АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
СХЕМА ТИПОВ МЫШЛЕНИЯ НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ
Часть седьмая
Типы мышления и философия.
Прежде всего замечу, что сама тема этих разработок могла быть сформулирована только на основе каких-то уже имеющихся философских предпосылок. Иначе говоря, как теоретически, так и практически, в ее конкретных применениях, эта тема является стороной или аспектом философии. Но какой философии? И в каком смысле я употребляю слово философия, заканчивая в этой последней разработке общее рассмотрение типов мышления?
Но вернемся сначала к формулировке нашей темы. «На рубеже столетий» уже указывает на приуроченность ко времени предмета нашего рассмотрения. Можно допустить, что в какое-то другое время эта приуроченность была бы другой или ее могло бы вообще не быть. Иначе говоря, сама формулировка принуждает нас к определенной ограниченной историчности подхода. Поэтому, говоря и о философии, мы обязаны принять во внимание историчность самого феномена философии, понимаемого не только как особый феномен человеческой активности или как особая разновидность человеческого мышления, но и как особое общее понятие, являющееся одним из элементов состава человеческой культуры.
Однако, говоря об историчности понятия философии, нам следует иметь в виду, что рубеж столетий в нашем рассуждении никоим образом не является объективным фактором изменений, произошедших в понятии «философия». Время как таковое, строго говоря, здесь не при чем. Изменения, о которых пойдет речь, могли бы произойти раньше или могут произойти потом. Рубеж столетий здесь выбран нами как какая-то условная, искусственно установленная позиция, с точки
зрения которой эти изменения, когда бы они ни случились, сделались для нас очевидными. В самом деле, в историческом подходе к философии нас снова и снова подводит укоренившаяся еще в академической истории философии девятнадцатого века привычка либо видеть в философии законченную систему идей, по существу являющуюся системой развития и применения определенного набора первичных постулатов, либо считать философией любое целостное мировоззрение, пусть даже не систематизированное и логически не сформулированное (в этом случае «целостность» такого мировоззрения, по существу, имеет в виду целостность его восприятия, обычно в качестве политической или религиозной идеологии). Здесь историко-философски было бы интересно заметить, что далеко не все философии были системами — даже в самом «мягком» смысле этого слова. Так, покойный профессор Валентин Фердинандович Асмус утверждал, что из всех известных ему европейских, по крайней мере, философий действительно систематичными можно считать только философию Аристотеля, теологию Фомы Аквинского и, с известными оговорками, кантовскую «Критику чистого разума» (о Гегеле здесь и говорить нечего).
Я думаю, что несистемность философий, доставшихся двадцатому веку в наследство от девятнадцатого, имела своим последствием практически бесконечную фрагментацию общего понятия «философия». Это выразилось, с одной стороны, в появлении множества философий, условно «привязанных» к конкретным и зачастую систематизированным областям научного знания – от «философии науки» и «философии физики» до «философии биотехнологии» и «философии модообразования» включительно, а с другой стороны – во все убыстряющемся стирании граней между философией и сколько угодно неопределенно сформулированной или совсем логически не сформулированной идеологией любого толка. Вместе с тем, все возрастующая неопределенность употребления слова и понятия «философия» не только в средствах массовой информации и рядовой популярной литературе, но и в собственно философских текстах открывает перед философским мышлением индивидуального философа новые перспективы поисков таких философских оснований, которые оставались неизвестными предшествующим философиям и неиспользованными в предшествующих и современных идеологических течениях.
Теперь мы можем спросить: возможно ли, говоря о типах мышления,
представить себе философию, в которой идея типа мышления являлась бы одной из существенных или принципиальных категорий? – Здесь, я думаю, имело бы смысл говорить о такой философии, предметом которой являлось бы мышление. Не «сознание», не «идея», не «дух», а именно мышление. Мышление в такой философии будет рассматриваться как центральный фактор человеческого существования, фактор, в отношении которого биологическое, экономическое, социальное и политическое существования человека фигурировали бы как вторичные и производные. Тогда, понимаемое примерно в таком, самом общем смысле мышление – это не просто то, как человек думает или о чем он думает (этим, собственно говоря, мы и занимались, когда рассуждали о типах мышления), а то главное и основное, в чем реализуется и манифестируется сам «феномен человека».
Рассуждая о возможности такой философии – ведь пока еще ее нет не только в учебниках по современной философии, но, может быть, даже и в мышлении философов, — я вовсе не утверждаю ни ее необходимости для людей настоящего или будущего, ни того, что она может сыграть положительную роль в отвращении от человечества грядущих бед или катастроф. Ничего подобного. Если она будет заниматься такой чепухой, то никогда не станет реальной философией мышления. Да и вообще, никакая настоящая философия не существует для чего-то или ради чего-то, что не входит в ее предмет и содержание. Вместе с тем это никак не означает, что такого рода философия будет бесполезной и лишней. Напротив, я уверен, что философия мышления сможет оказаться весьма эффективной в решении ряда конкретных задач и более того — в важнейшей работе по формулированию и переформулированию самих этих задач.
Говоря об этих задачах, я бы условно расклассифицировал их по трем уровням, каждый из которых характеризуется по двум признакам, а именно по масштабу значимости задачи и по степени значения задачи в ее отношении к другим возникшим или могущим возникнуть задачам. Тогда, разумеется, оговаривая условность и формальность такой классификации, мы могли бы представить себе эти уровни следующим образом: (а) глобальный уровень, (в) локальный или региональный уровень и (с) индивидуальный уровень. Однако эти уровни, указывающие прежде всего на масштаб задачи, совсем не обязательно соответствуют степеням значения этих задач. Здесь соотношение этих двух признаков оказывается весьма сложным и требующим от
философа мышления постоянной работы по анализу тех конкретных индивидуальных, социальных и микросоциальных ситуаций, в которых он наблюдает проявления и реализации того или иного типа мышления. Вместе с тем – и это чрезвычано важно методологически – сам тип мышления принципиально не выводим из ситуации его проявления и реализации. В противном случае философия мышления превратилась бы в уже ставшую традиционной и полностью себя теоретически скомпрометировавшую социопсихологию. Укажу только на два наиболее ярких примера полной неудачи попыток вывести преобладающий в данное время тип мышления из наличной сложившейся ситуации. Это – первая мировая война и русская революция 1917-ого года. Замечательно, что даже самый поверхностный исторический (и совсем еще не философский) анализ этих примеров ясно показывает, что в обоих примерах «новая» ситуация к моменту, когда она сформировалась в своих основных чертах и стала явной для ее вольных или невольных участников и наблюдателей, была уже давно определена, если не предопределена, преобладанием консервативного и ставшего привычным типа мышления. При этом очень важно отметить, что, с точки зрения философии мышления, консервативность и привычность типа мышления уже предполагают либо отсутствие рефлексивности в данном мышлении, либо ее крайнюю слабость.
Однако следует иметь в виду, что любая конкретная задача сводится, с точки зрения философии мышления, к задаче осмысления не столько самой ситуации, сколько мышления об этой ситуации людей, прямо или косвенно в нее включенных. Уже это означает замену так называемого «исторического» подхода к решающим событиям и ситуациям — философским, а иногда и полную отмену исторического подхода. Возьмем такую самую характерную для двадцатого века задачу: «как предотвратить войну». С точки зрения философии мышления, эта задача является не только не реалистической, но и бессодержательной по самой ее формулировке, ибо фокус всей проблемы в том, что люди, которые на самом деле (а не только демагогически и исходя из оппортунистических побуждений) стремятся предотвратить войну, сами продолжают мыслить о любом существующем положении вещей в терминах противопоставления войны и мира, что четко укладывается в консервативный тип мышления, преобладавший в конце девятнадцатого – начале двадцатого века. С позиции философии мышления, эту задачу можно
было бы элементарным образом переформулировать: каким образом можно было бы вывести мышление средне мыслящего человека (включая политиков, глав правительств и идеологических лидеров всех толков) за пределы уже давно отжившего свой век мышления о человеческом состоянии только как о состоянии либо войны, либо мира?
Сопряженной по содержанию (то есть по объекту мышления) с задачей предотвращения войны оказывается насущная или «наболевшая» в конце двадцатого – начале двадцать первого века задача борьбы с терроризмом. С точки зрения философии мышления, ошибочность самой формулировки задачи «как искоренить терроризм» прежде всего в том, что эта формулировка предполагает глобальный уровень задачи. Именно неспособность стандартного, не рефлексирующего мышления освободиться от традиционного типа мышления, включающего в себя противопоставление «мир-война» и предполагающего постановку и решение задачи на глобальном или локальном уровне, исключает для такого мышления саму возможность рассмотрения проблемы терроризма в целом на индивидуальном уровне, только которому эта проблема и принадлежит. Не замечательно ли, что еще более чем столетие назад Достоевский совершенно ясно осознал, что сам феномен терроризма по своей природе индивидуален. Известное утверждение Достоевского в «Бесах», что «один человек может сделать все» — это не гипербола и не риторическая фигура, а предельно четкая формулировка собственной метафизической позиции автора. Ведь если один человек спас мир, то «другой один» может его погубить. В этом писатель не видел ни логического противоречия, ни противоречия с действительным положеним вещей в отношении революции и контрреволюции. Более того, Достоевский, как, может быть, никто до него, понимал, что дело здесь именно в мышлении этого одного губителя или спасителя, антихриста или Христа. В этой связи очень интересно было бы отметить и абсолютную единственность Великого Инквизитора, и решительно неудавшуюся единственность Алеши Карамазова, а также мечту о своей исключительности, определяющую мышление многих других его героев, от Раскольникова до Ивана Карамазова. С точки зрения философии мышления, терроризм – это сложный феномен, который четко редуцируется к комбинации типа мышления террориста с типом мышления потенциальной жертвы террора. Я бы даже рискнул сказать, что последнее здесь во многом определяет первое.
И наконец, в качестве нашего третьего конкретного примера возьмем
целый комплекс задач, фигурирующий под общим названием «проблема глобальной экологии». Метологическая абсурдность почти всех частных формулировок этой проблемы уже предопределена тем очевидным обстоятельством, что проблема экологии, сколь бы глобальной она ни была, возникает и формулируется не на глобальном, а на самом конкретном локальном или региональном уровне. Иначе говоря, локальное мышление людей в этом случае мыслит о себе как о мышлении глобальном. С точки зрения философии мышления, всякая экологическая задача формулируется на основе крайне ограниченного мыслительного опыта определенных групп людей, полагающих свой опыт универсальным. Я думаю, что проблема экологии может рассматриваться как частный случай реализации типа мышления, который можно было бы охарактеризовать как универсализирующий тип. Мышление такого типа не только мыслит о себе как «общем и естественном для всех», но, что для нас гораздо существеннее, мыслит о себе как о типе мышления, представляющем и заменяющем все другие типа мышления. Исторически интересно заметить, что чрезвычайно распространенная – и совсем не только в тоталитарных идеологиях – идея одного мышления для всех является лишь частным случаем развития универсализирующего типа мышления. Было бы методологически неправильным говорить об этом типе как об ошибке или аномалии. Хотя, конечно, лежащая в основании мышления этого типа идея одного мышления имеет своим неизбежным антропологическим последствием идею о том, что один человек не только представляет в своем мышлении мышление другого, но и может мыслить за другого и за всех. В этом случае человек оказывается творцом или генератором мышления вообще. Последнее, разумеется, является философским абсурдом, но таким абсурдом, который прочно вошел составным элементом в подавляющее большинство философских антропологических и психологических концепций современности.
Бесспорно, что, как категория философии мышления, тип мышления имеет в виду конкретное мышление человека. Однако при этом главное в типе мышления – это то, что он существует только как философская абстракция, и его связь с антропологией остается чисто формальной в отличие, скажем, от типов психики в психоанализе, которые являются антропологическими как по их применению к конкретным объектам, так и по способу их введения.
Подытоживая то, что было сказано о типах мышления в связи с
формулировкой конкретных задач, которые могут ставиться перед философией мышления, я хотел бы подчеркнуть, что тип мышления ни в коем случае не является в философии мышления ни универсальной категорией, ни результатом выводов из первичных постулатов этой философии.
Теперь краткий экскурс в историю философии двадцатого века, который поможет нам найти место возможной философии мышления в отношении других философий, хотя бы в какой-то степени сохраняющих свое значение к началу двадцать первого века. Во-первых, было бы интересно заметить, что возможная (или, скажем так, частично реализующаяся) философия мышления оказывается в двадцатом веке четко противопоставленной трем другим философским направлениям (я думаю, что именно благодаря этому противопоставлению философия мышления смогла себя определить именно как философия мышления).
Первое из этих направлений, которое я бы условно назвал «философским марксизмом», при всей расплывчатости его первичных постулатов все-таки исходит из идеи универсального человеческого действия, в отношении которого идея способа производства неизбежно оказывается вторичной, а иногда даже и не необходимой (этому нисколько не противоречит то обстоятельство, что Маркс, особенно в «Капитале» и в «Немецкой идеологии», неоднократно пытается восстановить приоритет мышления в его отношении к производственной деятельности и социальному действию). Здесь, конечно, было бы важным напомнить, что производственная деятельность, как и социальное действие, ни в коем случае не фигурируют у Маркса как чистое действие, сама идея которого совершенно чужда как марксизму, так и гегельянству. Более того, ведь даже говоря о таких «надстроечных» феноменах как политика, идеология и т.д., Маркс тщательно избегал слова «мышление». В марксизме субъект идеологии по определению коллективен, и ни в коем случае не совпадает с субъектом мышления. Интересно однако, что многим неомарксистам двадцатого столетия это дало основание как бы «подразумевать» социальное мышление как нечто включенное в рамки той или иной политической идеологии.
Второе направление, чрезвычайно интенсивно развивавшееся в двадцатом столетии, объединяет все философские школы и системы, в которых за предметную основу философии принимается язык. Здесь, в
конечном счете, и действие, и мышление являются феноменами только в силу их репрезентации, манифестации и коммуникации в языке, через язык, посредством языка. Или, как любил повторять один из предтеч этого направления Чарлз Сандерс Пирс, в мышлении нет ничего, чего бы не было в словах (фактически то же самое утверждал Виттгенштейн, только вместо слов у него были суждения обыденного языка). Тут философски интересно, что мышление не изгонялось лингвистическими философами из пределов философии, но как бы «встраивалось» в язык, как в его естественную среду и сферу его актуализации. Я думаю, что именно в отношении лингвистических философий мышление оказывается тем «недопустимым» пределом абстракции, каковым оно по существу и полагается в философии мышления. Более того, некоторые из ведущих лингвистических философов серьезно считают, что мышление не может быть предметом научного знания. Кстати, я не думаю, чтобы существовала философия мышления, утверждающая, что мышление может или должно быть предметом научного знания.
Третьим направлением, опять же весьма четко противопоставленным философии мышления, безусловно является психоанализ во всех своих ответвлениях и разновидностях. Феномен психоанализа предстваляется весьма интересным, не говоря уже о его симптоматичности для западной культуры двадцатого века. Ведь подумать только, психоанализ при крайней территориальной ограниченности своего распространения и ничтожном количестве людей как его практикующих, так и прибегающих к его помощи, оказался одним из самых упорных и живучих элементов западной культуры двадцатого века. Чтобы дать хотя бы самое примерное представление о статистике современного психоанализа, достаточно сказать, что в Великобритании сегодняшнего дня на, грубо говоря, семьдесят миллионов населения приходится тысяча четыреста лиц, прямо или косвенно, полностью или частично практикующих психоанализ, и около четырех тысяч лиц, пользующихся услугами психоаналитиков. Для Соединенных Штатов соотношение остается примерно таким же, в то время как во Франции и Германии процент лиц, имеющих отношение к психоанализу резко падает. Еще курьезней статистический вес психоанализа может быть показан в его соотношении с марксизмом в семидесятых годах двадцатого столетия. В 1979-ом году из общего состава лиц, профессионально связанных с лондонским университетом (студенты, преподаватели, администрация), примерно пятьдесят тысяч человек,
число лиц, называющих себя марксистами, принимающих прямое или косвенное участие в марксистских и лево-социалистических политических организациях, достигало девяти тысяч восьмисот. В это же время число лиц, связанных тем или иным образом с психоанализом (включая и тех, кто подписывался на психоаналитические издания) не превышало четырехсот человек. Говоря о сегодняшнем дне, я рискнул бы допустить, что число «марксистов» уменьшилось вдвое, но думаю, что «болельщиков психоанализа» остается примерно столько же, сколько их было. Это прежде всего говорит о том, что психоанализ – явление не только чисто культурное, но что его человеческой базой в современных западных странах остаются только определенные круги интеллигенции и работников умственного труда. Может быть, эта феноменальная социально-культурная ограниченность и сосредоточенность психоанализа и является причиной его удивительной стойкости в условиях ускоренно изменяющегося мира. Поэтому мировоззренческое влияние психоанализа остается необычайно сильным.
Психоанализ никогда не был философией и он категорически не считает себя философией, однако в своих исходных положениях он четко противостоит философски как лингвистической философии, так и марксизму. Противостоит прежде всего в том, что для него главное в человеческом существовании как социальном, так и индивидуальном – это человеческая природа, то есть тот минимальный набор чисто природных черт человека, которые в конечном счете определяют в своем развитии и в своей динамке поведение, язык и мышление человека. Здесь, конечно, огромную роль играет то обстоятельство, что в психоанализе человек рассматривается как субъект в той или иной степени больной психики, и оттого нуждается в помощи психоаналитика (забавно, что не доживший до психоанализа Маркс возразил бы, что это не человек болен, а общество, и что задача революционеров-марксистов в том, чтобы лечить общество, — тогда человек вновь обретет себя здоровым в будущем «вылеченном» коммунистическом обществе). Нам здесь особенно важно то, что в психоанализе мышление всегда является уже искаженным подавляющими его силами природных инстинктов и потребностей, которые оно же, то же самое мышление, должно подавлять и скрывать для реализации себя в нормальном человеческом поведении. Для психоанализа тип мышления будет по необходимости типом патологии или отклонения от нормы. Подробнейше разработанная в психоанализе
классификация фобий, иллюзий и амнезий вообще не принимает в расчет типа мышления, поскольку последний, в конечном счете, все равно остается «типом болезни» мышления либо психики в целом.
Я думаю, что психоанализ оказался необходимым элементом в историческом контексте упадка марксизма, старения лингвитической философии и возникновения новых тенденций в современном философском мышлении.
Однако, заметьте, возможная философия мышления не будет иметь своей целью восстановление мышления в своих правах, так сказать. Совсем наоборот. Главным в этой философии будет исследование таких человеческих ситуаций, которые в принципе невозможны без мышления. Именно в исследовании таких ситуаций тип мышления обнаруживает себя не только как конкретное условие существования ситуации, но и как такая операциональная, действующая структура, благодаря которой эти человеческие ситуации становятся ситуациями мышления (напомню, что для философии мышления «мышление вообще» не существует).