АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ
том 2
ГЕРБЕРТ МАРКУЗЕ
Предварительный комментарий Кирилла Кобрина
Сложно найти героя бесед Пятигорского, который вызывал бы у него столько неприязни — и даже, пожалуй, презрения, — как Герберт Маркузе. Я делаю этот опрометчивый вывод, исходя из двух обстоятельств, интонационного и философского. Ниже я попытаюсь разъяснить (и даже отчасти развить) свою гипотезу.
С интонацией понятно. Пятигорский высказывается отчужденно, сдержанно, иногда даже чеканно, чтобы не открыть своего собственного отношения к Маркузе. «Собственное отношение» — не Пятигорского-человека (Александр Моисеевич изо всех сил старался не смешивать «поле психического», как он называл личные симпатии и антипатии, и «поле мышления») и не Пятигорского — автора популярной передачи о философах (автор же сам выбрал своего героя! мог бы и заменить его кем угодно, да, хотя бы той же самой Ханной Арендт, или Адорно, или Хоркхаймером). Я имею в виду истинное отношение Пятигорского-мыслителя, у которого есть своя философия. Такое отношение Пятигорского к Маркузе — самое отрицательное; несмотря на все старания, он так и не смог стопроцентно скрыть его. Что, кстати говоря, сам Пятигорский никогда в себе не одобрял; скуку, раздражение окружающими, их бессмысленностью и идиотизмом он чаще всего скрывал за самой изысканной, несколько комически преувеличенной вежливостью. А здесь — небольшой сбой. Обратите внимание, что в беседе, впервые за все шестьдесят с лишним текстов, Пятигорский несколько раз использует прилагательное «советский» (до того — от силы один раз за беседу, да и то безо всякой окраски, чисто технически). Это говорит о многом — будто «советский слушатель, начитанный в марксизме» умолял Пятигорского рассказать ему о недоступном Маркузе, которого так ругали прогрессивные доценты кафедр научного коммунизма. И Пятигорский будто терпел-терпел, а потом сдался: на, мол, получай, советский слушатель.
И все же, если оставить это соображение в стороне: отчего Пятигорский закрывает свой цикл «Философия в меняющемся мире» нелюбимым Гербертом Маркузе? Причин тому, как мне кажется, несколько. Прежде всего обратим внимание на название цикла. Он открылся общей беседой, после чего последовала беседа о Владимире Соловьеве. То есть, говоря попросту, речь в цикле шла о философах XX века (к ним автор причислил и Соловьева, умершего в 1900 году), которые, по мнению Пятигорского, наиболее тонко и точно отрефлексировали глубинные изменения, произошедшие в этом столетии. Не «лучшие философы» (дурацкая формулировка, будто можно составить философский хит-парад), не «гениальные философы» (среди героев цикла нет ни столь важного для Пятигорского Эдмунда Гуссерля, ни великого Людвига Витгенштейна, много кто еще отсутствует), и даже не «интересные философы», а те, которые, в том или ином виде, размышляли о «меняющемся мире XX века» — в формате ли предвидения, анализа или критики. И тогда без Маркузе не обойтись, учитывая, что его работы и выступления второй половины 1950-х—середины 1970-х стали теоретической базой
253
для тех самых «изменений», которые положили конец миру двадцатого века. В 1978 году, когда Пятигорский, с трудом сдерживая раздражение, рассказывал о Герберте Маркузе, этот конец мира XX века был совершенно неочевиден. Наверное, философ понимал что-то такое, чего не осознавали многие самые тонкие современники.
Во-вторых, где Маркузе, там Маркс, уж простите за дурацкий каламбур. А Маркс в 1978 году — фигура важная сразу по трем причинам. Прежде всего, усушенный до размеров цитатника и инструкции по переделке мира, марксизм (вместе с ленинизмом, с которым сусловы проделали примерно ту же процедуру) был идеологической базой советского режима. Более того, марксизм был полем нешуточной идеологической битвы между официозными советскими теоретиками и маоистскими официозными теоретиками (теми из них, кто не стал жертвой собственной теории, уцелев в ходе «культурной революции»). Наконец, марксизм переживал второе рождение в Западной Европе и США со второй половины 1960-х годов — леваки Франции, Германии, Италии, бунтовщики в университетских кампусах Беркли и в других американских университетах, все они считали Карла Маркса Богом Отцом. А многие видели в Герберте Маркузе Бога Сына. Или, по крайней мере, Блаженного Августина или Фому Аквинского от марксизма.
Наконец, в-третьих, не стоит забывать, что в самом СССР была группа талантливых философов, историков и прочих гуманитариев, которые исповедовали марксизм, но не тот, что поставлял в одинаковых бутылочках со стандартными ярлычками Институт марксизма-ленинизма.
Некоторые из этих людей были серьезными, даже выдающимися мыслителями, не разделявшими распространенную в интеллигентской гуманитарной среде (психологически вполне понятную) нелюбовь к марксизму — например, Эвальд Ильенков. Оказавшийся уже в эмиграции Александр Зиновьев начинал философскую карьеру как блестящий знаток Маркса (и позже его критик). Можно вспомнить и другие имена: список сильно расширится, если начать говорить о небольшой группе первоклассных советских историков; так или иначе, рефлексия марксизма оставалась важным элементом неофициальной интеллектуальной жизни СССР.
Думаю, эти три причины (если отбросить соблазнительную мысль, что Пятигорский решил поговорить на радио о Маркузе ради упражнения в буддическом терпении, отстраненности и спокойствии) и сыграли решающую роль в выборе последнего героя «Философии в меняющемся мире». Плюс, конечно, за Маркузе (как и за Эрихом Фроммом, о котором шла речь несколько недель раньше) маячит фигура Зигмунда Фрейда. Действительно, странно, что про одну из трех главных (и самых влиятельных) концепций XX века, про фрейдизм (и теорию и практику психоанализа) Пятигорский почти полностью умолчал. Дело тут не в том, что он не считал учение Фрейда (и уж тем более Юнга) «философией»; на фоне визионерских построений Владимира Соловьева, Николая Бердяева, некоторых других героев этого цикла, даже Шпенглера фрейдизм, безусловно, есть строгая философская система, обладающая своей логикой. В каком-то смысле фрейдизм, как и марксизм, чрезвычайно логичен и непротиворечив. Однако Пятигорского удручала убогость философской редукции в обеих названных системах мысли, жалкое сведение сложного к простому, если не сказать примитивному. Уже в 2000-е годы, во время съемок документального фильма «Философ сбежал», Пятигорский очень эмоционально отозвался о Фрейде (цитирую по памяти): «У этого человека было так мало в его теоретическом кармане. Столкнувшись с чем-то, он достает оттуда карточки: „Ага, это вот это. А это вот то“. И все». Любое усложнение фрейдизма он воспринимал скептически, хотя значительно позже с интересом говорил о ревизии психоанализа, предложенной Жаком Лаканом. Впрочем, юнгианство занимало Пятигорского — но в основном в связи с его мифологическими штудиями.
Итак, призрак отсутствующего Фрейда — и, конечно же, призрак отсутствующего Маркса, которому не нашлось места в предыдущем цикле бесед Пятигорского «Философия Нового времени». Эти призраки уже пытались материализоваться в программе, посвященной Эриху Фромму, но помешал сам Пятигорский, высоко ценящий Фромма. Фромм заслонил своих предшественников. Здесь, в случае Герберта Маркузе, призраки вырвались наружу — и автора беседы это сильно раздражает.
То, в каком виде философия Маркузе предстает здесь, могло быть интересным (и даже полезным) просвещенному советскому слушателю 1978 года и совсем неинтересно просвещенному русскому читателю 2014-го. Такое бывает: ультрасовременный мыслитель, идеолог, проповедник и даже публицист может зажечь умы и сердца современников, они находятся в поле влияния его философии, они даже меняют мир под ее влиянием (или они меняют его сами по себе, но им кажется, что под влиянием), но потом… Ультрасовременные концепции входят в плоть и в кровь ультрасовременной жизни, жизнь перестает быть ультрасовременной, становясь сначала просто современной, а потом и привычной — и никому, кроме узких специалистов по интеллектуальной истории, бывшие ультрасовременные концепции уже решительно неинтересны. Вот что произошло с идеями Герберта Маркузе, в особенности изложенными в его книге «Эрос и цивилизация». Критика консюмеризма стала частью консюмеристского общества. Критика производства неактуальна, ибо на Западе уже почти нет никакого производства. Необходимость освободить сексуальное влечение, сделать тело инструментом наслаждения, победить смерть как страх, сделав ее триумфом утоленных инстинктов — всем этим усердно (с помощью разных субстанций и довольно бездарной музыки) занимались хиппи. Сексуальные инстинкты были почти полностью освобождены, причем настолько, чтобы всем тут же, по сути, надоесть. Теперь их заперли в другую клетку — клетку политкорректности.
Мне кажется, из всех перечисленных Пятигорским идей Маркузе одна по-прежнему исключительно актуальна и насущна — отказ от проклятия труда. Впрочем, в обществе, где примерно 20-30 процентов молодого населения не в состоянии найти работу, а почти все вещи обычной жизни делаются за географическими пределами «первого мира», такой отказ, думаю, произойдет в самом ближайшем будущем.
Беседа Александра Пятигорского о Герберте Маркузе вышла в эфир Радио Свобода 11 января 1978 года.
Герберт Маркузе появился в европейской и американской философии внезапно. То есть он писал, и думал, и говорил задолго до своего несколько триумфального и даже театрального появления, но только чрезвычайно интенсивное в Европе и Америке движение «новых левых» конца шестидесятых годов предоставило его словам и идеям необходимую сцену и более чем благодарную аудиторию.
Я думаю, сначала Маркузе был более или менее нормальным и вполне академически настроенным профессором философии, посвятившим себя изучению фрейдизма как мировоззрения и одновременно марксизма как мировоззрения. Марксизм самого Маркузе несомненен.
Затем он произвел, так сказать, цирковой номер, то есть опыт, который впоследствии оказался цирковым номером, когда пришло время появиться цирку. Он стал, так сказать, доводить учение Зигмунда Фрейда — ученого, безусловно укорененного в науке и философии XIX века, — до такого состояния, когда бы его учение могло восприниматься как современное политическое учение. Но тогда вдруг оказалось, что его — Маркузе — марксизм больше не работает как современное политическое учение. Оказалось, что и марксизм как политическая теория есть элемент политики, философии и вообще культуры по преимуществу XIX столетия и что его тоже необходимо довести до современного состояния, включив вместе с переработанным фрейдизмом в контекст новой теории.
Такой синтетической теории и посвящена книга Маркузе «Эрос и цивилизация». Через одиннадцать лет после выхода этой книги Маркузе написал к ней новое, так называемое «Политическое предисловие», через два года после этого оказавшееся чуть ли не боевым документом студенческого революционного движения — или, во всяком случае, буквально предвосхитившим идеи, прокламируемые этим движением.
Первая идея Маркузе в этом предисловии состоит в том, что феноменально прогрессирующая производительность современного индустриального или уже постиндустриального общества и его феноменально же прогрессирующая потребительность сами по себе служат факторами, воспроизводящими социальный контроль над индивидом, социальное угнетение индивида и социальное давление на все стороны жизни индивида. Эти факторы становятся все более и более грозными, смертельными для человека и общества. Попутно, чтобы эта идея была более понятна марксистско-ориентированному или начитанному в марксизме советскому слушателю, я замечу, что с ортодоксальномарксистской точки зрения эти факторы входят в систему производственных отношений, а не производительных сил, и это очень существенно, ибо Маркузе здесь не видит особой разницы между странами капитализма и социализма.
Задача человека, по Маркузе, — изменить направление прогресса и разрушить фатальную связь производительности с разрушением и смертью так, чтобы мир человека стал миром его инстинктов жизни. Те самые силы, которые в течение столетий обеспечивали выживание человека, обеспечивали рост и развитие цивилизаций и выживание цивилизаций, теперь обращены против человека. И не столько против политической свободы, которая, по Маркузе, опять же становится все менее и менее существенной (по крайней мере, в тех странах, где она уже достигнута и гарантирована), сколько против свободы жизни в ее физиологическом, психологическом и этическом понимании.
Вторая идея. Человек может вырваться из производительно-потребительского общества, только начав сначала. То есть ему необходимо найти новую начальную точку развития, где можно было бы восстановить механизм производства, но без исторически сопровождающего его и логически вытекающего из него механизма принуждения и ограничения. Природный и осознанный эротизм человека может сыграть в этом решающую роль. Природные биологические потребности человека будут освобождены от социальных пут. Тело станет инструментом удовольствия, а не труда; и тогда сами эти нужды, потребности и инстинкты, по Маркузе, станут качественно иными, гораздо более разнообразными. Полиморфная сексуальность — таков термин Маркузе. И, самое главное, они станут глубоко позитивными во всех своих выявлениях и проявлениях.
Но для такого исторического поворота мало восстать против государства и даже общества. Здесь, по мнению Маркузе, необходимо нечто гораздо более серьезное, и здесь мы подходим к третьей его идее, по существу входящей в прямое противоречие с марксизмом. Сам Маркузе, по крайней мере, не имел этого в виду и не хотел, чтобы такое противоречие существовало. Маркузе говорит, что необходимо восстать против самого труда. Того самого труда, который, по Энгельсу, сделал из обезьяны человека, того труда, который, по Марксу, надо освободить и который, согласно одному из самых стойких советских лозунгов, есть дело чести, славы, доблести и геройства.
Маркузе говорит, что человека надо освободить от труда, заменяющего его реальную биолого-психологическую жизнь. Такой труд должен быть полностью отброшен. Надо защитить жизнь от труда. Труд должен стать производным от жизни чувств, от жизни инстинктов и естественных стремлений. Но между тем сам объективный ход развития индустриального общества все больше и больше уменьшает долю индивидуального труда, которая приходится на каждого из его членов. В то же время все устройство общества, вся его психология, не говоря уже об идеологии, по-прежнему связаны с трудом. Точнее, с теми структурами, которые веками вырабатывались как обеспечивающие выживание посредством труда. «И ценой жизни», — добавляет Маркузе. И именно эти структуры теперь объективно работают против жизни, ибо сама проблема выживания через труд отпадает, а структуры воспроизводятся как бы ради самих себя. Здесь очень существенно, что выживание как задача и результат прогресса, связанного с трудом, четко противопоставлено у Маркузе жизни, задача и цель которой в развитии и удовлетворении инстинктов.
Маркс, я думаю, в гробу вертится от такого веселого марксизма. А Ницше в своем гробу руки потирает от удовольствия, что его веселая наука хотя бы частично пошла в ход. Но Маркузе все-таки больше марксист, чем ницшеанец или даже фрейдист, ибо он верит в интеллектуальный инструмент, посредством которого капиталистические структуры будут уничтожены, то есть верит в марксистский принцип действенности теории, выраженный в знаменитом одиннадцатом тезисе о Фейербахе.
Ядро политической философии Маркузе составляет очень простая мысль, что психология инстинктов человека становится будущим содержанием политики или содержанием политики будущего. Вся политика прошлого состояла и состоит в подавлении и ограничении человеческих инстинктов. Более того, вся цивилизация основана на этом подавлении и ограничении. Культура же в высших ее проявлениях есть не что иное, как переработка сублимированных биологических инстинктов. И в этом отношении Маркузе — верный последователь Фрейда. Но удовлетворение материальных нужд человека западного мира достигло такого уровня, когда, казалось бы, можно было поставить вопрос и о счастье. Счастье играет очень важную роль в философии Герберта Маркузе. «Счастье не является культурной ценностью», — говорил Фрейд. Для Маркузе же сама культура не является ценностью, если нет счастья. Исторически человеческие инстинкты несли в себе огромные разрушительные возможности. Их регуляция обществом, даже самым архаическим, сильно увеличивала шанс индивида на выживание. Уже в первобытной охотничьей орде половой инстинкт подавлялся ради удовлетворения инстинкта самосохранения.
Но и здесь Маркузе вносит совершенно новый акцент во фрейдизм. Инстинкты в истории человечества не только сохраняются, согласно Маркузе, они и развиваются, меняются. Сейчас главные разрушительные силы действуют не со стороны индивидов, как прежде, а со стороны общества, общественных институтов, норм, организаций, идеологий.
Изменившийся половой инстинкт ищет своего нового и полного раскрытия, ищет перехода в новое состояние, когда уже не его ограничение, а его освобождение даст совершенно новый эффект как в культуре общества, так и внутри человека, в его психологии и биологии. Это еще не реализованное состояние полового инстинкта, состояние, возможное только после снятия уже давно ненужных социальных ограничений, Маркузе называет «эрос». Состояние, когда переработка полового желания в невиданные еще факты культуры будет совершаться самими индивидами без всякого давления на них общества. Но это невозможно без освобождения человека от механически понимаемого труда, от рутинной работы.
Но, по Маркузе, и это не самое главное. Самое главное — освободить человека от центрального доминирующего момента его общественного сознания, уже давно переместившегося в глубины его индивидуальной психологии, освободить человека от идеи необходимости труда, да и от идеи необходимости вообще.
Пытаясь проанализировать идею необходимости в гегелевско-марксистском духе, Маркузе исходит из существования как бы двух совершенно разных миров: мира инстинктов и мира разума. Необходимость есть порядок, устанавливаемый разумом в мире инстинктов. Освободившись от проклятой необходимости, освободившись от труда и заменив его игрой, человек найдет сам новый порядок жизни — порядок, создаваемый самими инстинктами в их преображенном состоянии, в эросе.
Но есть еще одно важнейшее условие освобождения. Это связь нашего сознания со временем, укорененность в нашем сознании понятия «время». «Безвременность есть идеал наслаждения, — пишет Маркузе. — Время не имеет власти над сферой удовольствия в работе инстинкта». Но эго человека, через которое наслаждение, удовлетворение инстинкта становится реальностью, <это> сознательное «Я» индивида подвластно времени. Ожидание конца само вносит элемент подавления в реальный инстинкт и превращает наслаждение в страдание.
«Все воспитание человека в обществе направлено на развитие в нем сознания времени, то есть сознания конца», — говорит Маркузе. И человек уже смирился, он укрощен этим сознанием еще до того, как общество принимается его укрощать систематически и методически посредством своих институтов принуждения. «Осознание времени есть лучший естественный союзник общества в его борьбе за порядок и против индивида», — говорит Маркузе.
С осознанием времени теснейшим образом связано забвение прошлого как прошлого наслаждения. Опыт человека становится по преимуществу отрицательным, а память человека воспитывается односторонне. Наслаждение — в прошлом, оно прошло. Полнота бытия — в прошлом, наслаждение временно; по Маркузе, ты должен это знать. Религия в союзе с обществом готовит человека к смерти в будущем и к ложному аскетизму в настоящем.
Будучи достигнутым, состояние освобожденного эроса даст человеку возможность не бояться смерти, не подчиняться ей ни в акте смирения, ни в акте вынужденного героизма. Для сознания освобожденного человека смерть будет простым фактом, с которым эрос будет сражаться. Главное обвинение, которое выдвигает Маркузе против современной цивилизации, — это преждевременная или неестественная смерть людей. Человек, по Маркузе, должен умирать очень старым, предельно реализованным, предельно удовлетворившим свои нужды и инстинкты, без мучений агонии, с восстановленным в памяти гармоничным прошлым. Люди будут умирать без тревоги и горя, если они будут уверены в том, что все, что они любят, будет сохранено в действительности и в памяти. Только спонтанная революция против общества, против подавления и против смерти может открыть человеку новое эротическое бытие и превратит естественную смерть из врага свободы в союзника духовного освобождения. Такова философская концепция Маркузе.