АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ
том 2
«ПОСЛЕ КОНЦА ВРЕМЕНИ» — НОАМ ЧОМСКИЙ (ХОМСКИЙ), ЛЕВЫЙ ПЕССИМИЗМ
Предварительный комментарий Кирилла Кобрина
Эта первая из бесед Пятигорского, где он прямо говорит о событиях, происходивших в момент сочинения текста и записи на радио. Одиннадцатое октября 1991 года: ГКЧП уже канул в безвечность, Горбачев цепляется за остатки бывшего Союза, переименовывая его из СССР в СНГ. Через два месяца трое коренастых дядек соберутся в Беловежской пуще и положат этому окончательный конец.
Безусловно, ни о чем из вышеперечисленного Пятигорский не упоминает. Его интересует даже не цайтгайст, а мышление на переломе — никто не стал бы отрицать в октябре 1991 года, что происходит именно перелом. Но большинство тех, кто пытался мыслить (или прикидывался, что мыслит, или прикидывался, что пытается мыслить), тогда были заняты двумя вещами. Одни строили планы и предсказывали будущее — им казалось, что оно, будущее, наступает по какому-то плану согласно расписанию (и именно то будущее, которое ожидают). Другие же пытались перетащить через перелом конца восьмидесятых — начала девяностых свое старое сложившееся мышление, со всей его архитектурой, системой ценностей, терминологией и, главное, верой в цель. Вторым как раз, по мнению Пятигорского, был Хомский (он же Чомски — для экономии времени буду называть этого знаменитого лингвиста так, как писали в советских переводах).
Перед тем как перейдем к Хомскому, поговорим о первой категории, о предсказателях. С ними проще всего. Берется система взглядов, которых человек придерживался до некоего важного события, после чего — если ход этого события хотя бы отдаленно соответствует этой системе взглядов — она целиком переносится на будущее. К примеру: кошки едят мышей, только что на наших глазах кошка съела мышь, значит, в конце концов кошки съедят всех мышей и умрут с голоду. Чтобы такого ужаса не произошло, мы должны заранее подготовиться и приучать кошек питаться, скажем, капустой. Для реализации этого плана выделяются немалые средства, проводится общественная кампания «Спасем кошек от голода!», капустные грядки покрывают все большую и большую часть планеты — и так далее и тому подобное. В какой-то момент выясняется, что эта логика не работает — кошки всегда ели мышей, значит, и дальше будут это делать — ибо поголовье маленьких серых существ с хвостиками растет быстрее, чем потери мышиного племени от когтей пушистых кис. Даже если на ваших глазах кошки сожрут тысячу мышей, ничего не изменится — и придется куда- то девать гигантский урожай капусты. Тут возникает два выхода из ситуации. Либо надо все-таки заставить кошек питаться капустой (лучше же, чем душить и рвать зубами живые существа!), либо попытаться приспособить капусту для каких-то иных выгодных и полезных целей. Скажем, делать из капусты ракетное топливо. Ну а дальше уже начинается другой сюжет: борьба «капустной партии» с теми, кто защищает права кошек, в том числе и их право питаться тем, чем те привыкли. В игру вступают производители традиционного ракетного топлива — они обвиняют капустосажателей в экологических преступлениях, так как «кочанные сельхозкультуры» плохо влияют на почву, особенно в Перу, где отчего-то решили завести самые большие плантации. Против антикапустников выступают деятели культуры, которых убедили в полезности глобальной капустизации кошек и необходимости защитить мышей от насилия; «капустеры» (так называют писателей, поэтов, музыкантов и художников — участников промышиного движения) делают своей иконой Монтеня, который, как известно, удалился от дел в собственный замок, где выращивал капусту. «Без нее Монтень не написал бы ни строчки!» — так звучит их лозунг, начертанный над портретом основоположника жанра «эссе»: Монтень грустно смотрит на этот мир. На его голове сидит маленькая дружелюбная мышка. У ног Монтеня киса с таким нетерпением, будто только что выпила лафитник водки, запустила лапу в бочку с квашеной капустой.
«Все шутите», — устало скажет читатель. Отнюдь. Скажем, вы убежденный сторонник демократии и свободного рынка. Вы всю жизнь сражались с советским тоталитаризмом (на самом деле в последние лет тридцать существования СССР — авторитаризмом) и с плановой экономикой. Вы считаете демократию и свободный рынок:
а) универсальными ценностями;
б) вещами настолько между собой связанными, что одно без другого не существует.
И вот пришел момент вашего торжества — оплот несвободы политической и экономической рухнул. Что придет на смену ему? Конечно свобода: политическая и экономическая, ибо первой без второй не бывает. Значит, следует помочь неразумным, до какого-то момента заблуждающимся жителям бывшего нехорошего оплота обрести то и это. Плюс ко всему вы смутно помните нечто про «базис» и «надстройку», мол, сначала надо создать условия для свободного рынка, а там уже политическая свобода/демократия придет нагая с оливковой ветвью свободных выборов в руке. Вы подгоняете эту конструкцию к повседневной жизни трех четвертей (в лучшем случае, а то ведь и больше) населения земного шара; продолжая метафору, вы засаживаете пространство их обитания капустой, вы вкладываете в это дело все свободные ресурсы, прежде всего финансовые (вы же верите в деньги, этот универсальный знаменатель мира!), и спокойно ждете наступления вечного мира и торжества рыночной демократии. Фукуяма уже объявил вердикт; еще одно усилие, как говаривал маркиз де Сад, и все будут свободны.
Это, скажем так, «схематики». А еще были (и есть) «идеологи», к ним Хомский и принадлежит. У вторых все очень похоже на первых, но с одним отличием: для них интенция и телеология важнее торжества нынешней схемы. Особенно это касалось (и касается) западных левых идеологов. Ведь им минувшие десятилетия, примерно с 1929 года, пришлось очень нелегко. Сначала нужно было изворачиваться и закрывать глаза на сталинизм — что после войны стало еще сложнее, несмотря на вполне законную гордость за огромный вклад коммунистов (и СССР) в победу над нацизмом и фашизмом. Потом случился XX съезд КПСС и примерно в то же время — советская интервенция в Венгрию. Затем посадки и высылки диссидентов и просто деятелей культуры уже из отчасти вегетарианского Советского Союза. Плюс подавление Пражской весны.
Сначала какую-то надежду западным левым подавал Мао, но и здесь получилось чудовищно. Еще хуже произошло в Кампучии. Брежневский СССР впал в маразм вместе с генсеком. Наконец советский лагерь рухнул. Все это время западным левым помогали две вещи:
а) «холодная война», в ходе которой Запад, а особенно США, натворили немало мерзостей, что давало обильную пищу для подпитки антиамериканизма и антикапитализма;
б) реальная работа по строительству более справедливого, социально ориентированного общества, которое и стало главным достижением послевоенного Запада. Если Запад победил в «холодной войне», если он действительно был Империей Добра, то только благодаря тому, что к «свободному рынку» и «политической свободе» здесь добавился «социализм». Прежде всего я говорю о Западной Европе; но и в США начиная с довоенного «нового курса» Рузвельта и с продолжением в виде программы строительства дешевого жилья и «войны с бедностью» (не говоря уже о решительном уничтожении расового неравенства) — политика велась в том же направлении. Такая политика была бы невозможна без мощного левого движения почти во всех этих странах, а даже умеренное левое движение было бы невозможно без радикальной критики капитализма с дальнего края, от Сартра, Фуко, Альтюссера… — и до Хомского.
Эта «левая критика», как справедливо отмечает Пятигорский, исходила из того же базового представления, что и схема их правых оппонентов. И те и другие считали, что есть одна универсальная шахматная доска, где решаются судьбы человечества. Только для Хомского и некоторых его единомышленников настоящий игрок там всегда был один — зловещие Штаты, а вот против них садились играть самые разные спарринг-партнеры, причем с одинаковым (никаким) успехом. То есть «схематики» мыслили (и мыслят) гностически, их мир — мир решающей схватки Добра со Злом, а «левые критики» параноидально видят только один полюс, Зла, и взыскуют его скорейшего разоблачения и гибели. Самое смешное, что сами обитают они внутри этого полюса. Мордоряне, беспощадные критики Мордора.
Это самая веселая из бесед Пятигорского. Обижать знаменитого лингвиста он не хочет, слишком уважает за профессиональные заслуги, но отказать себе в иронии по поводу его политических проповедей не может. Отсюда уморительный лозунг: «Бедолаги всех стран, соединяйтесь!»
Беседа Александра Пятигорского «После конца времени» — Ноам Чомский (Хомский), левый пессимизм» вышла в эфир Радио Свобода 11 октября 1991 года.
Американец Ноам Чомский (в России его фамилия произносится как Хомский) — один из самых замечательных лингвистов современности и ветеран левого пессимизма. Его последняя книга «Сокрушение демократии» — последнее слово этой странной философии, да чего там! — почти теологии, возникшей как реакция на маккартизм, <на> движение конца шестидесятых—начала семидесятых, <на> Вьетнамскую войну и «холодную войну», когда все было определенно очень плохо: в Штатах, в Советском Союзе, Эфиопии, Камбодже, в мире наконец. Тогда левый пессимизм работал, так сказать, как одна из типовых установок американской интеллектуальной элиты.
Теперь этого времени нет, а другое еще неясно не только в своих результатах, но и в тенденциях. Оно ведь только началось. Еще рано становиться пессимистом, или оптимистом, или левым, или правым. «Да нет! — кричит Чомский. — XX век не кончился! Еще не вечер! Вы еще увидите, как вся гигантская мощь этой сверхдержавы (Соединенных Штатов) обратится после развала большевистской системы против Японии и Германии, против Европы. Нынешняя ситуация чревата опаснейшими неожиданностями».
Увы, главная неожиданность уже случилась — и за десять лет до завершения века. Другой мир, о котором невозможно думать как о предыдущем. Мы еще о нем ничего не знаем. Надо менять мышление, что безумно трудно, или посидеть молча, что, как вы понимаете, решительно невозможно. Как доблестные старые большевики, пропустившие момент «превращения» революционной России в автократически управляемую военную империю, как многие мои современники-диссиденты, видящие в нынешней опять России осуществление их упований шестидесятых-семидесятых годов, так Чомский и его друзья не могут примириться с не своим миром и искренне притворяются (уверяю вас, это вполне возможно), что тот мир — их — еще держится.
Плохо, конечно, с терминологией. Вместо: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «революция», «люди доброй воли», «движение за мир» — появляется что-то вроде: «Бедолаги всех стран» или просто порядочные люди, которые понимают — что. Так у Чомского. Язык не изменишь в три дня. Приходится писать на прежнем. Чомский не может примириться с тем, что мир ему изменил. Четыреста страниц текста, семьсот сносок и примечаний, гигантский труд своей, его правоты. Сейчас ее нет, правая она или левая, ибо разрушена сама основа того, о чем эта правота. Того, о чем она, нет в мире, а не в Соединенных Штатах.
Это приводит нас к одной очень существенной черте книги и всей политической психологии Чомского: крайний америкоцентризм. Называя себя — и не в шутку! — застарелым оптимистом, верящим в вечный инстинкт свободы в человеке, он все время обращается к американским отцам-основателям (Вашингтону, Пейну, Франклину, Адамсам и, конечно, Джефферсону) как к создателям тех форм и структур, внутри которых реализовалась и реализуется политическая манифестация этого инстинкта свободы. Но что делать со своим инстинктом свободы тем бедолагам из Камбоджи или Нахичевани — выбор случаен, — где этих форм и структур не было и нет? Чомский об этом не знает. Заимствовать их у американского левиафана или своим умом доходить?
Я думаю, что другой, еще малоизвестный нам мир уже ставит нас перед совершенно новой проблемой: проблемой освобождения от политической идеологии вообще, равно от апологетики и критики политических систем. Но если так, то Ноаму Чомскому придется вернуться к глубинным синтаксическим структурам и проблеме врожденности первичных языковых навыков — к тому, в чем он был и остается чемпионом. Захочет ли он? — вопрос не политики, а психологии. Ноам Чомский не знает, что жизнь не имеет прямого отношения к логике.