АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 2

«ФЕНОМЕН ЧЕЛОВЕКА» И ЕГО СОЗДАТЕЛЬ – ГЛАВНАЯ КНИГА ТЕЙЯРА ДЕ ШАРДЕНА

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Его отец отдаленно напоминал сразу обоих героев «Бувара и Пекюше», мать — героиню «Тесных врат», он про­вел жизнь в скитаниях и занятиях самыми интересными делами, которые только можно представить — читал, вел раскопки, участвовал в научных экспедициях, перемещал­ся из одного удаленного уголка Земли в другой, выступал перед различными аудиториями, преподавал и писал кни­ги. Он получил превосходное — и разнообразное — об­разование во Франции и Британии, став членом ордена иеузитов, не должен был думать о куске хлеба, одну миро­вую войну провел героически и достойно — не убивая, а спасая от смерти (был санитаром), другую — безвы­лазно просидел в Пекине, окруженный океаном насилия и кошмара; наконец, умер, как и хотел, на Пасху, чуть не дожив до почтенного для тех времен возраста в 74 года. Пьер Тейяр де Шарден в каком-то смысле был счастливчи­ком, хотя с обывательской точки зрения вряд ли: Католи­ческая церковь и собственный иезуитский орден весьма подозрительно относились к его писаниям, периодически запрещали ему публичные выступления, ограничивали распространение внутри Церкви его книг и даже осужда­ли его взгляды. Множество неприятностей происходило и за пределами Церкви — уже упоминавшиеся две вой­ны, ужасы тоталитаризма и колониализма, много чего еще. Тем не менее этот удивительный человек никогда не терял присутствия духа; он уверенно шел по тому пути, который выбрал для себя в молодости. Пятигорский называет этот путь «соединением христианства и биологии», хотя я бы дал несколько иное определение: «мистический брак теологии и гуманизма». Мне кажется, само понятие «гу­манизм» (не в том смысле, который мы вкладываем в него, говоря об Альберти, Валла или Бруни, а в контексте XIX века, сделавшего знание о природе и идею прогрес­са неотъемлемой частью природы человека и человече­ства) шире узкой «биологии» и точнее определяет суть. «Теология» — знание о Боге и о Божественном мире, «гума­низм» — концепция Человека Знающего и Совершенст­вующегося Человечества. «Мистический» союз — ибо ни­каких логических доказательств возможности такового быть не может; такой союз можно лишь визионерски узреть. Тейяр де Шарден, безусловно, визионер, и оттого он был оптимистом в ужасный век тотального разочарования.

Пятигорский говорит, что книги и идеи Тейяра де Шар­дена стали очень популярны именно после Второй миро­вой. В этом нет ничего удивительного — хотя в 1945 году ученому было уже 64 года, и около тридцати из них он провел в непрестанных исследованиях, написав немало работ. Вся разница — в общественном сознании и обще­ственном настроении после Первой и после Второй ми­ровой. Война 1914-1918 годов была настолько абсурдна, бессмысленна и в каком-то смысле неожиданна для тех, кто наслаждался пусть и драматической, но роскошной (в культурном смысле) belle epoque, что самыми сильны­ми чувствами по ее окончании стали гнев, ярость и возму­щение. Эпоха 1919-1939 годов оказалась продолжением предыдущей: идеологические, социальные, политические и даже культурные сюжеты, начатые во время войны, по­лучили свое распространение. Протонацизм и фашизм родились до 1919-го, коммунизм — гораздо раньше; в искусстве авангард родился на рубеже 1900-1910-х, первые акции дадаистов в Цюрихе датируются военны­ми годами. Революция в России, конец войны, Версаль­ский мир, а потом — Всемирный экономический кризис только дооформили то, что уже существовало в несколь­ко хаотичном и непроявленном виде. Точку поставила Вторая мировая. Она завершила этот микросюжет («мик­ро» в рассуждении исторического времени, а не в смыс­ле последствий и количества жертв, конечно), положив начало следующему — истории «холодной войны», воз­рождению европейской жизни, установлению американ­ской гегемонии и, главное, постепенному отказу от так называемых больших идеологических проектов. Это было время начала нового радикального философского инди­видуализма (воплощением которого сразу после войны стал французский экзистенциализм в версии Альбера Камю), совмещенного с медленным возведением здания общества социальной справедливости — но не комму­нистического, а умеренно-социалистического. В 1945-м Западная Европа ужаснулась произошедшему и попыта­лась стать лучше — во всех смыслах, включая самый ба­нальный: большему количеству людей здесь теперь просто физически лучше жилось. Ну и вообще — как в послед­ние лет шестьдесят с лишним так мало в массовом поряд­ке в Западной Европе не убивали, кажется, никогда.

Назовем это «новой послевоенной трезвостью», или даже «скромностью», но, так или иначе, «большие» идео­логические стили и художественные проекты сразу после Второй мировой в Западной Европе не возникали — да и старые не пользовались особой популярностью. Перед глазами был страшный опыт нацизма, закончив­шийся катастрофой. Перед глазами был страшный опыт сталинизма, который, как надеялись многие, закончится катастрофой же. До появления хиппи и контркультурной революции никакие массовые движения не были здесь возможны; да и потом тоже — учитывая субкультурный характер того, что началось в шестидесятые и отчасти длится до сих пор. Самые последовательные подрыватели основ послевоенной Европы — французские ситуацио- нисты — были принципиальными маргиналами и (несмот­ря на ленинские потуги Ги Дебора) одиночками. Ультра­левые и ультраправые семидесятых, все эти «красные бригады» и неофашистские группы, старались зря — ни­чего, кроме поп-культурного интереса, они в конце кон­цов к себе не вызывали.

Все так, но тягу европейского человека и общества к универсальным идеям, проектам и даже идеологиям тоже не стоит сбрасывать со счетов. Раньше, до XIX века, до секуляризации европейских обществ, этот запрос удо­влетворяла Церковь (и, шире, религия, если учесть Ре­формацию). Начиная с 1960-х — увы, поп-наука, медиа, даже поп-культура. Но в короткий период между, услов­но говоря, 1945-м и 1965-м возникло удивительное поле социокультурных возможностей для серьезных фило­софских концепций универсалистского толка. И учение Тейяра де Шардена упало как раз на эту почву.

Оно могло привлечь многих — верующих и неверую­щих, гуманитариев и людей естественного знания. Как бы новая версия гуманизма, того самого, который потерпел столь жуткий крах в окопах Первой и лагерях Второй мировой войн. Пятигорский цитирует Тейяра де Шарде­на: «Человек не центр вселенной, как мы некогда про­стодушно полагали, но нечто гораздо более интересное. Он — стрела, указующая путь конечному объединению мира в смысле жизни». Высказывание исключительно интересное. Прежде всего это «мы»: перед нами человек европейской культуры, который может сказать о своих родителях, людях XIX века, «мы». Пьер Тейяр де Шарден указывает на свою принадлежность к общности, которая заблуждалась (пусть и благородно, но опрометчиво) от­носительно роли человека. Деятель русской культуры такого сказать не может — разве что Чехов мог бы. Русская культура никогда не заблуждалась на предмет роли че­ловека; она никогда не ставила его особенно высоко.

Главное другое. Крах традиционного для XIX столетия гуманизма Тейяр де Шарден трактует не как катастрофу, а как возможность выхода и прорыва. Человек — не «центр вселенной», а гораздо «интереснее». Он вообще не точка, не локус, а движение (стрела ведь имеет смысл только тогда, когда движется, не так ли?) в направлении торжества мира и Бога. Странным образом ницшеанство (человек — мост к сверхчеловеку) объединяется здесь с христианским визионерством. Впереди — не Конец Света, не Катастрофа, за которой, впрочем, воспоследует Царство Христа, а «объединение мира в смысле жизни». Что бы ни имел в виду Пьер Тейяр де Шарден под таким объединением и таким смыслом жизни, для людей, мно­гим из которых еще недавно смыслом жизни было сохра­нить свою жизнь и не лишить ее других, эти слова зву­чали убедительно и оптимистично. Если мы пережили и переживаем столько страданий — должен же быть во всем этом хоть какой-то смысл? «Должен», — говорит Тейяр де Шарден.

Беседа Александра Пятигорского о книге Тейяра де Шардена «Феномен человека» вышла в эфир Радио Сво­бода 27 октября 1977 года.

Известность и популярность Пьера Тейяра де Шар­дена в послевоенный период огромна. Соединение биологии с христианством было, пожалуй, главной темой его существования, соединение знания и любви — главной его мечтой о будущем. Его книга «Феномен человека», которая была закончена в 1940 году, была главной работой всей его жизни. Эту книгу очень трудно понять, — но вовсе не из-за сложности или туманности мысли. Напротив, каж­дая мысль, каждый пассаж этой книги по-француз­ски предельно просты и точны. Дело здесь в другом. Книга перенасыщена мыслями и наблюдениями, которые далеко не всегда легко связываются друг с другом. Возьмем последнюю фразу книги, точ­нее, последнюю фразу приложения, написанного в 1948 году. «Так или иначе, но, даже если глядеть на мир глазами биолога, остается очевидным, что весь эпос человеческого развития ничему так не подобен, как крестному ходу Иисуса Христа». Те­перь прочтем другую фразу из главы «Современный мир»: «Человек — не центр вселенной, как мы не­когда простодушно полагали, но нечто гораздо бо­лее удивительное. Он — стрела, указующая путь к конечному объединению мира в смысле жизни. Че­ловек, и только один человек, представляет собой самый последний, так сказать, новорождённый, сложнейший, тончайший из всех последовательных слоев жизни во вселенной».

Я не буду излагать содержание его эволюцио­нистской концепции развития человека и сознания, поскольку она относится более к науке, чем к филосо­фии. Остановлюсь только на некоторых его идеях общего и даже отчасти футурологического харак­тера. Посмотрим, что сейчас происходит. Человек, воспитанный в гуманистических, рационалисти­ческих и естественно-научных традициях XIX века, унаследовал от этого века оптимизм, основанный на уверенности, которую дает знание. Мы знаем, как устроена вселенная. Мы знаем, как она пришла к своему нынешнему наблюдаемому нами состоя­нию. Мы знаем, как эволюция привела к человеку и человечеству. Мы знаем, что нужно, чтобы челове­чество было счастливым. Люди конца XIX столетия ощущали себя, по словам Шардена, как бы на поро­ге золотого века. Знание и прогресс. И вдруг оказа­лось, что ничего не получается, что все идет куда-то не туда, что войны становятся все более кровавыми, революции — более бесчеловечными, ненависть людей друг к другу — более сильной, судьба отдель­ных индивидов — более слабой и хрупкой. И все это случилось за какую-то четверть века и вызвало небывалый упадок духа и глубокое разочарование. Почему? Куда делся оптимизм Дарвина, Хаксли <Гексли> и даже молодого Маркса?

«На это, — говорит Тейяр де Шарден, — есть две причины». Одна — субъективная, а другая, как он ее называет, сверхличностная. Дело в том, что научное мировоззрение XIX века, дав нам общую картину эволюции, заставило нас забыть об одном важнейшем факторе этой эволюции: о времени. Не менее, а возможно — более миллиона лет пона­добилось для формирования современного чело­века и для возникновения того, что Тейяр де Шар­ден, как до него академик Вернадский, называл ноосферой: то есть тем пространством мышления мыслящих биологических существ, которое пере­крывает <область> их и всех других существ био­логического существования. И только за последние сто-двести лет человечество в своем знании посте­пенно стало приходить к идее надчеловеческого существования: забыв о том, что формирование этого гипотетического состояния потребует еще сотни, может быть — тысячи лет. Но субъективное и, конечно, ошибочное ощущение современного человека от жизни слишком динамично. Он сам — человек — гораздо динамичней своей эволюции и своей истории, как они ощущаются в действитель­ности. Но у процесса трансформации человечества в новое состояние есть свое время, свой темп, дале­ко не полностью зависящий от нашего стремления к такой трансформации.

Однако, по мнению Шардена, вторая причина играет здесь гораздо более важную роль. Важней­шим условием перехода в это новое состояние и важнейшим признаком и фактором этого состояния является наличие сил, энергий, которые сбли­жают отдельных людей и отдельные народы друг с другом. Это новое состояние будет состоянием че­ловечества, а не отдельных людей, групп или кол­лективов. Но в мире сегодняшнего дня Тейяр де Шарден наблюдает скорее обратный процесс. От­дельные человеческие существа, отдельные группы людей, отдельные народы, страны и блоки стран испытывают на себе страшное давление — социаль­ное, географическое, психологическое. Давление, которое заставляет их ненавидеть друг друга. Поче­му? Чем более они внешне, материально спрессова­ны, сдавлены общими материальными и социальны­ми интересами, тем труднее им попасть в радиус внутреннего духовного притяжения друг друга. «Люди, — говорил Тейяр де Шарден, — становятся подобными частицам пыли». Как бы они ни были спрессованы, они не могут войти в, так сказать, мо­лекулярный контакт. Они становятся враждебной массой. И здесь возникает детерминизм.

И здесь, по словам Шардена, Маркс был прав. Всякий раз, когда мы имеем дело с неодушевленной массой людей, Маркс <всякий раз> снова оказы­вается правым. Рабская зависимость этой массы от игры вероятности и случая делает сознание отдель­ных людей все более беспомощным. Сознание в этой игре становится равным материи. И нужно только научно организовать эти массы, чтобы полу­чить обычный эффект: фашизм или коммунизм, где всякая работа мысли, как бы велика она ни была, будет производить только одно — материю, в то время как реальная работа мысли производит дух. В то время как формирование надчеловеческой силы — по мнению Шардена, той силы, которая при­ведет к духовной конвергенции человечества, — может произойти только внутренним соединением личностных духовных сил. Всю вселенную во вре­мени Тейяр де Шарден рассматривает лежащей как бы между двумя полюсами — альфой и омегой.

Далее эволюция ведет к другому полюсу: омеге, той божественной телеологической точке, на кото­рой человечество замкнется в своем духовном объ­единении. Но это замыкание, это объединение, эта конвергенция есть, по Шардену, только конверген­ция внутренних личностных сил отдельных людей, составляющих внутреннюю духовную силу всего человечества. Массовизация, сколь бы прогрессив­ной социально или экономически она ни была, ни­когда не даст такого эффекта. И все же Шарден остается оптимистом, потому что он свято верит в альфу и омегу судьбы человека.

— к следующей беседе —