Книги / Изданные книги / Свободный философ Пятигорский т.2 / Артур Кёстлер

 

АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 2

 

АРТУР КЁСТЛЕР

 

Часть первая

 

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

«Так, например, Джоанна, говоря о своей последней встре­че с Георгием Ивановичем, вспомнила его слова о том, что „старая мудрость неопровержима, потому что неко­му опровергать, ибо для тех, кто ее знает, она — актуаль­на, а для незнающих, то есть тех, кто знает только свое, она не существует». „А что же тогда я могу опровер­гнуть?» — спросил несколько удивленный Артур. „Мне кажется, — отвечала Джоанна, — что фактически мы в любом споре опровергаем собеседника, а не то, что он говорит». „Значит, ты не веришь даже в возможность моей объективности?» — еще более удивился Артур. Но она отвечала очень серьезно: „Разумеется — не верю. Во всяком случае, пока то, о чем ты говоришь, не стало тобой настолько, что ты уже сам не сможешь отличить себя от него». Артур засмеялся и сказал: „Она меня здо­рово в…ла».

Тут неожиданно вступил ты: „Для меня настоящая беседа возможна, только когда ты уже исключил себя из того, о чем говоришь. Когда ты уже перестал быть в бесе­де. Тогда ты можешь вдруг обнаружить себя как объект, вещь в ее тексте, наблюдать ее как «чужое наблюдаемое». С этой вещью можно делать все, что тебе — или собесед­нику — угодно, но ее нельзя опровергнуть».

Я не думаю, что Артур воспринял сказанное тобою как дерзость, но он был, безусловно, огорчен полной чуж­достью стиля твоего разговора. Ну вот, кажется, и все насчет того вечера в клубе».

Клуб, где происходит этот разговор, находится в Лон­доне, беседуют Александр Пятигорский (преподаватель Лондонского университета), Ника Ардатовский, Фредерик (дядя Ники), Артур и Джоанна. На дворе 1975 год. Опи­сывает события Ника в письме к Пятигорскому. Нет, если быть точнее — не к Пятигорскому, а к автору-повествователю, который почти полностью (обратим внимание на это «почти» — небольшой зазор, но он важен) совпада­ет с реальным Александром Моисеевичем Пятигорским. Что касается «автора-повествователя» — то я использую этот термин, так как речь идет о сцене из романа Пяти­горского «Философия одного переулка». Я не знаю, кто «описан» под именем Джоанны, как и не могу отодвинуть покров таинственности, окружающий фигуру Ники Ар- датовского, но вполне определенно можно сказать, что Артур, удивленный сомнениями Джоанны в его объек­тивности, есть Артур Кёстлер. Или почти Артур Кёстлер. Об этом можно долго дискутировать; я же с чистой со­вестью положусь на «Предупреждение», предваряющее «Философию одного переулка»: «Все описанные здесь лица, имена, фамилии и биографические данные — аб­солютно реальны. То же относится ко всем другим живым существам, а также к неживым предметам, географиче­ским названиям и историческим датам». Как мы понима­ем, «абсолютная реальность» есть реальность мира мыш­ления. Что касается так называемой жизни, то в ее реальности у многих (начиная от древних индийцев и Будды до Пятигорского) есть очень большие сомнения. Так что сойдемся на том, что многие персонажи «Фи­лософии» (включая автора) — почти на самом деле жив­шие люди.

Итак, Кёстлер (или почти Кёстлер) беседует с Пя­тигорским (почти Пятигорским) в лондонском клубе в 1975 году. Два года спустя, в 1977-м, Пятигорский делает для «Свободы» две передачи о Кёстлере, которому было тогда 72 года (через пять лет, 1 марта 1983 года, Кёстлер и его жена покончат с собой (свое состояние, которое оценивалось немалой тогда цифрой в миллион фунтов, Кёстлер завещает на создание кафедры парапсихологии в одном из лучших британских университетов. Согласил­ся тогда только эдинбургский. Сегодня за таким подарком выстроилась бы очередь). То есть этот удивительный че­ловек жив (хотя мы не можем утверждать, что находится в добром здравии — в 1976 году у Кёстлера диагностировали болезнь Паркинсона) и может учудить что-нибудь такое, что полностью переменит мнение о нем — не толь­ко мнение Пятигорского, но и его слушателей. Например, он может покаяться в своих антисоветских грехах, заклей­мить империалистов Запада, переехать в Москву и при­нять участие в подготовке новой редакции Программы КПСС. Или устроиться работать в Институт марксизма-ле­нинизма. С одной стороны, звучит фантастически. Но, с другой, был же Кёстлер в юности и молодости (последовательно) сионистом, коммунистом и британским пропа­гандистом. А в старости — кавалером ордена Британской империи, влиятельнейшим литератором, членом респек­табельных лондонских клубов. И всю жизнь, как уверя­ют некоторые биографы и досужие моралисты, — отчаянным бабником, одновременно мизогинистом, а по мнению некоторых, жестоким сексуальным хищником, чуть ли не насильником. Наконец, в процитированной сцене «Фило­софии одного переулка» Джоанна уверяет что Артур (и все остальные тоже, но мне кажется, что она в первую очередь имела в виду именно Артура) в споре хочет опровергнуть не взгляды собеседника, а самого собесед­ника. Она указывает на зазор между тем, что Артур го­ворит, и им самим. Впрочем, есть вариант — когда то, что человек говорит, есть то, что он есть. Но в романе это не случай Артура. И не случай Пятигорского (почти Пя­тигорского? нет, кажется, просто Пятигорского), для ко­торого «настоящая беседа возможна, только когда ты уже исключил себя из того, о чем говоришь». В этом Пя­тигорский видит возможность избежать ситуации, когда собеседник типа Артура опровергает тебя как челове­ка, — ты ведь можешь со стороны наблюдать и за собой в этом споре, и за Артуром, и за его словами, и за своим мнением. Не удивительно, что Артур был огорчен чужестью такого подхода.

Конечно, Артур Кёстлер не поехал бы в середине семидесятых в СССР, чтобы сидеть со скулосводящими советскими мордами и обсуждать с ними скулосводящие постановления ЦК КПСС. Он был достаточно умен, чтобы не ставить на зомби. Он был порядочен, чтобы не иметь дела с постаревшими убийцами и их лакеями. Он был достаточно эстетически чуток, чтобы не вляпаться в боло­то вязкой пошлости, — только московские концептуали­сты умудрились высечь из позднего совкового официо­за искру подлинного искусства. Главное другое — Артур Кёстлер, как верно предположила Джоанна, никогда целиком с собой не совпадал. Его могло занести в кибуц в Палестине, или на умирающую от голода Украину времен коллективизации, или в кабинеты британских разведчи­ков, но это был как бы не он. То есть не целиком он. Впро­чем, мне кажется, чем старше становился Кёстлер, тем уже делался зазор между ним и его взглядами. Пока они не совпали.

Собственно, Пятигорский рассказывает о том Кёстлере, который уже как бы «целый», без зазора (хотя в 1975-м, согласно роману, это еще не так, но хронология здесь не столь важна). Этот Кёстлер уже не подвержен никакой идеологии, ни левой, ни правой, ни национали­стической. Он уже даже и не антикоммунист, то есть — не антиидеолог. Кёстлер нашел важную точку для своего на­хождения — он не антиидеологичен, и даже не аидеологичен, он внеидеологичен. Кёстлер знает о том, что идеологии есть, но он находится за пределами их дей­ствия. И оттого может их анализировать. По мысли Кёст- лера, идеология — вкупе с частью современной науки, например с психологией, — это то, что пытается лишить человека его человеческой сущности, сделать его ис­числяемым (отличное слово здесь употребляет Пятигор­ский) и, соответственно, прогнозируемым. И, в итоге, программируемым.

Кёстлер не старомодный брюзга, отвергающий про­гресс, он умный и опытный наблюдатель, который нема­ло пережил именно наблюдая; почти сразу от наблюдений он перешел к высказываниям; плюс к этому, не забудем, он был «человеком жизни» (согласно немного расплыв­чатой классификации Александра Моисеевича, в которой были «люди мысли», «люди действия» и так далее).

Что касается жизни Кёстлера, то она была чрезвы­чайно бурной. Не буду ее пересказывать — в эпоху все­ведущего Гугла это было бы странным. Но обращу вни­мание не только на знаменитые книги Кёстлера, но и на пять лет назад вышедшую биографию, написанную Майклом Скэммелом1. Эта книга примечательна не толь­ко очевидными литературными и академическими досто­инствами; уже совсем странным образом она вызвала к жизни одну из самых идиотских рецензий, которые я когда-либо читал. Сочинил ее редактор британского «Обзервера», публицист и романист Роберт Маккрам. Опуб­ликован этот текст в том же самом «Обзервере» 21 фев­раля 2010 года. Умудрившись не сказать ровным счетом ничего о рецензируемой книге, Маккрам пересказывает в трех абзацах биографию Кёстлера, обращая внимание исключительно на столь важные обстоятельства, как пьянство, секс и светская жизнь. Читая эту рецензию зимой 2010 года, я был поражен тем, как глупость можно иногда укладывать в чеканные формулировки, не менее красивые, нежели рекламный слоган нового сорта пре­зервативов. Будем справедливыми: чтобы сочинить, к примеру, вот это, нужно иметь особый талант: «Реаль­ность была горькой, пьяной и печальной. Кёстлер дейст­вительно сошелся с Камю, швырнул винным бокалом в Сартра и в конце концов очутился в постели с де Бо­вуар». Именно так, почти что в постели с Мадонной — если правильно оценить PR-способности автора «Второ­го секса».

Такие рецензии, как текст Маккрама, заставляют по­нять простую вещь: Кёстлера, Исайю Берлина, Джорджа Оруэлла, Альбера Камю и некоторых других (включая Пятигорского) надо все время перечитывать хотя бы для усиления ментального иммунитета. Ну и конечно, не за­бывать Гурджиева («Георгия Ивановича» в цитированном отрывке из «Философии одного переулка»).

Первая из двух бесед Александра Пятигорского об Артуре Кёстлере вышла в эфир Радио Свобода 23 ноября 1977 года.

 

Артур Кёстлер родился в 1905 году. Передача о нем несколько выходит из рамок этой программы. Он никогда не был ни профессиональным ученым, ни профессиональным философом. Более того, он даже не был профессиональным мыслителем. Скорее всего, его можно отнести к типу, условно называе­мому «человек жизни». Я решил вставить передачу о нем как некоторую интерлюдию. Вот человек жиз­ни наблюдает науку, наблюдает идеологию, наблю­дает философию и выносит о ней суждения с точки зрения реальной современной жизни, и в этом смысле Артур Кёстлер занимает совершенно уни­кальную позицию.

В чем же состоит позиция Кёстлера и как он к ней пришел? Начну с последнего. Вряд ли можно назвать другого мыслителя современности, кото­рый бы пришел к своей конечной, если ее можно назвать конечной, позиции путем таких долгих по­исков, таких тяжелых проб, испытаний и ошибок.

Коммунист, социалист, комиссар, коммунистиче­ский журналист, участник коллективизации, участ­ник событий в Испании, одно время журналист, горячо сочувствующий сионизму, человек, который сменил все основные идеологии тридцатых годов. А тридцатые годы были годами напряженнейшей идеологической борьбы и богатейшего идеологи­ческого содержания. Вряд ли можно вспомнить пе­риод, когда бы культура, в особенности европейская культура, была бы до такой степени идеологизиро­вана, как в тридцатые годы. И вот в эти-то годы и складывалось мировоззрение этого замечательно­го человека, этого необыкновенного мыслителя и этого страннейшего наблюдателя человека и чело­вечества.

Недавно в Лондоне проходила Международная конференция ПЕН-клуба, и там выступал Кёстлер. Интересно, что реакция многих представителей прессы на него, в особенности молодых журнали­стов, была: Кёстлер — правый. Самое замечатель­ное, что Кёстлер ни правый, ни левый. Отринув в свое время коммунистическую идеологию, отринув ее полностью, он постепенно пришел к отрицанию идеологии в целом, всякой идеологии, правой и левой, даже средней — той, что между ними. Но что отличает Кёстлера от большинства людей, про­делавших такого рода эволюцию, — это то, что, от­казавшись от идеологии, он не перешел на позиции абстрактного знания чисто метафизической фило­софии или чистой науки. Наоборот, три его главные книги последнего времени («Лунатики», «Акт творения» и «Бес в машине») посвящены страшно жесткой, я бы сказал — жестокой критике совре­менной науки, и прежде всего самой, с точки зре­ния Кёстлера, отсталой и, более того, пожалуй, опас­ной из современных наук — психологии.

Чем же психология прогневала Кёстлера? По­чему она стала очередной мишенью столь острых его антиидеологических обвинений и нападок? По мнению Кёстлера, психология для современного человека в известном смысле (и при этом без вся­кого успеха) заменила теологию средневековья. Кёстлер считает, что стереотипы научного знания, которые были созданы такими известнейшими уче­ными нашего времени, как Павлов, Скиннер, Фрейд, Юнг, что эти стереотипы не обогатили науку, но привели к крайнему обеднению представления че­ловека о самом себе.

Почему? Откуда столь тяжелые обвинения? Кестлер объясняет это так. Современная психоло­гия занимает промежуточное в своем роде положе­ние, странное положение. До сих пор существует иллюзия, что это в какой-то мере общегуманитар­ная околофилософская дисциплина. Но с начала нашего века бихевиористы повели решительную борьбу со всеми философскими предрассудками. Они повели решительную борьбу не только с фило­софией. Они повели борьбу с употреблением всех общих и человеческих терминов. Не только душа или мышление, но даже такие термины, как разум, психическая жизнь, состояние сознания, с точки зрения бихевиористов, должны исчезнуть из науки психологии. Они должны уйти в философию. Что останется в психологии? В психологии останется стремление к предельному упрощению, элемента- ризации и атомизации человеческого поведения. В психологии остается стремление к приведению всех данных в такое состояние, чтобы они могли быть исчислены. Исчисленный элемент поведения, остановленная жизнь, рефлекс вместо поведения, поведение вместо жизни, модель вместо образа. Вот то, к чему пришла современная психология, крайними случаями которой является, с одной сто­роны, бихевиоризм, а с другой стороны, психоана­лиз, по мнению Кёстлера.

Мы можем спросить: но неужели все это имеет такое большое и серьезное значение для судеб че­ловека? Кёстлер полагает, что да: очень серьезное. Почему? Потому, что в истории человечества еще не было периода, когда наука играла бы столь зна­чительную роль не только в человеческой культуре в целом, но и в конкретной жизни отдельных лю­дей. Человек думает о себе. Не будучи ученым, он думает о себе, как бы ставя себя в положение объ­екта и субъекта науки. Наука превратилась в суще­ственный элемент реальной каждодневной куль­туры. Наука вошла в быт не по своим результатам, а по способу мышления и по языку. Значение Пав­лова не в том, что он усовершенствовал старую рефлексологию. Значение Павлова в том, что он провозгласил человека объектом объективного метода. Метод, который был усовершенствован Скиннером и его последователями, стал не только методом науки. Он стал методом практического мышления человека о самом себе. Человек думает о себе все более и более как об объекте. Он теряет важнейший культурный субъективный компонент своего мировоззрения. И когда, читая не только научно-популярную и научную литературу, он узна­ет, что вся жизнь человека регулируется рефлек­сами, что человек — это усовершенствованная экспериментальная крыса, он начинает относить­ся не только к себе как к явлению статистическому и измеримому. Он начинает относиться и к другим людям как к явлению статистическому и измери­мому, лишая их той индивидуальности, той непо­вторимости, на которой только и может быть по­строено единственно реальное отношение одного человека к другому. Здесь видел Кёстлер главную опасность. И это не обскурантизм. Это страх деи- делогизированного мыслителя современности, — а их так немного. Страх за мышление человека о са­мом себе, за исчезновение элемента истинно чело­веческого из этого мышления.

 

Часть вторая

 

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Здесь я попробую сосредоточиться на той позиции, ко­торую занимал Кёстлер в системе социокультурных и политических координат своего времени. Попробую по­говорить о той совершенно индивидуальной позиции, им созданной, выстроенной, возведенной в результате многолетних и рискованных усилий, некоторые из кото­рых едва не стоили ему жизни. Кёстлер был готов прак­тически на все, чтобы оказаться именно там, где он ока­зался, — убедительность его позиции зиждется прежде всего на этом обстоятельстве. Я бы даже назвал ее «точ­кой наблюдения», хотя несколько смущает, что Артур Кёстлер был, так сказать, «человеком жизни». Вопрос в том, можно ли одновременно «наблюдать» и «действо­вать». Между прочим, такова одна из главных тем фило­софии Пятигорского.

Но прежде всего небольшое пояснение. Речь идет не о «позиции» в современном русском значении, при­шедшем из делового английского — о «рабочем месте» (position). Здесь у Кёстлера всегда множество вариан­тов — он и секретарем известного общественного дея­теля был, и газетным редактором, и госслужащим, и фри­лансером, и даже создателем авторитетных в свое время международных общественных организаций и изданий. Все эти «позиции» он занимал по воле обстоятельств, легко покидая их при случае. Важно вот что: Кёстлер не за деньгами гонялся и не за славой, а за интересом в прямом понимании этого слова. Ему интересно — он здесь; неинтересно — он уже в другом месте, где-то там, вечно в пути. Интерес определял и его политические взгляды; сионизм, большевизм и послевоенный (объек­тивно-либеральный активизм его действительно зани­мали какое-то время, он изучал предмет изнутри, тратил на это годы, часто рисковал жизнью; потом понимал, как это устроено, и терял интерес (таково мое предположе­ние). Это не прихоть: просто если за пределами нехитрой логики сионизма или большевизма не обнаруживаешь ровным счетом ничего, то какого черта? Чистое, ничем не сдерживаемое, я бы даже сказал, необузданное лю­бопытство к жизни и мысли — воплощением его был Кёстлер. В этом может видеться что-то чудовищное: прин­ципиальное отсутствие «своего содержания», — но раз­ве не так Пятигорский определяет «философа»? У филосо­фа нет содержания, кроме его мышления, — он думает о том, что ему интересно, и одновременно думает о сво­ем думании. В поле его интереса могут попадать совер­шенно разные вещи, оттого Пятигорский так отрицатель­но относился к академической философии (точнее — к философии, определяющей себя исключительно через принадлежность к Академии), которая «по службе» име­ет определенный круг интересов. Если следовать этому определению, Кёстлер находился на полпути к позиции истинного философа, но не дошел до нее; вопрос в том, хотел ли? Или же процесс движения между этими точ­ками (думания об интересном и думания о своем думании об интересном) был ему интереснее итога?

Итак, если говорить о «позиции», которую создал себе Кёстлер, то следует попытаться представить нечто непредставимое. Это совмещение нескольких изменчивых политических и идеологических мировоззрений, плюс вечное перемещение между Акамедией, Медиа и Лите­ратурой, плюс вечное, не имеющее конца движение мыш­ления в сторону философии. Действительно, вообразить такое очень сложно, слишком разноприродны элементы целого — но, к примеру, гораздо проще, чем представить Святую Троицу, в которой Бог Отец предшествует Богу Сыну, а тот — Богу Святому Духу, но при этом они сущест­вуют одновременно, являясь к тому же одним. По срав­нению с этой фантастически сложной и красивой идеей представление о «челночной позиции» Артура Кёстлера, который разом и ткацкий челнок, и ткацкий станок, и создаваемая ткань, и даже руки ткачихи — довольно просто и умопостигаемо. При этом последние несколько десятилетий физически Кёстлер не очень много передви­гался по миру, он осел в Лондоне, где в конце концов и совершил самоубийство. Как мы видим, даже точку сво­его путешествия он захотел поставить сам. Хуже то, что вместе с ним точку поставила и его жена. Перемещаться в столь изысканной игре следует одному; впутывать дру­гих, даже близких, не следует. Впрочем, людям, родившим­ся еще в Австро-Венгрии, к примеру, в еврейской семье, чей отец, предположим, был из венгерской части страны, а мать из богемской, из Праги, — виднее. Мне кажется, произошедшее 1 марта 1983 года в лондонском доме Кёстлера было в какой-то степени отложенным симво­лическим концом довоенной Европы. Я имею в виду Пер­вую, а не Вторую мировую войну. Точка была поставлена тихо — никто не стрелял себе в голову и не вспарывал живот. Много барбитуратов и алкоголь. Не взрывом, но семейной выпивкой кончился мир «belle epoque» много десятилетий спустя своей объявленной смерти.

Но тут следует задать более прагматический вопрос: если Артур Кёстлер намеренно ускользал от любого про­фессионального определения (ну не считать же его, ужас, «литератором»), то попадают ли в классификационную сеть его сочинения? Формально да: «Слепящая мгла» — роман, «Размышления о смертной казни» — сочиненный в соавторстве памфлет, «Небесная стрела» — автобио­графия, а «Дух в машине» — эссе на научные и фило­софские темы. Но не следует впадать в заблуждение. Настоящий романист создает роман, так как этот жанр является для него естественным, иначе он писать не мо­жет (или почти не может). Настоящий публицист ничего, кроме публицистики, не сочиняет, ибо это для него естест­венный способ высказывания. Иными словами, романист высказывается романами, публицист высказывается пу­блицистикой. Можно концептуализировать эти жанры и, скажем, сочинять роман, поставив себе задачу не просто художественного высказывания в той или иной форме, а придумав проект под названием «роман». Этот подход более современный — и более, на сегодняшний день, продуктивный как с художественной, так и с финансовой точки зрения (при этом оба подхода почти никогда не пересекаются — художественная удача принципиально расходится с финансовой). Но есть и третий. Вообразим себе своего рода «поле культуры» как набор ситуаций, в которых оказывается мышление автора. Вот оно в си­туации романа — и автор сочиняет роман. А вот оно в ситуации эссе — и сочиняется такое эссе. В этом случае любой жанр есть лишь отдельный случай мышления, кото­рое ищет подходящие для себя «жанровые ситуации» — или даже оказывается в них случайно. Ну точно как Кёстлер в жизни — то он в советской Туркмении, то сидит во франкистской тюрьме в ожидании казни, то пытается покончить с собой в Лиссабоне, то обедает с друзьями в аристократическом лондонском клубе.

Этим объясняется многое, в частности то, с каким интересом и воодушевлением рассказывает Пятигорский про Кёстлера — ведь сам Александр Моисеевич в разное время оказывался в разных ситуациях, от романа до ака­демической индологии.

И еще одна важная вещь — о том, как устроено то­талитарное сознание. Тема, увы, актуальная, особенно для нынешнего российского общества. Так вот, если ве­рить Кёстлеру, устроено оно очень просто — сознание становится тоталитарным, когда пытается рационализи­ровать истерический иррациональный бред, в который оно само себя погружает. Ну это как если мэру условно­го города Усть-Карманска приходит в голову, что он — во­площение скандинавского бога Одина. И что скоро нач­нется Рагнарёк и его пожрет огромный волк. Наш герой рационализирует эту ситуацию и делает из нее соответ­ствующие выводы — приказывает истребить всех волков вокруг своего города и запрещает книги Ницше и Бор­хеса на том основании, что там идет речь о «гибели бо­гов». Вагнера запрещают тоже. И Гессе с его «Степным волком». О Вагнере с Борхесом он, конечно, никогда не слыхал, но у него есть образованные советники — все­гда подскажут. «Идиотизм», —подумаете вы. Нет, имен­но случай тоталитарного сознания: в голове городского головы чтение борхесовского рассказа безобидным сту­дентом первого курса местного пединститута неизбежно приведет к личному крушению лично его, Одина, а вместе с ним — и всего Порядка Вещей. Иногда такие вещи назы­вают просто паранойей, хотя многие исследователи счи­тают тоталитарное сознание шизофреническим. Лично я придерживаюсь традиционной точки зрения — «тоталитарное» значит «всеобщее», значит ничего «отдельно­го» не существует и все со всем тончайшим и теснейшим образом связано.

Так вот, мало можно найти примеров столь принци­пиально нетоталитарного сознания, как сознание Артура Кёстлера.

Последняя из двух бесед Александра Пятигорского об Артуре Кёстлере вышла в эфир Радио Свобода 28 нояб­ря 1977 года.

 

Артур Кёстлер — сейчас один из самых странных людей нашего времени. Многие его считают пра­вым, потому что когда-то он был крайним левым. На самом деле он не правый и не левый. Он ушел от идеологии, чтобы никогда больше к ней не вер­нуться. Более того, он ушел от идеологии, чтобы никогда больше не возвращаться ни к каким — все равно, идеологическим или научным, мировоз­зренческим рамкам. Артур Кёстлер не только не вернулся к идеологии. Он стал одним из немно­гих людей, о которых можно сказать, что они — люди мира; я даже не хочу употреблять здесь вы­ражение «граждане мира». Сейчас он живет в Англии. Он — журналист, он — писатель, он — мыс­литель. Он, если хотите, спиритуалист, потому что если можно сказать, что он к чему-нибудь пришел, то это к идее неповторимой уникальности, особен­ности как явления «человек в целом», так и отдель­ного человека.

Вспоминая в своей замечательной книге «Бес в машине»2 о годах, проведенных в России в три­дцатые годы, вспоминая о своей тогдашней фило­софии (ибо это было не просто мировоззрение, это была законченная философия, более того, главной чертой этой философии было то, что она была пре­дельно законченная, ее нельзя было начинать или продолжать), Кёстлер говорит: «Я видел толпы ни­щих, я видел тысячи голодных, я видел умирающих детей, стариков и женщин». Это были результаты коллективизации. «Это было страшно», — говорил Кестлер. Но он изо всех сил старался весь ужас ре­альной ситуации проанализировать с точки зрения марксистского диалектического метода. И после такого анализа оказывалось, что это неизбежно. А поскольку это неизбежно, это нельзя было назвать плохим или отрицательным.

Вспоминая об этой фазе своего мировоззре­ния, Кёстлер говорит: «Это была не только ограни­ченность идеологии. Это было не только помеша­тельство на диалектике. Здесь было нечто иное. Это была настроенность на то, что все, что мы пере­живаем сейчас, вся кровь, все ужасы, вся смерть, все убийства, — все это относится к понятию пе­реходного периода». Было одно общество, была одна история. Впереди — результат и конечная цель. То, что переживаем мы сейчас, — это есть необходимое звено, так сказать, жизни нет, есть звено, берега нет, есть мост. Все наше движение — от исторического прошлого к постисторическо­му раю».

Только ценой выработки такого мировоззре­ния можно было не умереть от ужаса в тридцатые годы — в годы коллективизации, в годы страшных чисток. Но Кёстлер не просто вспоминает об этом как автобиографическом моменте, как сделал бы другой писатель или журналист. Он делает из это­го философские выводы. Он говорит, что здесь мы имеем дело с новым и одновременно старым явле­нием человеческого. В этом явлении смешивается принципиально и радикально новая социальная, экономическая и культурная ситуация с поднятием древнего архетипа веры. Массовой веры, той мас­совой маниакальности, которая нуждается в зам­кнутом мировоззрении, для того чтобы выявить себя в толпе, для того чтобы породить мощнейший статистический импульс и для того (это обратная сторона медали) чтобы задавить в себе любой мо­гущий возникнуть импульс индивидуальный.

Замечательно, что, с точки зрения Кёстлера это явление имеет в наше время прямую аналогию с развитием современной психологии. С развитием той современной психологии, будь то психология Павлова, Скиннера, отчасти даже Шеррингтона, прежде всего Уотсона, будь то психология Фрей­да или Юнга, которая в принципе рассматривает человека как статистическое явление, как объект, как сумму объектов, в которой один объект, не­смотря на все свои характеристики и особенности, в принципе может быть рассматриваем как другой объект.

Замечательно при этом еще одно обстоятель­ство, что та идея, которая необходима тоталитар­ной власти для развития, возбуждения, энергетизации массовых инстинктов, — эта идея всегда должна быть идеей исключительности. Это может быть исключительность расовая. Это может быть исключительность родовая. Это может быть исклю­чительность генетическая. Это может быть, как в случае советизма, исключительность историче­ская. Эта идея должна создавать предпосылки для построения нового (в каждом случае оно всегда будет новым) мировоззрения — тоталитарного ми­ровоззрения, исключительного мировоззрения, того мировоззрения, которое всегда полагается са­мым новым и самым единственным мировоззре­нием. Кёстлер думает, что именно в германском фашизме, советском коммунизме и китайском мао- цзэдунизме это поразительно странное сочетание новых тенденций с поднятым архетипом древней массовой веры нашло свое наиболее яркое вопло­щение.

Для того чтобы победить, всякому тоталитар­ному обществу нужна «минус психология». Инди­видуальная психология должна быть устранена либо открыто, как это мы видим в маоцзэдуновском Китае, как это было в фашистской Германии, — либо скрыто, наукообразно скрыто, как это мы ви­дели и видим в советской идеологии. Миф должен служить не просто победе данного замкнутого кол­лектива над другим. Главная функция такого рода мифа заключается прежде всего в устранении ин­дивидуальности внутри данного коллектива, в его тотальной массовизации. Только на поверхности этот миф обращен против других, против всего мира. Главная его цель — это подавление всякого отдельного человека внутри данного тоталитарно­го общества на пути этого общества к мифическо­му тысячелетнему царству.

Какова же философия этого явления? Какова философия тоталитаризма? Этот странный исто­рический феномен Кёстлер сводит (редуцирует) к одному важнейшему фактору: к фактору двойствен­ности мировоззрения. Эта двойственность заклю­чается в том, что, с одной стороны, весь миф, вся его структура находят свое, обычно строго рацио­налистическое, выражение. Все должно быть объ­яснено — от начала до конца. В основе коммуни­стического мифа не просто лежит убеждение, что история работает на нас — история работает против наших врагов. Это убеждение связано со сложней­шей, абсолютно рациональной системой истори­ческих, философских, социологических, экономи­ческих и даже биологических взглядов. Здесь без разума, без рациональности обойтись невозможно. И в этом марксизм явился прямым наследником эпохи европейского просвещения. Но само движе­ние этого мифа, сама реализация тоталитарной идеи требует подавления разума, требует исключения рационального, требует приоритета эмоциональ­ного, потому что, когда индивидуальность подавле­на, когда человек есть элемент толпы, массовый разум не действует. Действует только массовая эмо­ция. Культ личности Сталина, культ личности Мао Цзэдуна, культ личности Гитлера — само выраже­ние при всей его тривиальности и банальности глубоко верно. Это выражение «культ» имеет в виду поднятие архетипических эмоциональных структур веры. Двойственность <рационального и ирраци­онального> не разрешается, потому что мы живем в такой период развития человеческой цивилиза­ции и культуры, когда любые структуры могут най­ти свое описание только в рациональном языке. Когда рациональный язык отбрасывается, миро­воззрение перестает работать. Оно может работать только в абсолютно замкнутом обществе. Оно мо­жет служить идеологическим целям общества, толь­ко полностью отрезанного от всего остального мира. А таких обществ почти нет. Поэтому вновь и вновь миф нуждается в разуме. Эмоциональность нуждается в рациональности. И любой тоталитар­ный строй несет в себе эту двойственность рационального и эмоционального, пока в очередной раз его не постигает гибель. Эта двойственность явля­ется главным фактором, который не дает такому обществу дойти до тысячелетнего царства.

Кёстлер не боится будущего. Он полагает, что то, что случилось, и то, что случается, ясно говорит о том, что замкнутые тоталитарные общества, общества, где главным принципом движения, а точнее — остановки жизни является подавление личности, что они недолговечны. Но поскольку за последние шестьдесят лет мы имеем дело уже с тремя обще­ствами такого типа, постольку мы можем сделать умеренно пессимистический вывод, что это явле­ние сейчас может быть рассматриваемо как специ­фический человеческий, в смысле — свойственный человеческому обществу феномен, которого не надо бояться, но которого надо опасаться. Он наб­людаем и он предсказуем.

— к следующей беседе —


 

  1. Scammell M. KoestLer. The Literary and Political Odyssey of a Twentieth-Century Skeptic. NY: Random House, 2009.
  2. Русский перевод этой книги «Дух в машине». Ред.
Cookies help us deliver our services. By using our services, you agree to our use of cookies.