АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
ФИЛОСОФИЯ ОДНОГО ПЕРЕУЛКА
Глава 1
Источники и действующие лица
Начнем с последних (они же первые). Главное действующее лицо — тот, чья биография здесь излагается столь фрагментарно и поверхностно («скользите, смертные!»). Николай Иванович Ардатовский родился в 1926 г. в Москве, во Втором Обыденском переулке. Его отец, геолог, Иван Викторович и мать, чертежница, Александра Леонидовна имели еще пятерых детей: Ивана, Романа, Валентину, Федора и Евгению. Николай, которого отныне будем называть Ника, был предпоследним. Кроме того, с ними жила бабушка (тетка матери) Лидия Акимовна и ее муж («дедушка») Тимофей Алексеевич. В 20—40‑е годы они занимали трехкомнатную квартиру в доме, отстоявшем за шесть домов от моего, но сам я не помню, чтобы хоть раз видел кого‑либо из этой семьи (кроме дедушки, конечно), хотя разговоры о них велись постоянно на нашем огромном внутреннем дворе (доходившем едва ли не до Остоженки).
Главным рассказчиком о Нике 30‑х годов, то есть с того времени, когда ему было около шести лет, и до того дня, когда он, не достигнув своего тринадцатилетия, «испарился» (по меткому выражению его одноклассника и дворового энциклопедиста Гарика Першеронова), был Роберт Георгиевич Сэвианс, родившийся в 1925 г. Он был сыном горного инженера Геворка Арташесовича Севьянца и учительницы, эстонки (скрывавшей, что она — немка: для этого ей пришлось тайно переучиваться с немецкого на французский, в чем ей тайно же помогла бабушка Ники, Лидия), Елизаветы Валентиновны. В дальнейшем этого человека мы будем называть Роберт.
Поскольку армяно‑эстонско‑немецкая конфигурация его наследственности, а также решительное намерение стать офицером не оставляли ему никакого иного выбора (по крайней мере это было так, когда он в мае 1941‑го оставил школу имени Булкина и готовился поступать в артиллерийскую школу), то он считал себя русским («Знаешь, а ведь я русский, в некотором роде»). Зимой 1945‑го, он с отличием (никаких других оценок, кроме «отлично», он никогда в своей жизни, кажется, не получал) окончил артиллерийское училище. Он был выпущен лейтенантом, попал на фронт 4 мая, и был убит 8 мая севернее Берлина. Похоронная пришла 25 мая (я ее видел своими глазами). Его отец умер от горя и крупозного воспаления легких через три месяца. Впоследствии оказалось, что Роберт не был убит — так по крайней мере он сам утверждал, встретившись со мной в 1959 г., хотя и не отрицал подлинности похоронной. Никогда после этого он в Москве не жил. Самой странной чертой его рассказов было полное отсутствие соображений по поводу сообщаемых им сведений и разговоров (разумеется, все это, когда он говорил не от себя ). Про него даже нельзя было сказать, что он «придерживался» фактов. Он просто «извлекал» их из себя, предоставляя слушающему делать с ними то, что тому заблагорассудится.
Другим основным источником для этой биографии — особенно в том, что касалось семьи Ники и семейных же воспоминаний о нем, — был Генрих Натаниилович Годковский, родившийся в 1927 г. и живший в те времена где‑то в наших краях, то есть в пределах того естественно сложившегося обитания, которое располагалось между Остроженкой, храмом Христа Спасителя (теперь Московский плавательный бассейн имени Ленина), Москвой‑рекой и Зачатьевскими переулками (относительно изменения двух последних географических названий мне пока ничего не известно). По‑моему, он был сирота и жил то у одной, то у другой из своих многочисленных теток, а порою и у совсем чужих людей. В дальнейшем он будет именоваться Геня.
Как рассказчик Геня являл собой полную противоположность Роберту. Для того чтобы вынести суждение о факте, сам факт был ему просто не нужен. Так, например, сообщая вам, что кто‑то — гений, он сначала произносил про себя слово «гений», потом принимался вспоминать или выдумывать, кто бы это мог быть этим словом обозначен, называл данное лицо по имени, а затем произносил слово «гений» вслух. Роберт (еще до своей официальной смерти) назынал такую манеру высказывания «предикативно‑объективной».
Следующей особенностью Гени было то, что он почти не читал книг (единственным оправданием чему, по мнению Роберта служило то обстоятельство, что он их не писал). Говорил, что они мешают думать.1 Третье же, и самое и нем странное, было то, что если где‑либо приключалось что‑либо интересное или необычное, то при этом обязательно он лично оказывался присутствующим обычно и качестве слушателя или зрителя, а не действующего лица. Тот же Роберт даже выдвинул гипотезу, что интересное оттого и случается, что при нем присутствует Геня.