории), сколько в смысле необходимости осознания нами нашего настоящего мышления как исторического. Ибо историчность уже имеется в типах мышления, которые мы несем в нашем типе мышления сегодняшнего дня, каким бы этот тип ни был. Последнее обстоятельство имеет исключительно большое значение именно для настоящего времени нашего мышления. К этому можно добавить, что вообще говорить о мышлении сейчас, сегодня очень трудно, гораздо труднее, чем о мышлении в будущем. И это так прежде всего в случае рассуждения о типах мышления. Скорее, здесь можно было бы предположить – сколь бы преувеличенно сильным ни казалось такое предположение – что тип мышления настоящего времени может оказаться воображаемой обратной проекцией будущего мышления на настоящее.

Тогда, можно было бы говорить о перспективе типа мышления как о том, что уже наблюдается в содержаниях мышления сегодняшнего дня, но что мы никак не в состоянии вывести из содержаний мышления предшествующего времени.

Сейчас я хочу перейти к одному интереснейшему содержательному моменту, который не только является одним из элементов состава содержания четвертого типа мышления, но и в значительной степени определяет весь этот тип и, в каком-то смысле, всю типологическую перспективу мышления ближайшего будущего. Я думаю, что в общем говорить об этом моменте стало возможным еще и потому, что, как об этом уже было сказано выше, он уже оказывается действующим, влияющим на мышление сегодняшнего дня. Этот момент я бы чисто условно назвал теоретическим нигилизмом.

Слово «нигилизм» здесь сознательно употребляется не столько по аналогии с нигилизмом, как названием одной из господствующих тенденций в философии и литературе девятнадцатого века, сколько потому, что в обоих случаях (тогда и сейчас) это слово обозначает тенденцию к активному отрицанию определенных ценностей, утверждение и принятие которых являлось характерной чертой мышления предшествующего периода.

Разумеется, так называемый «классический» нигилизм девятнадцатого века отрицал прежде всего этические ценности, исторически связанные с религиозной аксиологией эпохи Просвещения. В этой связи следует отметить, что нигилизм ни в коем случае не следует смешивать с забвением (амнезией) этих ценностей. Ведь забвение является чисто спонтанным феноменом, который осознается только задним числом, тогда как нигилизм, по определению, включает в себя не только свое осознание, но обычно и целую серию интерпретаций, в которых он находит свое рациональное теоретическое или практическое обоснование.

Если говорить о нигилизме в общем смысле этого слова и с отвлечением от его исторической конкретики, то его кратким операциональным определением будет: нигилизм – это сознательная радикальная аксиологическая переориентация.

Теоретический нигилизм – это сознательная установка на отрицание ценности и значения теоретического мышления в самом широком диапазоне – от теории в конкретных науках до философии и истории, поскольку последняя включает в себя теоретические выводы и обобщения. Более того, под рубрику теории здесь неизбежно подпадают и частные методологии конкретных научных дисциплин и даже конкретных технических профессий. В каком-то, опять же, самом общем виде такая дискредитация теории находит себе множество психологических, социологических и даже политико-экономических объяснений.

Нам же представляется гораздо более интересной попытка феноменологического объяснения теоретического нигилизма. Прежде всего здесь будет важным увидеть в теоретическом мышлении особый вид мыслительной деятельности. Тогда, с самого начала оговорим, что именно как мыслительная, эта деятельность будет противостоять не практике, а конкретности других мыслительных действий. Исходя из этого положения, феноменологию теоретического нигилизма можно себе представить как постепенное – регистрируемое в последовательных «шагах» мышления — ограничение, сужение поля содержания, в рамках которого теоретическое мышление не только действует, то есть проявляет себя как деятельность, но и позитивно оценивается, то есть обладает определенным аксиологическим статутом. Здесь можно было бы также говорить и о конкретных областях человеческой деятельности, и не только мыслительной, из которых теоретическое мышление вытесняется как ненужное или «невостребованное». Здесь однако остается еще один очень важный, чисто феноменологический момент: когда мы говорим о типе мышления как об определенной (в смысле отличной от других) полноте содержания, то теоретическое мышление выступает как непременный, необходимый элемент этой полноты, без которого не может осуществляться никакое научное (то есть имеющее место в конкретных научных дисциплинах) осознание мышлением самого себя, своих целей и методов.

1.4. Однако – и это очень существенно феноменологически – раз уж мы договорились, что теоретический нигилизм является сознательной негативной установкой, то нам следует определить нашу собственную позицию при наблюдении этого феномена. Здесь нам по необходимости придется принять во внимание, во-первых, необычайный взлет научного теоретического мышления в первой половине двадцатого века, сравнимый, пожалуй, только с «теоретической научной революцией» семнадцатого-восемнадцатого веков, а во-вторых, феноменально высокую, если не явно завышенную, оценку теоретического мышления в тот же период.

Но в нашей позиции наблюдения четвертого типа мышления есть и другой очень важный, методологический момент. Для перехода к рассмотрению четвертого типа мышления, так же как и схемы типов мышления в целом, нам будет необходимо абстрагироваться от деятельностного аспекта мышления, о котором только что шла речь, поскольку изучение последнего требует дополнительных методологических разъяснений, заниматься которыми было бы сейчас весьма трудно. Это связано прежде всего с тем, что наша позиция является по преимуществу позицией наблюдения. Наблюдение для нас не есть деятельность в терминологическом смысле слова «деятельность». Более того, то, что я сейчас пытаюсь наблюдать, говоря о действительности и перспективе теоретического нигилизма, само по себе является не деятельностью, а чертой или элементом содержания мышления, которое только в своих вещественных манифестациях может рассматриваться задним числом как «исторически» конечный результат мыслительной деятельности.

1.5. Интересно заметить, что некоторые философы и историки второй половины двадцатого века считают то, что я назвал феноменом теоретического нигилизма, либо следствием «теоретической усталости» и спада энергии в современном научном теоретическом мышлении, либо прямым результатом этической дискредитации научных теорий, забывая при этом, что последние создавались в конкретных контекстах, которые вообще не включали в себя этического момента.

Здесь было бы уместным и одно социологическое наблюдение. К концу второго тысячелетия антитеоретичность перешла в сферу обыденного мышления. Это обстоятельство довольно точно совпало во времени с очень сильным регрессом высшего и университетского образования. Исторически очень интересно, что этот регресс прежде всего затронул дисциплины, наиболее тесно связанные с культурными традициями Просвещения, и научные теоретические дисциплины. Феномен понижения общего культурно-образовательного уровня дополняется и резким снижением культурного уровня политических и экономических элит. Последнее представляется особенно важным, поскольку именно от этих элит исходит руководство и финансирование не только науки, но и культуры в целом. Поэтому можно было бы сказать, что феномен теоретического нигилизма оказывается прямо связанным как с дискредитацией теории «наверху», так и с резкой потерей популярности теории «внизу».

Мы знаем, что в сциентистское понятие теории – во всяком случае в том виде, в каком это понятие было установлено к середине двадцатого века – входит важнейшим элементом предикция, то есть научное предсказание хода или порядка будущих событий и фактов, составляющих предмет данной научной дисциплины. Это, в свою очередь, связано с научной идеей предсказуемости этих событий и фактов. Я думаю, что одним из важнейших следствий развития и распространения теоретического нигилизма является явно обнаруживающееся в конце двадцатого столетия «разочарование» в возможностях и методах научного предсказания, а также растущий пессимизм в отношении предсказуемости явлений и прежде всего явлений социальной, политической и экономической жизни.

Вторым элементом набора содержания четвертого типа мышления я полагаю радикально измененное мыслительное отношение к иррациональности. Здесь, разумеется, не может не напрашиваться мысль и о радикальном изменении установки на рациональность, но проблема оказывается гораздо сложнее, чем это нам представлялось полвека назад. Дело в том, что до середины двадцатого века стойко сохранялась привычка мыслить об иррациональности, как о простом и однозначном – в данном случае все равно осознанном или неосознанном – отрицании рациональности. Такое мыслительное отношение к феномену иррациональности было унаследовано нами от эпохи Просвещения и стойко сохранялось и развивалось в гегельянстве и марксизме. Историко-философски очень важно отметить, что все попытки переосмысления иррациональности – здесь прежде всего следует назвать Макса Штирнера, Фрейда и Ницше – оказались бессильными разрушить просвещенческий стереотип отношения к последней. Я думаю, что неудача этих попыток, так же как и попыток радикальной критики иррациональности в постмарксовом марксизме и так называемом европейском неомарксизме, имела своей основной причиной продолжающуюся в этих течениях мысли опять же просвещенческую тенденцию отождествлять иррациональность с религией. При этом я хочу особенно отметить, что в течение всего двадцатого века не было сделано ни одной сколько-нибудь серьезной попытки анализа религии в целом как феномена, связанного с каким-то особым (как по содержанию, так и по методологии) способом мышления. В этом современная социальная антропология оказалась столь же бессильной, как и так называемая психология религии начала двадцатого века.

2.1. Феноменологически, радикальное переосмысление иррациональности означает прежде всего то, что рациональность и иррациональность мыслятся как два самостоятельных феномена мышления, не являющихся простым отрицанием друг друга. Каждый из них обладает своим особенным содержанием и имеет свою собственную историю и футурологическую перспективу. При этом очень важно иметь в виду, что самостоятельность этих феноменов предполагает не только их логическую независимость друг от друга, но и феноменологическую обособленность первого из них от науки, а второго от религии.

2.2. Как элемент набора содержания четвертого типа мышления, иррациональность выступает в качестве своего рода силы, энергии – я бы даже не поколебался назвать этот феномен «стихией». Именно из-за стихийности, энергетичности этого феномена его рациональная, интеллектуальная критика представляется неуместной, как-бы висящей в воздухе. В этом смысле чрезвычайно жалкими представляются столь многочисленные попытки рациональных оценок многих событий второй половины двадцатого века. Без радикального переосмысления иррациональности абсолютно невозможно осознание, например, такого феномена как современный терроризм. Терроризму приписываются рациональная мотивация и сознательная рациональная стратегия. При этом полностью упускается из виду такой важнейший аспект терроризма как его спонтанность. Последняя ошибочно рационалистически оценивается как антирациональность, и при этом забывается, что там, где иррациональность спонтанна, она не отрицает рациональности, потому что в том месте, где есть спонтанная иррациональность, там рациональности нет ни в положительном, ни в отрицательном смысле последней. В этой связи было бы интересно отметить в феномене иррациональности, как мы его видим сегодня, очень сильную тенденцию к поискам каких-то ее собственных форм, которые бы явно, ощутимо отличались от известных установленных форм рациональности. Иначе говоря, при всей своей стихийности и спонтанности иррациональность стремится к какому-то, пусть самому примитивному и элементарному самосознанию, а самосознание может реализоваться только при наличии определенных форм, без которых оно остается латентным и недействительным.

2.3. И наконец, эта мысль об иррациональности — как о феномене обособленности, отделенности от рациональности или даже как о том, что несоотносимо с последней по времени и месту — не могла не отразиться и на мыслительном отношении к рациональности. В этой связи стоило бы – пока еще только в перспективе – говорить и о возможности какой-то критики рациональности с позиции иррациональности. При том, что эта критика, как мне кажется, должна начинаться с критики традиционных, установленных форм рациональности, которые уже достаточно дискредитировали себя в попытках противостояния стихии иррациональности.

Третьим элементом в наборе содержания четвертого типа мышления является мысль о форме мышления. Однако, и это следует уточнить с самого начала, форма здесь выступает как нечто феноменологически выделенное, как то, что может мыслиться отдельно от мышления и вовсе не обязательно входит в любую рефлексию над мышлением. Иначе говоря, форма в четвертом типе мышления осознается как нечто дополнительное к мышлению, понимаемому как содержание. Дополнительность здесь можно понимать в смысле особой интенции, специальной направленности мышления, интенционально отделенной от других объектов, о которых мышление мыслит в содержательном порядке. Понимание, что такое форма мышления, представляется весьма сложным прежде всего потому, что оно как исторически, так и феноменологически пересекается, а иногда и совпадает с понятием манифестации мышления, о которой говорилось в предыдущих частях данной разработки. Но, пожалуй, наиболее трудным в феноменологическом рассмотрении формы мышления оказывается отделение ее от форм знания и особенно форм рациональности. И это неудивительно, поскольку исторически – то есть в силу тех установок, которые вырабатывались в европейской научной и философской мысли с начала семнадцатого до середины двадцатого века – не только научное мышление, но и мышление вообще отождествлялось с мышлением рациональным. Я думаю, что именно такая установка, которая с течением времени все более и более превращалась в предрассудок, в сильнейшей степени помешала пониманию и научному постижению событий и феноменов, выходивших за пределы просвещенческого и позднее научно-позитивистского кругозора европейской науки. В качестве наиболее ярких примеров я бы назвал три: революция, война и уже упомянутый мною выше терроризм. Хотя, может быть, в качестве еще более важного случая непонимания следовало бы указать на окончательно обнаружившуюся лишь во второй половине двадцатого века полную неудачу современного не только научного, но и повседневного мышления понять личность и индивида в их отношении к неличностному и неиндивидуальному. Я думаю, что одной из основных причин этих неудач было отсутствие мысли или идеи о форме мышления, как о феномене отдельном от мышления, но дополнительном к последнему.

Мысль о форме, а точнее о формах, в которых реализуется мышление, казалось бы, с неизбежностью должна увести мыслящего в социологию, а, может быть, даже в политику. Потому что ориентация человека в социуме, так же как и его активное или пассивное участие в сфере, образуемой политической деятельностью, может оказаться, а иногда и оказывается одним из контекстов формирования его мышления. Однако даже самый элементарный феноменологический анализ примеров современного и манифестированного в текстах мышления показывает, что форма мыслится прежде всего как то, в чем мышление как бы «нуждается» само по себе и вне зависимости от сферы его применения — и не только для достижения своих конечных, внешне манифестированных и вопринимаемых результатов, но и для совершения самого процесса мышления. Эта нужда в форме особенно ясно видна в тех случаях, когда мышление, еще не обретя своей формы, начинает применяться в любых конкретных сферах – от повседневной жизни и политики до науки – и неизбежно терпит поражение в любых своих реализациях, но одновременно и сильно снижает мыслительный уровень тех сфер, в которых оно не смогло реализоваться.

3.2. И здесь мы сталкиваемся с интереснейшим феноменом, значение которого выходит далеко за рамки наших привычных представлений о соотношении мышления с научным знанием с одной стороны и образованием с другой: оказывается, что как образование, так и научное знание никак не могут явиться формой для мышления, которое не обладает своей собственной формой. И в том и в другом можно видеть лишь потенциальность, возможность стать формой для мышления. Нужда мышления в каких-то специальных и специфических формах его реализации иллюстрируется на огромном количестве примеров из текстов конца второго тысячелетия. В этой связи особенно показательны как сетования и жалобы на современные системы образования (со все более и более усиливающейся тенденцией к абсолютной униформизации), так и встречные, противоречащие им, общие формулировки и рекомендации организаторов образования. Так, с одной стороны, мы слышим: необходимо предельно возможное ускорение и концентрирование среднего и в особенности начального обучения; главной целью школы в третьем тысячелетии должна быть выработка умения школьников обращаться с основными предметами и механизмами современной электронно-кибернетической цивилизации. И наоборот: катастрофа современной школы прежде всего в том, что она учит школьника, во-первых, воспроизводить определенный минимум технических и когнитивных операций, а во-вторых, учит его определенному «минимуму понимания» этих операций. При том однако, что понимание ни в коем случае не должно выходить за рамки этих операций. Таким образом, школа даже в идеале не претендует на то, чтобы научить ученика мыслить. Ибо «учить мыслить вообще» остается чистой метафорой при отсутствии определенных форм мышления, хотя бы более или менее адекватных как состоянию мышления, так и современному контексту, в котором это мышление тем или иным образом реализуется.

3.3. Я думаю, что развитие мышления о формах мышления может иметь своим результатом не только радикальную трансформацию содержания мышления, но и социально-политического контекста, в котором это содержание будет реализовано и манифестировано. Более того, развитие мышления о форме мышления может привести к существенным изменениям всей перспективы изменения типов мышления в начале третьего тысячелетия.