Книги / Изданные книги / Свободный философ Пятигорский т.2 / Катастрофа и культура в понимании Евгения Трубецкого

 

АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 2

 

КАТАСТРОФА И КУЛЬТУРА В ПОНИМАНИИ ЕВГЕНИЯ ТРУБЕЦКОГО

 

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

«Чем больше мы всматриваемся в этот ужас, тем яснее становится для нас, что в нем мы имеем зло мировое, а не местное. Жизнь человеческая безбожна не в одной толь­ко России, а потому и ад — явление всемирное, а вовсе не только народно-русское. Только в других странах крепче цепи, сковывающие зверя в человеке, основная дву­смыслица всемирной культуры искуснее спрятана и соткан­ное культурой покрывало, наброшенное на злую жизнь, менее прозрачно. Оттого-то у нас, среди русской равни­ны, бесу легче разгуляться на просторе, чем у наших сосе­дей, ближних и дальних. Но сущность этого беса — везде одна и та же». Это цитата из книги Евгения Трубецкого «Смысл жизни», изданной в 1918 году. Нижеследующая беседа Пятигорского представляет собой анализ одной из частей этой работы.

Пятигорский берет в качестве главной темы «катастро­фу». Согласно ему, Трубецкой считал катастрофу знаком, точнее — признаком Второго пришествия Христа, чем-то, что происходит чуть ли не постоянно — только надо это увидеть и понять. Пятигорский указывает: для Трубец­кого было два времени — грубо говоря, «человеческое» и «божественное»; в представлениях «человеческого времени» катастрофа ставит точку на истории того фено­мена, в границах которого она случается, точно так же, как Второе пришествие ставит точку на истории вообще.

Однако уже для «божественного времени» нет хронологии: это, как сказали бы семиотики (и Мирча Элиаде), «время мифа», когда все повторяется вечно, более того, когда все, что может (и имеет смысл) произойти, происходит в каж­дую секунду. Иными словами, для такого типа времени Второе пришествие Христа есть не то, что нас ждет в буду­щем, а оно здесь, совершается прямо сейчас и происхо­дит вечно. Точно так же и катастрофа не венчает собой некий процесс, а есть суть и содержание этого процесса.

Такой взгляд экзотичен только на первый взгляд. На самом деле ничего нового в нем нет, кроме введения по­нятия «катастрофы» как своего рода профанного двой­ника «Второго пришествия». Говоря попросту — ката­строфа есть вся наша жизнь, вся наша культура, вся наша история, так как все мы двусоставны. В нас есть добро и зло. В нас есть божественное (бессмертная душа, частич­ка Бога) и человеческое; вечное и временное. Эти элемен­ты находятся в некотором балансе, создавая своего рода усредненное существование, без которого жизнь невоз­можна, — которое, по сути, и есть жизнь.

Культура же придает форму, порядок и иерархию та­кому существованию, на самом деле (это уже мое пред­положение) усиливая серьезность катастрофы: ибо упо­рядочивает, легитимизирует не только добро, входящее в состав нашей жизни, но и зло. Зло (тот самый «бес» Тру­бецкого) упорядоченное, поставленное в рамки, не пере­стает быть таковым, оно просто действует в границах, ко­торые определяет ему «культура».

Признание объективного зла, даже Зла — идея чисто гностическая, в русском контексте — соловьевская, как мне кажется, но для Трубецкого невыносимая. Да, так приходится жить, по-другому человечество не может: крах культуры, крах усредненного существования грозит еще большей катастрофой, которая непродуктивна, ибо не име­ет отношения ко Второму пришествию. Скажем, русская революция, которую Трубецкой наблюдал, в которой он участвовал, будучи активным деятелем антибольшевист­ского движения, и косвенной жертвой которой он стал (философ умер от тифа в 1920 году в Новороссийске, куда попал с отступающей белой армией), была катастрофой непродуктивной, хотя и могущей вызвать к жизни некие явления культуры, относящиеся уже к жизни духовной. Пятигорский приводит примеры таких катастроф, имею­щих, по мнению Трубецкого, положительные (если это слово здесь уместно) последствия, например Пелопоннес­скую войну в Древней Греции. Однако возникает вопрос цены. Стоит ли разорять Афины и десятки других городов- государств, чтобы появился Сократ? Устраивать Варфоло­меевскую ночь для рождения скептического гения Монтеня? Убивать миллионы людей в русской Гражданской войне ради возможности читать сейчас прозу Платонова? Ответ неизвестен, конечно.

Не знаю, как ответил бы Трубецкой. Возможно так: стоит того, ибо жизнь духа, жизнь Духа стоит страданий людей. Ежедневная катастрофа, происходящая на усред­ненном уровне жизни, поддерживает существование че­ловеческого общества, — но смысл этого существования имеет два уровня. Первый — низший этаж мистерии Вто­рого пришествия Христа, создающий для него условия. Второй — высший, как почва для уже не катастроф повсе­дневной жизни, это тот уровень, на котором «цепи, сковы­вающие зверя в человеке» расковываются, разрываются и зверь, бес начинает рыскать по миру. Тогда рушится из­вестный мир. Но и человек, освобожденный от собствен­ного зверя, становится способен на очень многое, почти на все.

Здесь возможны лишь две точки зрения — замечу только, что вторую из них не Евг. Трубецкой придумал, она идеально описывается известной формулировкой «чем хуже, тем лучше», имевшей всевозможные приложения, в том числе и в русской истории (большевики, мечтая о революции, выступали за поражение своего правитель­ства в империалистической войне, не принимая в расчет тех миллионов людей, которые станут жертвами такого поражения). Одна позиция, условно говоря, гуманистиче­ская, антропоцентрическая. Согласно ей, никакие взлеты духа не оправдывают человеческие жертвы. В терминоло­гии Трубецкого, такая точка зрения довольствуется только ежедневными катастрофами, усредненным уровнем жиз­ни, обретшим форму в культуре. Сегодня воплощением подобного подхода является Европа. После двух мировых войн здешние общества пришли к выводу, что человеческая жизнь и индивидуальная свобода важнее окончательно­го разрешения Судеб Человечества (после холокоста идея «окончательного решения» чего бы то ни было вообще в Европе невозможна). Вторая точка зрения чисто спекуля­тивная, прикидывающаяся христианской. Она исходит из того, что жертвы необходимы, иначе не будет воспарений.

Но есть небольшая закавыка: воспаряют обычно не те, кого приносят в жертву. Вспарывают на алтаре одних, беседуют с богами другие — так было у ацтеков. Ника­кого христианства в этой позиции нет — ибо там великая жертва лишь одна, и она уже была принесена. Бог сам разрешил себя убить ради спасения человечества. Бог дал возможность людям жить в условиях катастрофы усред­ненной жизни — да, именно жить в условиях жизни. Бог дал понять, что когда-то это кончится, но мы должны при­выкать к этому концу, живя, а не умирая вместе с тысяча­ми других от тифа в разоренной стране, не будучи пере­молотыми в мясорубке революций и гражданских войн. Собственно говоря, не от Бога, а от самого человека зави­сит — устраивать мясорубки или довольствоваться скуч­новатым вегетарианством. Большевики начали массовые убийства заложников в 1918-м, том самом году, когда из­дан «Смысл жизни» Евг. Трубецкого.

Ну и, наконец, последнее. Понять катастрофу усред­ненной жизни гораздо сложнее, чем увидеть ее смысл на политых свежей дымящейся кровью руинах старого мира и человеческой жизни. По крайней мере, лично я в этом убежден. Чехову, Кафке, Прусту, Джойсу, Беккету не нуж­но было сидеть в окопах или лагерях, чтобы беспощадно и тщательно проанализировать катастрофу, в которой мы сейчас, в относительно мирное время, каждодневно су­ществуем. При написании их книг не пострадал ни один человек. Хорошо бы почаще об этом вспоминать. И не бу­дем забывать Трубецкого, который писал, что «сущность беса везде одна и та же».

Беседа Александра Пятигорского «Катастрофа и культура в понимании Евгения Трубецкого» вышла в эфир Радио Свобода 12 июля 1978 года.

 

Владимир Соловьев, который был, если так можно выразиться, формообразователем не только рус­ской философии, но русского философствования, оставил в наследство русским философам на весь послесоловьевский период времени, который по сию пору не окончен, три главные темы: тема бо­гочеловечества, тема Софии и тема конечной ка­тастрофы, эсхатологии.

И вот эта последняя тема — катастрофа в ее религиозно-философском осмыслении — оказалась в центре творчества очень интересного русского философа князя Евгения Николаевича Трубецкого (1863-1920). Я расскажу лишь о некоторых аспек­тах этой идеи у Трубецкого, в основном пользуясь его книгой «Смысл жизни» (1918 год).

Первая идея Трубецкого чрезвычайно проста религиозно-философски и понятна. Катастрофа, по его мнению, есть признак, знак близости Второго пришествия. Что значит признак близости и что значит катастрофа, в чем смысл катастрофы? Тру­бецкой говорил: «Путь спасения, вообще всякого спасения — это путь катастрофический». Это зна­чит, что катастрофа знаменует собой некоторую веху, границу в нормальном историческом сущест­вовании. И более того, по Трубецкому, она прида­ет внутренний смысл этому нормальному историческому существованию: так же как и нормальному личному, личностному существованию отдельного человека.

В чем же задача катастрофы? Сказать, что ка­тастрофа есть подготовка к концу, подготовка к тому концу, после которого совершится Второе пришествие Христово, недостаточно для того, что­бы выяснить ее содержание, внутренний смысл этого понятия. И вот это содержание, этот внутрен­ний смысл — они формулируются Трубецким также очень просто. В нормальном бытии добро и зло связаны. Они не просто уживаются: они составля­ют как бы то срединное существование, в котором все мы — и люди, и страны, и культуры — практиче­ски живем. Это и есть нормальная жизнь. Не добро и зло, взятые в отдельности, а как бы их функцио­нальная совместная жизнь. Жизнь, которая основа­на на некоторой срединности, совмещенности добра и зла. Это та совмещенность, та срединность, кото­рая, по Трубецкому, и лежит в основе всех временных, то есть преходящих, форм человеческого быта.

Но есть у этой же проблемы и другая сторона. Как катастрофа воспринимается? Конечно, она вос­принимается отдельным человеком как личная ка­тастрофа. Будь это катастрофа глобальная, будь это общественное потрясение, — все равно для каждо­го отдельного человека это личная катастрофа. И, с точки зрения Трубецкого, именно эта личностность катастрофы как бы предуготавливает человека, от­дельного человека в его отдельной законченной жизни к выбору между добром и злом, то есть к устранению этого срединного состояния. И каждое катастрофическое событие должно воспринимать­ся именно в этом смысле: как в личном, так и в обще­ственном аспекте этого события.

Но есть ли тогда объективный критерий в от­ношении к катастрофе? Можем ли мы говорить о времени, о сроке катастрофы в истории человечест­ва и в отдельной нашей собственной жизни? И что тогда такое Второе пришествие? К кому придет Иисус? Ко мне, к нему? Или он придет вообще к чему: ко всему человечеству как некоторой целостности человека? По этому поводу Трубецкой гово­рит очень четко и определенно: что вот эта ката­строфа — она придет одновременно и ко всем и к каждому. Но само слово «одновременно» не предполагает нашей временной определенности. То есть нельзя воспринимать сроки катастрофы, как для всего мира, так и для страны, так и для отдельно­го человека, в понятиях нашего счета времени: в понятиях того времени, которым и в котором мы отсчитываем нашу собственную жизнь, а также в понятиях хронологического времени истории. Человеческие умозаключения о времени глубоко ошибочны, они применимы только к нормальным, срединным, о которых я говорил, условиям жизни отдельного человека. То есть они субъективны: они неприменимы к тому Божественному времени, в котором свершается катастрофа и которое связано со сроком прихода.

Необычайно тесно связана с темой катастрофы у Трубецкого тема культуры. Ведь что такое куль­тура, как не рафинированность, не высота, не «вы­работанность» жизни этого среднего уровня, этой нормальной промежуточности, объединяющей до­бро и зло? И вот здесь Трубецкой высказывает уди­вительно интересную идею. Он говорит, что ката­строфу мы должны понимать в отношении к нашей жизни, к ее объектам, к культуре и к творчеству как своего рода постоянно повторяющееся событие. То есть вот этот знак Второго пришествия дается не от раза к разу, он дается не от несчастья к несча­стью, не от потрясения к потрясению. Он дан нам всегда в вечных повторениях. Просто не в нашей власти и способности их зафиксировать в нашем сознании: так сказать, поймать эти повторения.

И в этом смысле культура играет двоякую роль. То есть религиозно-философски культура играет двоякую роль. Потому что, с одной стороны, духов­но ориентированный человек знает, что культура погибнет с гибелью этого нормального быта, этого срединного существования. Но, с другой стороны, сам процесс богочеловечества, сам процесс обо­жествления человека — этот процесс включает в себя и такую важнейшую сторону, как отрицание человеком в себе всего дикого и звериного, всего хаотического, анархического, нигилистического. И вот в этом смысле культура играет как бы сохра­нительную, оборонительную роль. Она играет роль как бы мироустраивающего принципа, который необходимо как бы лелеять и воспитывать до кон­ца мира, до Второго пришествия.

А так как в нашем времени, в нашем мышлении конец мира не умопостигаем, — то мы должны по­стоянно сохранять в себе человечность на нашем пути к богочеловечности. Потому что иначе мы как бы отпадем в мир дочеловеческий, в мир чисто природно-родовой, в мир фактически звериный, утеряв тем самым возможности идти по пути бого­человечества. То есть мы должны прийти, по Тру­бецкому, к катастрофе людьми в полном смысле этого слова: людьми, сохраняющими этику жизни, этику нормальной жизни, той нормальной жизни, которая будет отринута перед Вторым пришестви­ем. Мы одновременно должны сохранять челове­ческий организм, организм человеческого общежития, организм человеческой культуры: как путь, как ступень, имеющую, безусловно, относительную ценность, но тем не менее очень важную, пока ко­нец не наступил.

Но, кроме того, культура, по мнению Трубец­кого, имеет и совершенно самостоятельную пози­тивную ценность: потому что именно в культуре отдельные люди, а иногда и отдельные народы мо­гут получить духовное знание. <Так бывает> не всегда и не везде. Но вот что интересно. Трубецкой считает, что катастрофы очень часто создают куль­туру. Катастрофы как бы учат человечество куль­туре, от которой совершается в ряде культур, в ряде стран и в отдельных людях переход к миру духа. По мнению Трубецкого, без таких катастроф, как, скажем, Пелопоннесская война в Греции, не был бы возможен тот невероятный не только культурный, но и духовный взлет, который там произошел.

То же самое Трубецкой говорит о некоторых итальянских и вообще европейских ренессансных явлениях, — когда культура, потрясенная катастро­фой, вызывает <к> жизни какие-то новые, совершен­но невиданные доселе феномены. Раскрываются какие-то новые ресурсы деятельности и творчества, которые не обязательно замыкаются в рамках куль­туры, но, так сказать, выносятся из культуры в мир духа, как еще в древний период древнегреческой истории эти потрясения вынесли Сократа и Плато­на, которых нельзя относить к культуре только, ко­торые явились предвестниками позднейших не­сравненных духовных достижений.

— к следующей беседе —


 

Cookies help us deliver our services. By using our services, you agree to our use of cookies.