АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 2

КАРЛ ЯСПЕРС

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Набоков рассказывает историю о том, как, оказавшись в одном из непримечательных американских мотелей, встре­тил совершенно типического американского господина средних лет, быть может, бухгалтера или средней руки управляющего, в общем, воплощение американской по­средственности. Ничего особенного. Каково же было его удивление, когда, разговорившись, он узнал в нем тон­чайшего энтомолога, посвятившего все свободное время классификации легкокрылых существ. Отсюда мораль (Набоков редко морализировал, но в данном случае это нелишне): не просто внешность обманчива (это романти­ческий вздор для сентиментальных книг и скверных голли­вудских фильмов), нет, другое. Внешность вообще ни при чем. Зато есть незримая тайная секта энтомологов, ко­торая разбросана по всему миру. Главное свойство этой секты — не «тайность», а «незримость», что совсем разные вещи. «Тайное» — это когда члены общества при­нимают решение скрывать свою принадлежность к нему. «Незримое» — в этом случае никто ничего не скрывает, просто окружающие не в состоянии увидеть, заметить. «Незримость» есть не умысел (и уж тем более не обяза­тельная инструкция по секретному захвату мира, не ка­кие-нибудь «Протоколы очередных мудрецов»), а свойст­во, возникшее в результате добровольного, увлеченного и сосредоточенного занятия каким-то важным делом.

Собственно, представления Пятигорского о настоящих философах находятся примерно в той же самой плоско­сти, что и представления Набокова о настоящих энтомо­логах. (Я не буду развивать здесь довольно глупую ме­тафору «погоня за прекрасной бабочкой = преследование ослепительно яркой Истины»; философия совсем другое; тем более, как говорит Александр Моисеевич в этой бесе­де о Ясперсе, философия существует вообще не для того, чтобы заниматься поисками Истины.)

Если верить Ясперсу в интерпретации Пятигорского, на свете существует (плюс глаголы в прошедшем и, надеюсь, будущем времени) незримое сообщество философов. Оче­видно, что оно не равно сообществу профессиональных академических философов (хотя отчасти и пересекает­ся — в большей или меньшей степени, в зависимости от страны или эпохи). Столь же непрямое и непростое отно­шение это сообщество имеет к профессиональным группам литераторов, историков, представителей других областей гуманитарного знания. Члены его не носят отличительных знаков, могут зарабатывать на жизнь любым способом и, конечно же, не знают о существовании своих сообщни­ков. Более того, они не обязаны о них знать, в отличие от академических философов (то есть «специалистов по философии», «специалистов по истории философии» и так далее), которые обязаны «быть в курсе происходя­щего в их области». Вольноопределяющийся (вот, нашел отличное определение!) философ должен много знать — без знания все его размышления станут в лучшем случае изобретением велосипеда, в худшем — безответственной болтовней, чушью, чепухой, бредом начитавшегося дурац­ких книг попутчика в купе поезда Москва-Астрахань. Знание вольноопределяющегося философа всегда основано на интересе; он сам ищет и находит — не Истину, а то, что ему интересно. И дальше начинается работа.

Любопытно, как в этой точке связано социальное и историческое с философией. Согласно Пятигорскому, Ясперс в истории (соответственно, и в обществе, которое есть результат некоей истории) ищет факты и события, которые мог бы счесть собственными корнями, источни­ками происхождения своего способа мыслить. С этим не поспоришь: ведь тот самый интерес, который вольноопре­деляющийся философ испытывает к знанию, к другим философам, другим способам мыслить, — он во многом определен его социальным происхождением, окружением, его временем, наконец. Универсальным является акт мышления, контекстуальным — предмет, объект. Считать наоборот — значит требовать от Фомы Аквинского сужде­ний по гендерному вопросу. Историко-культурная эпоха формирует своего рода интеллектуальную повестку дня: философ (настоящий) должен сделать в ее рамках само­стоятельный выбор — или сознательно отринуть ее пол­ностью как таковую.

В этом смысле интересна биография Карла Ясперса; прежде всего его происхождение. Перед нами типичная немецкая буржуазная среда: отец — юрист, мать из креп­кой крестьянской семьи. Последняя четверть XIX века — золотое время немецкой «буржуазности» как типа обще­ственного сознания и поведения.Основательные, почти незыблемые этические устои (протестантские прежде всего), основательные, не чрезмерные капиталы (позже их назовут «старыми деньгами» в противоположность «новым», бедовым, непристойно большим, сделанным неприлично быстро для XIX века образом), семьи с тради­циями — при всем том, что перед нами довольно молодое национальное общество, Германия, только-только обрет­шая государственное единство. Лихорадочные времена «бури и натиска» в прошлом, националистическое и на­цистское безумие — в будущем. Из этой быстро установив­шейся, сложной, надежной социальной почвы вырастает почти все самое интересное, что случилось в немецкой культуре первой половины прошлого века; более того, во многом она (прежде всего литература) занята анализом этой почвы. Приведу хотя бы один пример: Томас Манн. Без лютеранского буржуазного мира Северной Германии конца XIX столетия не было бы ни «Будденброков», ни «Волшебной горы», ни даже «Доктора Фаустуса». Даже те писатели, художники, музыканты, которые бросили вызов миру немецкой буржуазии между 1871-м и 1914-м, обязаны ему многим — ибо невозможно отталкиваться от чего-то, что недостаточно твердо и надежно. Прыжки в болоте комичны и бесплодны: все тонет в жиже, как, на­пример, постсоветская литература.

В какой-то исторический момент торжество буржуа­зии и столь нелюбимого Пятигорским (а также Ортегой- и-Гассетом и многими другими буржуазными по происхож­дению европейскими философами) «массового человека», «человека толпы», «обывателя», в конце концов и созда­ло отличную возможность для складывания «незримого сообщества» философов XX века. Размывание социаль­ных границ, универсальная роль денег, всеобщность тех­нического прогресса и определенного стиля жизни — все это дало возможность для вольноопределяющихся философов не выделяться в толпе. В XVIII веке философы исправно, будто нынешние клерки офисов, посещали свет­ские салоны. В XIX веке они переместились кто на уни­верситетские кафедры, а кто и в издательско-редакторские кресла. В XX веке они сохранили за собой возможность остаться во всех вышеперечисленных местах, но плюс к этому обрели доступ ко всем остальным профессиям — от офицера до зэка, от продюсера поп-музыки до круп­ного бюрократа. Под таким социальным прикидом остать­ся незримым для вольноопределяющегося философа стало легче. Ну а меньше всего их, по моим скромным наб­людениям, сейчас на философских кафедрах универси­тетов — к тому же в последние лет десять-пятнадцать эти кафедры повсеместно закрывают. Что же, тем лучше для того рода философии, которая есть содержание жизни вольноопределяющихся — то есть, если верить Пятигор­скому, для философии вообще.

И еще одно наблюдение. Пятигорский упоминает ис­торию отношений Ясперса с двумя наиболее опасными оравами сумасшедших в Германии (да и во всей Европе) конца двадцатых—начала тридцатых годов: нацистами и коммунистами. И те и другие Ясперса не жаловали; по­чему — совершенно понятно. В Германии опасность вто­рых с течением времени отпала — их уничтожили пер­вые. Постороннего Ясперса каким-то чудом не тронули; перед нами одна из столь любимых Пятигорским историй о том, как человек, презирающий окружающее его безумие и безумцев, остается целым и невредимым. Действитель­но, такие волшебные истории, к счастью, случались; од­нако, к несчастью, обратных случаев было гораздо больше.

Так вот, Пятигорский делает следующее замечание: для Ясперса нацисты и коммунисты были не «врагами ис­тины», отнюдь, они находились «вне истины», оттого и разговор с ними невозможен. Замечание очень тонкое и точное, однако несколько ограниченное. Оно сделано в эпоху до Интернета; появление сначала онлайн-фору­мов, а потом соцсетей продемонстрировало печальный факт: нет, не просто какие-то там «нацисты» и «комму­нисты», просто люди — вне истины. И разговор невозмо­жен. Практически ни с кем.

Беседа Александра Пятигорского о Карле Ясперсе вышла в эфир Радио Свобода 28 сентября 1977 года.

Лет двадцать назад немецкий писатель Генрих Бёлль написал роман «Бильярд в половине десятого». Сей­час трудно объективно судить о его литературных достоинствах. Тогда он произвел на нас в России огромное впечатление — и не тем, что роман анти­фашистский и общегуманистический. В романе выведен образ человека с огромной естественной внутренней сопротивляемостью. Человек такого типа сопротивляется не фашизму, а всему, что про­тивно его естеству и связанным с его естеством, а не с ситуацией или мировоззрением, убеждениям. Такой человек будет одним и тем же в Германии, России, Индии, где угодно. Вот таким человеком и был немецкий философ Карл Ясперс.

Он смог остаться самим собой в своем неко­лебимом одиночестве настоящего человека и в своей одинокой свободе. Он пережил две мировые войны и с полдюжины политических режимов. Ро­дился Ясперс в 1883 году в Северной Германии в богатой буржуазной семье. Позднее, глядя на свое детство из ужаса и разрухи сороковых годов, он называл его не просто счастливым, а благим дет­ством. В семье — кстати сказать, не религиозной — царил культ абсолютной порядочности и чести. Ясперс учился в прекрасной школе, а потом в пре­красном университете. Сначала он долго колебал­ся между философией и психологией, затем сделал­ся врачом-психиатром и лишь <в возрасте> около сорока лет стал философом и профессором филосо­фии. Когда началась Первая мировая война и стра­ну охватил шовинистический угар, Ясперс начал презирать Германию. Среди криков о победе он молчал молчанием философа, молчанием человека другой нации — нации философов. Потом пришли поражение и Версальский мир. В тот год, когда Ле­нин писал о мире без аннексий и контрибуций, а Освальд Шпенглер оплакивал германское пораже­ние и возмущался аннексиями и контрибуциями, Ясперс говорил: «Проигравший пускай платит. Они это затеяли». Через десять лет его—уже известного профессора философии — бойкотируют студенты справа за то, что он против германского социал-на­ционализма, и слева — за то, что он против социа­лизма. Потом страшное десятилетие нацистской травли. Жена Ясперса — еврейка, и они день и ночь ждут ареста, концлагеря, смерти. Но философ не поддается страху и давлению. Давление было огром­ным. Он должен отказаться от своей жены, он дол­жен признать хотя бы в уклончивой формулировке режим Третьего рейха. Ясперс не сделал ни того ни другого. Он их не боялся, потому что знал, что он — не они. И они—даже они! — чувствовали это страш­ное молчаливое презрение человека, которому от них ничего не было нужно, даже чтобы его остави­ли в покое; даже чтобы его оставили в живых. За­мечательно, что Ясперс никогда не считал фаши­стов, как позднее и коммунистов, врагами истины. Он знал, что они просто вне истины, что общая поч­ва невозможна, ибо дело тут не в том, кто прав и кто виноват, — а в самой жизни, где их нет, а он есть. Потом новое поражение Германии и оккупа­ция. Ясперс осыпан почестями. Он — совесть Гер­мании, и все такое прочее. Ему все это опять не нравится. Он хочет другого. Он хочет, чтобы люди пробудились к сознанию своего существования, к сознанию, без которого нет жизни. Германия пос­ле войны бесконечно более свободна, Германия становится ему противна, и он уже старым чело­веком отказывается от всех германских почестей и постов и уезжает профессором в Швейцарию. Там он умирает глубоким стариком, сохраняя полную ясность сознания и способность к философство­ванию.

Но до сих пор я говорил лишь о жизни философа- Ясперса, а не его философии. И делал это вполне умышленно: ибо Ясперс был не только философом по природе и по рождению, но и человеком, созна­тельно избравшим для себя этот особый способ жизни — способ жизни философа, то есть не профес­сора философии, не главы школы философов, не выдающегося ученого (все это может быть или не быть), а философа. Такую жизнь вел Платон, вел Сократ, по словам Платона, пытался вести (время еще не пришло) Декарт, и определенно ее вели Кьер­кегор и Ницше.

Что это значит? Человек типа философ не живет жизнью человека <отдельно> и философа отдель­но. Он — философ, что бы он ни делал. Так, напри­мер, Гегель был великим философом, но он, кроме того, был его превосходительством господином тайным советником, профессором, да еще и поддан­ным прусского монарха и немцем в придачу. Ясперс был всем этим, но он не был всем этим, потому что во всем этом он был только философом. У него не было «кроме того». Это значит, что он был не про­фессором философии, не ректором университета, не немцем, а только философом. И наконец, он не был даже человеком, а только философом. Его фи­лософствование было его человечностью. Он как бы на деле реализовал «элитный» идеал, созданный его старшим современником Эдмундом Гуссерлем. «Философ живет, — говорил Ясперс в вышедшей в 1938 году книге „Экзистенц-философия“, — как бы в скрытом, объективно не обнаруживаемом, незри­мом сообществе, куда каждый философствующий человек мечтает попасть. Это тайное сообщество, члены которого часто даже не знают друг друга, не является ни социальной организацией, ни инсти­тутом. Это сообщество не соперничает ни с Церко­вью, ни с государством, ни с партиями — ни с кем и ни с чем. Любая организация и любая объектив­ная деятельность философов, будь то секта, школа или что угодно, есть гибель философии. Теряя свою незримость, это сообщество теряет свободу фило­софствования». И дальше Ясперс говорит о самом главном в этом особом типе людей. Человек может стать философом только как индивид. И оттого что он станет философом, он не может ни на что претен­довать, ни на что надеяться — ни на признание, ни на право учить. Когда человек учит философии (если он, конечно, философ, что среди профессоров философии большая редкость), он не учит идеям, а предается их созерцанию в процессе учения перед учениками.

Хорошо, но где же главное в самом философст­вовании? Ясперс говорит, что самое главное здесь, и в этом он повторяет Ницше и Кьеркегора, быть в сфере духа, которая называется философией. В этой сфере нет и не может быть ни полной ясности, ни объективной достоверности. Истина никогда не бывает готовой. Философы в своем мышлении об­щаются через тысячелетия, оказываясь друг для друга источниками истины и прогресса в своих ин­дивидуальностях, в своем саморазвитии. Философ­ское мышление индивида соединяет его с другими философами и делает его причастным к истории, не нарушая его связи с современностью. Но и в со­временности он живет одной жизнью — жизнью философа. Она не может быть разделена на профес­сиональное и личное, на индивидуальное и обще­ственное.

Остается спросить, а зачем философу история или что значит история в смысле философии? Ясперс полагает, что история существует прежде всего как субъективное стремление философствующего че­ловека отыскать свои корни, свое прошлое не толь­ко в идеях, но и в личностях других людей в другие времена. Ясперсу принадлежит замечательная фра­за: «Мы можем задавать вопросы о первичном, но мы никогда не сможем оказаться у истоков. Наши вопросы и ответы в какой-то мере определяются той исторической традицией, в которой мы уже находимся. То есть мы воспринимаем что-то как истину из нашего собственного источника, лежа­щего всегда внутри конкретной исторической тра­диции. Содержание нашей истины зависит от того, как мы воспринимаем традицию. И то, как мы это делаем, зависит от нашей философской связи с ре­альной современной жизнью. Мы должны знать, что стоит за нами. В противном случае будущее будет каждый раз вновь отбрасывать нас принуди­тельно в прошлое. Мы не просто связаны с про­шлым. Мы в зависимости от него, пока мы его не поняли. Раз познав истоки нашего философствова­ния и признав нашу зависимость от прошлого, мы свободны от него и идем дальше». Ясперс понимает историю не как статистиче­ское накопление данных, не как рост знания или иной поступательный процесс. История состоит из пиков, из идей, из событий высшего уровня — ве­ликих, уникальных, незаменимых, неповторимых. И причастность философа к истории есть его прича­стность <истории> только в ее уникальном содер­жании. Тогда сам акт твоей причастности к тому, что, скажем, уже сделал Сократ, и будет повторе­нием в тебе этого неповторимого события.

Поэтому, с точки зрения Ясперса, мы не долж­ны считать нашу эпоху просто очередной безлич­ной ступенью исторического процесса; но в то же время мы не должны смотреть на нашу эпоху как на что-то совершенно исключительное. Мы просто должны понимать, что есть уникального в нашем времени. Как Унамуно, а до него Ницше, Ясперс видел в нашей эпохе феномен поразительного осо­знания и самоосознания, — и не только в области философии, как это было сделано Кантом и отчасти Гегелем, а в самой жизни. Та рефлексия, которая легла в основу философии Германии и литературы России с Достоевским и Толстым, стала принципом отношения к жизни. Мы слишком хорошо знаем, что происходит в нас самих. Мы слишком глубоко проникли в глубины своего сознания, чтобы сохра­нить целостность своего мировоззрения.

И здесь, как и французский экзистенциалист Камю, Ясперс говорит, что сейчас мы остаемся ли­цом к лицу с гнетущим ничто. Что-то произошло.

Что-то нарушило органическую связь европейско­го философствования, связь, делавшую всю нашу философию от Парменида до Гегеля одной фило­софией и всю нашу европейскую культуру одной культурой. И это не внешнее обстоятельство исто­рии, не политические катаклизмы, революции и войны, а нечто, лежащее в глубинах нашего соб­ственного мышления и потому от нас и от истории не зависящее.

— к следующей беседе —