Тексты / Лондонский философский класс / Класс 11

 

АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

КЛАСС ВЫРАБОТКИ ЧУЖОГО МЫШЛЕНИЯ

 

КЛАСС 11

5 июня 2007

Кадоган сквер

 

АМП: Мальчики, это не относится к делу, но в Москве я встретился с младшим братом моего большого приятеля, профессором Московского университета, заведующим кафедрой физхимии. Он захотел со мной встретиться, потому что я дружил с его уже покойным старшим братом. И он сказал: «Ну, вы уже в курсе того, что здесь происходит?» Я говорю: «Да нет, вы знаете. Вот лекции должен читать. Буддийская философия». Он говорит: «Тогда я вас поставлю в известность. Сейчас самое важное – это новое духовное движение». У него есть несколько названий, но, по-видимому, самое известное – это РМП. Русская мистическая политика.

АБ: Русская политика всегда была мистической. Другой не было.

АМП: Я, мальчики, серьезно, я в таких случаях не позволяю себе улыбаться. Я внимательно слушал. Оказывается, сейчас это имеет два или три источника. Он говорит: «Вы знаете форму правления, которую мы избрали?» Агиократия. Россией должны править святые. Я говорю: «Хорошо. Откуда вы их наберете?» А он говорит: «А это не важно, живые они или мертвые». Начиная с Сергия Радонежского и кончая невинно убиенными членами царской семьи. Он говорит: «Мы прекрасно понимаем, что установление непосредственного контакта с не живущими святыми затруднительно». Мне очень понравилось слово «затруднительно».

СГ: Не невозможно.

АМП: Да. «И тут, – говорит, — есть только одна  возможность, одно средство». Я все без единой улыбки, курю. Я спрашиваю: «Какая?» Он говорит: «Ангелы. Только посредством ангелов возможен контакт со святыми и, как конечная цель, установление агиократического политического режима, который нуллифицирует как автократию, так и демократию».

ЕШ: А с ангелами какой контакт?

АМП: «А с ангелами, – говорит, – необходима длительная тренировка».

АБ: Ангелов тренировать? Чтобы они, как бобики, туда – сюда, к святым и обратно.

АМП: Мальчики, вот вы смеетесь. С вами он бы не стал разговаривать. Это все серьезно. Он говорит: «Но прежде всего надо разделаться с двумя врагами, и здесь ангелы нам помогут». Я говорю: «С какими?». Первое – неинтересно, а вот о втором вы никогда не догадаетесь. «Первый и основной, – говорит, – смертельный враг России и всего русского – это международный еврейский капитал». Угадайте, кто второй?

ДЛ: Церковь?

АМП: Нет. А второй враг (это действительно было самым большим испытанием, чтобы не умереть от смеха) – это поляки. Он сказал, что это ненависть, которая веками телепатически отравляет русскую атмосферу. Евреи отравляют по денежной линии, а поляки…

ЕШ: Ментально.

АМП: Конец неинтересный. Он говорит: «Нас становится все больше и больше. Вот есть двое. Один – Пахомыч из Пензы. Необыкновенный человек – он тренирует на контакт с ангелами. А второй – отец Елисей из Киева, который молится дни и ночи, чтобы Господь помиловал предателей-украинцев за их отторжение от России». Слушайте, ну, профессор физхимии! Дальше он говорит: «Мой сын включился в движение Русская Мистическая Политика. Они едут на Дальний Восток, там у них съезд и там они объединяются с евразийцами».

ЕШ: Сегодня вашего Дугина из Украины выперли.

АМП: За что?

ЕШ: Ну он же какой-то Евразийский Союз организовал.

АМП: Так вот этот профессор говорит: «Снова будет встреча Сибири, Дальнего Востока и России на идеологической основе русской мистической политики». Слушайте, но он же профессор! Такая семья! Такой коренной интеллигент!

ЕШ: Ангелов хочется человеку. Единственное утешение, что никому не нравится, как сейчас, все неудовлетворенны происходящим.

АМП: Я ему сказал: «Выпейте со мной рюмку». Все-таки я любил его старшего брата (там довольно большая разница – он на 11 лет моложе). Старший брат тоже был профессор.

АБ: После Ваше рассказа это уже не кажется достоинством.

АМП: Профессор ведь, а не хуй моржовый. Есть еще движение, основанное моим товарищем по последней моей работе в Советском Союзе, перед эмиграцией, Аркашей Ровнером. Движение Ровнера довольно безобидное. Если вас интересует, этот профессор, который про мистическую политику и еврейский капитал, конечно, наполовину еврей.

ЕШ: То есть наполовину себя ненавидит.

СГ: Ему просто не досталось капитала.

АМП: Надо сказать, что семья прекрасная, добрая, интеллигентная. Дед погиб в лагерях, естественно, нормально все.

АБ: Простите, он выпил с вами рюмку водки или нет?

АМП: Он говорит: «Александр Моисеевич, сразу видно, что вы там в Лондоне сильно ушли от русской жизни». Я говорю: «Сильно». Он говорит: «В нашем движении мы практически перестали пить. Пахомыч и отец Елисей пить запрещают категорически».

Так вот, второе движение – Аркаши Ровнера. Оно называется «Идти со своей…»

ЕШ: Ногой.

АМП: Нет, «Идти со своей душой». Душа всегда позади. Человек не оглядывается, он не знает – и оттого идет прямо в ничто, именуемое адом. Это особый вид души, который называется «мути». Как он мне сообщил в записке, вложенной в книгу, где излагается его учение, глава этого учения – он сам. Один он, Аркаша Ровнер. Ровнер Аркадий Абрамович, младший научный сотрудник ИНИОНа, где я работал в прошлом, который тоже эмигрировал, жил в Америке и проклял ее за бездуховность. Теперь он написал (а он, я думаю, не врет – он порядочный мальчик), что только в Омской и Иркутской губерниях у него до десяти тысяч последователей. Он ездит по России, собирая огромные аудитории. Когда я спросил в Перми о нем, мне сказали: «Пермь пока держится».

АБ: Там Пахомыч работает.

АМП: Послушайте, мальчики, так ведь если сравнить с началом РСДРП и молодым Лениным, то у тех сколько людей было? Десятки, сотни? А у этих все уже десятками тысяч.

ЕШ: Ну ладно. Сколько населения было в России в 1913 году? 10-15 миллионов1.

АМП: Все, хватит, больше сегодня об истории разговора не будет. То, что я вам сейчас рассказал, это история. История сегодняшнего дня.

ДЛ: А этот профессор физхимии что-нибудь рассказал по поводу методики связи с ангелами?

АМП: Нет, он говорил, что этим Пахомыч занимается и отец Елисей.

ЕШ: А у него-то озарение откуда?

АМП: Как он говорил: «У нас есть кружок в университете, там очень умные люди, они мне все объяснили». Тоже, видимо, профессора. Мне, конечно, очень хотелось спросить: «А квантовую механику это движение захватило?» А что? Может, и захватило. А вы, Егор, из глубины своей гилфордской провинции ничего не понимаете в России.

АБ: Может, стоит туда Пахомыча пригласить?

АМП: Позвольте, Гилфорд – это центр английского сектантства. «Гилфордские братья» однажды пришли ко мне на лекцию (это было 15 лет назад), и один из них на неописуемо ломаном русском языке сказал, что у него есть вопрос, но он мне его напишет по-русски, он не хочет его говорить. (По-моему, там сейчас не осталось ни одного русского. Основана эта община была русскими, но основательница давно умерла. У них большая церковь в Гилфорде.) Когда я кончил маленькую лекцию, была записочка-вопрос: «Давно продался Сатане, Иуда?»

Это вам не Россия, это Лондон, Блумсбери, School of Oriental and African Studies, куда приехали люди из Гилфорда послушать лекцию о масонстве. Я решил, что неудобно отвечать письменно, но сказал ему по-английски: «Я вам отвечу сейчас же» и написал на доске: «Дорогой слушатель (он не подписался), я таким родился». Когда я через два дня пришел к своему кабинету, вся дверь была вымазана желтой краской и мелом было написано: «Помни, предатель, мы следим за каждым твоим шагом». Потом они написали письмо в издательство с угрозами. Но у них лица страшные. Они не скрываются.

АБ: А что это за религия?

АМП: Они истинно православные. Истинно-истинно, а не просто истинно православные.

Потом было еще одно письмо, когда была большая рецензия на книгу, но там были уже неприличные фразы, я решил, что письмо некорректное: «Ты еще пожалеешь, жидовское отродье». Но это Англия – здесь все вырождено, а в России все свежее. Основатель истинно православных, отец Иван Закревский, умер давно – думаю, лет 25 назад. Теперь всем вертит (в основном там остались старые дамы) новообращенный Освальд Робертсон из Глазго.

Все, конец истории. Это чтобы у вас не появилось русского комплекса, что все интересное только в России. В Лондоне тоже бывает.

О чем хочется сегодня поговорить. Сегодня я хотел бы не говорить, а разговаривать с вами о двух маленьких темах. Я верю в то, что вы просмотрели первые две главы книжки2.

В чем основная проблема подхода к мышлению – к любому мышлению, к тому, что мы называем по словарю словом «мышление», не отрываясь в данном случае от практики естественного языка? Когда я говорил вам о рефлексии, о необходимости схватывать мышление, при этом отвлекаясь (что трудно, но вполне возможно) от его конкретного здесь и сейчас объекта, я не входил тогда в обсуждение того, что я считаю важным и интересным.

А именно: смотрите – а где повод?

ЕШ: Где интенция?

АМП: Нет. Повод. Интенция – это «я хочу этим заниматься», ты хочешь, он, она, они – хотят, желают. Здесь речь идет о поводе, потому что наш разговор о мышлении всегда связан с каким-то поводом, в котором уже совершается переход от того, что мы называем мышлением, к его объекту, то есть содержанию. А почему сейчас об этом? Ведь что повторяется постоянно. Говорит человек: «Например». Что значит «например»? «Например» — это когда проделана уже какая-то минимальная рефлексивная работа и необходимо выделить какой-то случай. Можно назвать это случаем, а можно назвать это поводом. Но и случай, и повод – это нужные, чисто инструментальные даже, а не операциональные понятия, в которых происходит указание на то, о чем мышление. Здесь возникает вопрос: хорошо, мы сейчас говорим о чем угодно – о политике, о любви, о медицине, о звездах и метеоритах. Мы говорим: «Вот пример». Оказывается, пример – это, с одной стороны, случай. Могли бы говорить о чем-то еще, говоря об этом. Пример, или повод, — это тот момент содержания, то в объекте мышления, что ты сам выбрал. То есть здесь имеется какая-то самостоятельная интенциональность, и когда человек говорит: «Я могу привести сто пятьдесят тысяч примеров», он же приводит один пример. «Вот, возьмем такой случай», — и он говорит об этом случае. Оказывается, что это случай, в котором мы переходим от мышления о целом классе объектов (когда мы говорим о политике, о медицине, о звездах) к одному объекту, связанному по условиям мышления с здесь и сейчас. Важно только вот что: чтобы это не превращалось в беспредметную болтовню, важно, что этот пример уже манифестирован, он уже сказан или написан. То есть ты уже его не возьмешь. Ты можешь сказать: «Есть еще другие примеры, сто пятьдесят тысяч», — но ты уже сказал «один». Ты уже подумал про один.

ДЛ: Александр Моисеевич, вы сейчас уравниваете пример и повод?

АМП: Да, я их феноменологически как бы объединяю. Объединяю эти три возможных слова как обозначающие примерно одно понятийное содержание: случай, пример и повод. Пример тут выгоднее брать, потому что речь идет о разговоре или письме: вот был такой пример. Как, помните, у меня в лекции: раз Будда говорил с Анандой о мышлении. Так Будда говорил еще с двадцатью или двадцатью тысячами других монахов и, может быть, о том же самом. То есть пример не относится к классу. Пример, когда это уже высказано, относится только к индивидуальному члену класса, о котором идет речь. Андрей, я правильно употребляю слово «класс»? Скажем: класс политических ситуаций. Это класс?

АБ: Я не понимаю перехода. Вы говорите, что речь уже идет о каком-то элементе этого класса. Когда произошла конкретизация? Вы только что описывали пример борьбы с международным сионизмом, но международный сионизм – это все же класс.

АМП: Это класс политических объектов. А это элемент класса. Правильно, пример — всегда элемент класса, и даже если это будет класс, он будет выступать как элемент другого класса. Класса классов, я могу так сказать?

АБ: Подождите, вы уже какое-то условие разговора вводите. Разговор же должен быть содержательным, потому что бессмысленный разговор можно вести о чем угодно.

АМП: Да. Но при этом, как я только что сказал, это уже должно быть как-то зафиксировано. Я уже могу сослаться на него. Я только что сказал, говоря о случаях, допустим, политической борьбы: того-то застрелили в трамвае. Как элемент класса способов политической борьбы.

ЕШ: Ну да. Обезличенный разговор превратили в конкретную историю.

АМП: Да. В конкретный сюжет. Кстати, потом мы перейдем к понятию конкретного сюжета. Но что интересно. Феномен, о котором я говорю, я условно называю «экземплярность»: в своем манифестированном виде мышление уже экземплярно. Это когда сказано, написано, когда только что сказал о том-то и том-то. Кто-то, конечно, может сказать: «Да он вообще мог сказать о чем угодно – и о том, о третьем». Оказывается, что нам приходится исходить из какой-то индивидуальности уже высказанного – соответственно, думанного, мысленного…

ЕШ: Соответственно – навязанного.

АМП: Соответственно, навязанного. Если кто-то скажет: «Это понятно по тем и другим причинам», то этот комментарий, «понятно», уже не входит в экземплярность. Это уже комментарий. Это уже вопрос интерпретации. Мы можем рассматривать его в другом параграфе, но сейчас нам интересно попробовать рассматривать любой пример, любой повод, любой случай как в своем роде индивидуальный. То есть как пример, который не может быть по условиям игры замененным ни на какой другой. Ты уже сказал.

В чем здесь смысл? Практически в нашем мышлении мы – не скажу, что всегда, но очень часто – имеем дело с какими-то вот такими индивидуальными экземплификациями. Индивидуальными в смысле «раз это сказано». Ты можешь сказать: «Он вместо этого случая мог привести другой», но нет – все. Это следует рассматривать как особый случай, встроенный в структуру твоего мышления по содержанию (в смысле «о чем это»). Когда речь идет о том, что я условно называю словом «экземплярность», то никто не может взять меня за руку и сказать: «А почему это ты в качестве примера дурака привел Петра, а не Ивана?»

ЕШ: Вы можете сказать: «Просто это первая ассоциация в моей информационной корзине на этот случай». Вот и все.

АМП: Это уже интерпретация, где вы вводите причинную связь: это потому, что это первое, что пришло мне в голову по ассоциации. Это будет вполне оправданной психологической интерпретацией, потому что вы здесь привели в действие идею ассоциации.

ЕШ: Понятно. Это еще и отрефлексированая вещь, потому что для меня это уже давно продумано – что это для меня дурак.

АМП: Вот! Позвольте, милый Егор, зацепиться за только что сказанное вами выражение «давно продуманный». Говоря «давно продумано», вы ввели в принудительном порядке категорию, которую мы еще не рассматривали в порядке разъяснения рефлексии, — категорию времени.

У меня есть два старых друга. (В порядке примера – экземплярификация, экземплярность). Один – человек всем известный, Вячеслав Всеволодович Иванов, последний из этих моих друзей живой. О чем бы ни заходила речь, он всегда говорит: «О, я об этом напечатал статью еще в 1962 году». Другой друг, слава Богу, тоже живой, говорит: «А, да, так я же об этом говорил в своих лекциях». Егор сказал: «Это у меня давно продумано». То есть, грубо говоря: «Я об этом мыслил».

Что тут интересно? Тут уже схвачено два времени. Во-первых, когда это было – пять лет назад или пятьдесят лет назад. Но есть и другое время. Он говорит: «И не раз выбирал». Значит, была еще какая-то длительность мышления в порядке мышления о конкретном объекте. Не только его хронология («это было давно»), но и его длительность. Словом, вводится время. И вот именно в случае, который я условно в рефлексии называю «экземплярностью», примерностью, мы сталкиваемся с одной страшной вещью. Вот представьте себе – мы сидим, как сидим сейчас, и я говорю: «Серо-зеленый заяц». То, что пришло мне сейчас в голову в качестве примера. Я спрашиваю себя: думал ли я когда-нибудь о серо-зеленом зайце, появлялась ли у меня когда-нибудь мысль, которую я бы назвал «серо-зеленый заяц»? Было ли это первый раз или это не первый раз?

Я утверждаю, что вероятность того, что я об этом уже думал или (другая сторона того же) что это, «серо-зеленый заяц», уже было думано, мышлено, чрезвычайно мала. Поэтому когда я говорю о вероятности, то здесь ответ «да» или «нет» будет методологически неправильным, потому что слишком сильным.

АБ: Саша, подождите. Вы привели в пример очень короткую фразу, «серо-зеленый заяц», поэтому она не укладывается.

АМП: Это даже не фраза, это обозначение объекта. Минимум содержания: серо-зеленый заяц.

ЕШ: Такой пример не прослеживает взаимосвязи между примером и реальной ситуацией. Почему у вас вышел серо-зеленый заяц? Если мы говорим конкретно, то мы обсуждаем, например, сок. Вы говорите: «Этот сок вкусный». Это у меня возбуждает ассоциацию, что я пил в некоторых местах сок и получше. Тут у меня происходит конкретное воспоминание.

АМП: Мы сейчас не можем заниматься интерпретацией – это очень важно в порядке элементарной дисциплины рефлексии. Пока мы берем только зайца. Пришло в голову: серо-зеленый заяц.

Я думаю, мальчики, что ответить «да» или «нет» на вопрос, думал ли ты когда-нибудь «серо-зеленый заяц», будет непозволительно сильной гипотезой. (Заметьте, мы уже пришли к подподтеме времени.) Здесь не важно, думал ли я за мгновение до того, как я произнес, или думал 47 лет, 8 месяцев, 2 недели и 4 дня назад. Это сейчас не важно. Правильнее всего было бы сказать, что есть некоторая вероятность того, что «серо-зеленый заяц» уже был объектом мышления. Есть вероятность, но эта вероятность моего мышления, и эта вероятность представляется мне чрезвычайно малой. И так о любой мысли.

ЕШ: Даже абсолютно и давно продуманной?

АМП: Дело в том, что речь же идет о том, что тебе бросают пример и ты должен тут же реагировать. Думал? – Врешь, не думал. Говорить о конкретном мышлении в прошлом, то есть включавшем конкретный объект, можно только в терминах вероятности. Точка.

Следующий подпараграф. Но ведь это относится не только ко мне, но и к остальным пятерым. Вы можете сейчас лезть из кожи: «Да я никогда в жизни не думал о серо-зеленом зайце». Я скажу, что «нет» тут не годится, как и «да». Хорошо.

Но дальше возникает вопрос, имеющий огромное значение для того, к чему мы еще и не думаем подходить, а, может быть, через 3-4 года, если я буду жив, подойдем. К теории мышления. Вот тогда я переформулирую вопрос. Был ли где-либо и когда-либо серо-зеленый заяц объектом чьего-либо и какого-либо мышления? На самом деле степень вероятности вряд ли изменится от того, будет ли речь идти об одном мне или о любом думании на свете.

АБ: Хорошо, это убедительно, Саша, но серо-зеленый заяц, конечно, все же составлен из зайца, из серого и зеленого, и составлен методами довольно понятными.

АМП: Это не важно. Это интерпретация.

ДЛ: Если говорить с точки зрения вероятности, то вероятность не могла не измениться.

АМП: Нет, я думаю, что практически вероятность остается одна и та же.

ЕШ: Может быть, только одна плоскость думания нам известна. Нам известен только единственный субъект думания – это человек. Нам не известны ни ангелы, ни прочее…

АМП: Это другое. Сегодня пока проблемы думающего не будет. Это особая проблема. Мальчики, прочтите две первые лекции. Пока мы субъекта оставляем, потому что рассуждая о рефлексии как о мышлении о мышлении, мы никогда не можем начинать с мыслящего. Мы начинаем с мышления и с мысленного – с мыслимого этим мышлением, с объекта. О мыслящем мы будем говорить только потом.

Хорошо. В чем же здесь дело? Какой бы пример мы ни привели… Приходит человек и спрашивает: «Думаете ли вы, что погибнете послезавтра?» Мысль зафиксирована (мы же рефлексируем) — мысль отрефлексирована. Я спрашиваю, все говорят: «Нет, не думали». Я говорю: «Да я и сам не думал, но сейчас же я привел пример!» Кончено. Точка. Его невозможно взять обратно.

ЕШ: Невозможно. В этой точке вы заставили всех думать об этом.

АМП: Дал повод, скажем так. Нет, я люблю другое слово — «пригласил».

ЕШ: Ну, хорошо. Я считаю, что в данном случае слово «заставили» абсолютно правильное, потому что когда человеку говорят, не думает ли он, что погибнет послезавтра, он начинает об этом думать.

АМП: Это кто как. Никаких гарантий. Это сложная мысль, включающая в себя свои психологические модальности, свои психологические кривые. Кто что, кто не боится и т.д.

Но что здесь интересно? Говоря об этом, я все-таки не могу не привести каких-то уж совсем необязательных и чисто гуманитарных примеров. Ну, например, выступает на семинаре в Копенгагене Вольфганг Паули, произносит какую-то фразу. «Черт! – восклицает Бор и бьет себя кулаком по голове. – Никогда об этом не думал!» На бытовом уровне, то есть на уровне бытовой интерпретации, куда включаются и ассоциации и любые психологические модальности, мы обязаны Бору поверить. Он говорит о своем думании. Он говорит: «Никогда», — и бьет себя по голове. На что страшный человек Паули ему говорит: «Это у вас есть такой недостаток, Нильс. О самом важном вы не думаете». Вот такие он отпускал замечания на семинаре. «В данном случае вы правы», — сказал Бор.

Теперь дальше. Вопрос Бора на год позже, уже в самый разгар этой копенгагенской дискуссии: «Эйнштейн, пробовали ли вы идти по этому пути?» Эйнштейн: «Не пробовал и не буду. Не хочу. Этот путь мне не нравится». В данном случае мы обязаны верить Эйнштейну.

Это те конкретные примеры, которые мы не можем заменить по определению другими, но если мы скажем: «Дорогие Бор и Эйнштейн, если исходить из того, на чем вы стоите, – из вероятностных оценок, то все-таки будет корректнее сказать вместо «я об этом думал» — «с некоторой вероятностью я могу утверждать, что эта мысль у меня появлялась», а вместо «не думал» — «с какой-то вероятностью можно утверждать, что она в моем мышлении не возникала, то есть она не была объектом моего мышления».

ДЛ: Если кто-то входит и говорит: «Думаете ли вы о том, что умрете послезавтра?», это отличается от вопроса «Думали ли вы об этом?» Можем ли мы точно ответить о том, думаем ли мы сейчас, или мы можем только с долей вероятности говорить о том, думали ли мы?

АМП: Тут безумно тяжело. Задавая этот вопрос: «Думаете ли вы о том, что можете умереть послезавтра?», мы производим или навязываем редукцию времени к настоящему моменту. Времени как бы нет. Это не вопрос, была ли у вас когда-либо мысль об этом, поскольку речь идет о данном моменте, от которого послезавтра уже отделено по условиям текста (текст уже сказан, разговор уже есть), нам не обязательно обращаться к прошлому.

ЕШ: Момент вопроса является разделением между прошлым и настоящим. Вы можете сказать, что вы думаете, а я могу сказать, что я как раз в этот момент именно об этом и думал.

АМП: Вероятность такой ситуации тоже есть. Поскольку вы сейчас вступили в разговор, эта вероятность стала равна единице. Я прав или нет?

АБ: Ну, условно – да. Но, может, ему показалось, что он думал? Может быть, просто похоже.

АМП: Это уже интерпретация, одна из каузальных интерпретаций. Дальше. Зачем я остановился на этом примере Егора «сейчас думаю»? Уже прошла секунда.

ЕШ: Сейчас я думаю, как вам ответить. Я думаю о другом.

АМП: Да, да. Он уже думает не о том, умрет ли он послезавтра, а о том, как мне ответить. Я думаю, что редукция времени к настоящему моменту в нашем понимании рефлексии абсолютно необходима. Необходима эвристически. Оставим время. Это не интересно. Важно, что есть идея редукции времени. Чья идея? – Не важно, чья идея. Важно здесь не время, а условно говоря, место. Сидим здесь, разговариваем. Это еще не редукция времени к месту, но это уже какая-то наметка теоретической возможности это сделать.

Дальше перехожу к следующему подпараграфу этой проблемы, которую мы начали обсуждать сегодня с экземплярности. Зачем пример? Что за пример? Здесь возникает страшный вопрос, на котором, когда я писал свои ебаные лекции, я застрял, как я отметил (это не фантазия), на 14 дней. На чем застрял, кроме общей неталантливости (талантливые люди не застревают, они идут)? Сейчас я скажу вещь банальную до вульгарности. Банальную не только в смысле, что так каждый может подумать или каждый уже подумал, а банальную по содержанию. Это мысль, которая близко лежит, на поверхности.

Существует гипотеза, которую я сейчас высказываю и которую вынужден (потому что иначе не могу) высказать в сильной форме: ни один объект думания этим думанием не отмечен. Думание не расписывается на объекте. Ни на возникших сейчас в моем воображении кремлевских башнях, ни на серо-зеленом зайце. Объекты не отмечены думанием, то есть состояние объекта думания…

ЕШ: Не зависит от того, что о нем думают.

АМП: Нет, думал ты о нем или нет.

ЕШ: Он не меняет своего состояния в зависимости от того, думал ты о нем или нет?

АМП: Не меняет, я бы сказал, явным, заметным образом.

АБ: Но есть же такие мысли, которые приходят вам в голову, и вы думаете о них, что эта мысль, безусловно, уже была продумана.

АМП: Это мы возвращаемся к другому вопросу. Ладно, мы вернемся к нему. Сейчас я перешел к гипотезе, что думание не отмечает своих объектов.

ДЛ: Гипотеза, потому что она ни на чем не основана?

АМП: Она может иметь эмпирическое основание. Возможны мыслительные эксперименты, и они всегда дадут положительный результат. Бесконечное количество мыслимых объектов не делится на уже мысленные и еще не мысленные, потому что мышление о них не оставляет на них никакого следа. Это гипотеза.

Почему это вопрос огромного значения? Потому что если помнить, что само заключение о том, мыслил ли кто-то о данном объекте (я или вообще кто-то в космосе когда-то мыслил), может быть только вероятностным, то из этого может вытекать в порядке дополнительной интерпретации, что сколь бы логически невероятной ни казалось какая-то мысль в порядке ее объекта… Что такой объект бессмыслен только в порядке того, что мы о нем знаем, а не думаем. Натолкнуло меня на это стихотворение знаменитого английского поэта Томаса Грея «Элегия на сельском кладбище», где он специально приводит примеры, казалось бы, бессмысленные. Такие, например, как «гнусное зловоние роз» или «благородный, щадящий все живое бандит Кромвель»3. Можно добавить: «сочувствующий всему живому и боящийся его тронуть Сталин» и ряд других примеров. Собственно, на этом построена метафизика этого удивительного стихотворения. Я в данном случае говорю: «Конечно, такой мысли случиться меньше вероятности, чем «благоухающая роза», «тиран Сталин» или «пытатель и злодей Кромвель». В этом случае здравый смысл (назовем его историческим: мы знаем об этих людях) нисколько не меняет вероятностности того или иного мышления о данном объекте или вероятностности появления того или иного объекта как объекта мышления. Все-таки жутко соблазнительно считать, что мышление о каком бы то ни было объекте его метит.

АБ: То, что вероятнее считать Кромвеля тираном, чем благоухающим, разве не отмечает, что о Кромвеле думали как о тиране?

АМП: Вот. Это отмечено ad hoc, применительно к данному случаю. Ну? найдем мы таких случаев две-три сотни, но есть же миллионы случаев, когда мы не знаем, не видим этой отмеченности. Мой собеседник на эту тему, тот же квантовик говорит: «А вот та сверхновая, которую мы недавно отмечали, не была же в мышлении до того момента, как была отмечена радиотелескопом». Это для меня не ответ. Возможно, от того, что такая мысль была …

ЕШ: Она и появилась.

АМП: Да. И таким образом эта гипотеза рушится – может быть, как абсолютно слабая гипотеза. Может быть, все мыслимые объекты уже содержатся в мышлении, в каком-то сознании как мысленные.

АБ: Не в человеческом сознании. Вообще в сознании.

АМП: Вообще.

ДЛ: Все же таким образом мы ушли от гипотезы – мы выдвинули гипотезу и ее опровергли.

АМП: Нет, мы ее не опровергли. Мы предложили вторую. Она все-таки мне кажется менее сильной. (Андрею Беллу) А как тебе?

АБ: Я пытаюсь понять. То есть существует какое-то сознание….

АМП: В чьем-то или в каком угодно или ни в каком сознании.

АБ: В чьем-то сознании они уже продуманы, вы хотите сказать. В чьем-то сознании они уже были думаны.

АМП: Они уже были думаны. Были или есть думаны.

АБ: Подождите, это не противоположная гипотеза тому, что не отмечает? А, нет. Если не отмечает, то могли бы и быть подуманными уже.

АМП: Да, они на самом деле не противоположны, в том-то и дело. Они, может быть, скорее, дополнительны.

АБ: Но об этом сознании вы ничего сказать не можете?

АМП: Пока нет.

АБ: Это две гипотезы. Они не обязательно даже связаны, потому что если даже отмечена мысль и есть какое-то сознание, которое их все отметило, то мы об этом все равно не знали бы – так как они все отмечены.

ДЛ: Так все-таки когда мы говорим «не метит объект», мы имеем в виду реальный объект или некую абстракцию?

АМП: Любой объект, о котором может идти речь, который мыслим.

ДЛ: Нет, речь идет о том – сам ли объект или мысль о нем как объект.

АМП: Речь идет о …

ЕШ: Кремлевской башне.

АМП: Или о серо-зеленом зайце.

ДЛ: Но кремлевская башня и серо-зеленый заяц это две совершенно разные вещи, потому что кремлевскую башню можно воспринимать как реальный объект.

АМП: Нет.

ДЛ: Как нет? Почему нельзя воспринимать кремлевскую башню как реальный объект? Я ее видел.

АМП: Это не имеет значения. У вас, как и у меня, могли быть зрительные галлюцинации. Раз вы уже сказали «объект мышления», то это объект мышления, а не объект как таковой.

ЕШ: Я понимаю, но они пытаются найти грань между самим объектом и мыслимым объектом.

АМП: Это попытки, которые производятся последние две с половиной тысячи лет непрерывно. Мы сейчас не говорим об объекте как таковом, потому что это Кант, это Спиноза, это Ньютон, это вся история философии и история науки. Мы пока искусственно прорастили проблему. Ведь почему это все интересно? Это интересно, потому что когда мы говорим «мыслимый объект», то нам приходится согласиться на бытовом уровне, что ни один из нас никогда в жизни не произнес ни одного слова об объекте, о котором бы он не подумал. Ведь здесь у нас на глазах начинают происходить метаморфозы. Что такое метаморфоза? Метаморфоза в девяносто девяти случаях из ста сводится к тому, что предмет или факт или событие, уже воспринятое нами и осмысленное в бытовом мышлении, предстает нашему мышлению как нечто другое. Грубо говоря, это эвристический ход. Что значит «нечто другое», мальчики? — То, что мы видим иди думаем, или слышим в первый раз. А что значит «первый раз»?

ДЛ: Что с малой вероятностью мы не видели и не мыслили.

АМП: Совершенно, да.

Здесь возможны странные вещи. Понимаете, ведь мы сейчас вернулись к маленькому вопросу – к вопросу о том, чем мы занимаемся. Ведь зачем нам эта вшивая рефлексия? Чтобы думая над думанием, то есть рефлексируя, увидеть и само думанье и его объекты: каким-то образом, каким думают над объектами, а не над думанием об этих объектах, мы бы их не увидели. Ведь почему я так попросил вас прочитать эти лекции, хотя это просто некорректно для преподавателя просить читать тобой написанные тексты, в этом есть момент имплицированного хвастовства и хамства? Мы сейчас приходим к старой (не мною выдуманной теме) и вводим новое понятие – понятие еще неотчуженного, то есть привычного или бытового мышления.

Ведь на самом деле привычное или бытовое, нерефлексирующее мышление тоже могло быть установлено на базе рефлексирующего. О нем можно говорить только тогда, когда ты провел работу рефлексии: есть такое, а есть такое; а до этого все одно. А «есть такое и есть такое» устанавливается только на основе рефлексии. На основе ординарного банального бытового мышления выделить категорию ординарного банального бытового мышления невозможно. Рефлексия — это всегда сортировка.

И здесь возникает почти парадоксальная ситуация. Когда мы пытаемся сконструировать свое мышление как чужое, то, само собой, оно чужое не только банальному общему ординарному мышлению – оно в интенции нашей все равно устремлено к отрыву любого мышления от того, которое ты критикуешь сейчас в данный момент. А это возможно только тогда (и это каждый заяц понимает), когда любое мышление, начиная с твоего собственного, еще тобой не классифицированного на рефлексию и рефлексируемое мышление, уже тобою отчужено, вынесено как объект, подобный этому стакану с недопитым соком или этой пепельнице. То есть эта объектность, по существу, отрефлексированная объектность. Вы же не будете, признаваясь в любви девушке (если вы вообще занимаетесь такими вещами), говорить ей: «Дорогая, я люблю тебя, и моя любовь к тебе уже вынесена мною как неживой объект, для моего мышления, в сущности, не имеющий никакого значения». Что вы получите в ответ, не буду говорить. Ни одно дело не требует такой полной откровенности, как философия, и ни одному человеку так не трудно быть откровенным, как философу, потому что для него откровенность это способ манифестации своего мышления, последствия которого он уже отрефлексировал. Например, по морде дадут или скажут: «Иди-ка ты отсюда на хуй». Я шучу, но я одновременно и не шучу.

У меня был один случай. Это был уникальный случай, один из двух, когда я поссорился с другом. Это был один из моих любимых друзей. Однажды я ему сказал (это было накануне ссоры): «Игорь, давайте сейчас возьмем по листку бумаги и запишем все случаи за последние полгода, когда мы были откровенны, совершенно откровенны. То есть говорили, что думали».

АБ: Между собой или вообще?

АМП: Нет, не мы вдвоем, а каждый из нас.

ЕШ: Ну, и какова была продолжительность списка?

АМП: Он стал орать: «Я всегда откровенен». Я сел и решил: «Ладно, хрен с тобой, а я запишу». Оказалось, что за последние полгода сотен случаев разговоров с людьми, включая жену, я был реально откровенен 11 раз (и то, я считаю, что это много).

ЕШ: То есть вы вспомнили за полгода, сколько было человек и бесед?

АМП: Нет, я вспомнил только тогда, когда это было отмечено, поскольку это редкость. Это легче отметить. 11 случаев. Я беру самый элементарный случай откровенности – когда тебя о чем-то спрашивают, а ты должен ответить на этот вопрос.

ЕШ: Если честно, откровенность подразумевает под собой еще некое знание – заметить.

АМП: Разумеется, откровенность, как и честность, имплицирует абсолютную необходимость знания, о чем идет речь, или это все будет просто ерунда, чушь. Это ясно каждому серо-зеленому зайцу. 11 случаев.

ЕШ: То есть примерно десять процентов.

АМП: Нет, меньше. Пять процентов, но я говорю только об одной элементарной форме откровенности, альтернативной. Тебе задают вопрос: «Слушай ты любишь меня или нет?» Какой безумец скажет любимой женщине «нет»?

Почему я стал говорить об этих смешных вещах? Откровенность – это вещь очень серьезная. Я сегодня сказал, что хочу под конец беседы перейти к разграничению бытового и рефлексирующего мышления – разграничению, которое исходит от рефлексирующего мышления, потому что на основе бытового мышления никакое разграничение, относящееся к мышлению, невозможно.

АБ: Чисто практически интересно. Например, человек хочет утром прийти с бензопилой на работу, но не является при этом дровосеком — есть ли какие-то критерии, когда человек может сказать, что он не рефлексирует? Ну вот хочется ему прийти с бензопилой.

АМП: Я отвечаю, что происходит с этим парнем с бензопилой. Несмотря на то, что я не знаю, что это такое, – я отвечаю. Это будет только в том случае, если он сам уже это отрефлексировал как необычное. Потому что отрефлексировать свое мышление или поведение как необычное – это уже выделить, абстрагировать его от бытового мышления.

АБ: Нет, меня интересует чисто практический аспект. Например, вы считаете, что вы продумали что-то, отрефлексировали. Рефлексия все же предполагает, что вы думали о методе, которым вы думаете. Есть ли критерий, который позволил бы абсолютно четко определить, когда я не уверен, рефлексировал ли я над этим, или просто придумал, что рефлексировал?

АМП: Отвечаю на этот вопрос: нет. Точка. Нет, в силу общего для любого мышления допущения. Вернее, крайнего сомнения в возможности какого бы то ни было мышления себя отрефлексировать. Это безумно трудная работа. Это возможно, но чрезвычайно редко. Я даже говорю: невероятно, но возможно.

ЕШ: Пример-то в данном случае в голову не пришел.

АМП: Нет, пример в данном случае может прийти в голову. Я сейчас думаю о том, что я сейчас пытаюсь мышление, вложенное в мой ответ, отрефлексировать как рефлексию и прихожу тут же к выводу, что мой ответ тебе сейчас не рефлексивный, а объектный. Речь идет об объекте, а не о моем мышлении. А объектом сейчас является совершенно конкретное содержание возможного ответа на вопрос, и этот ответ уже был «нет». Закончили это дело, ставим точку. То есть, это возможно сделать. Это можешь ты сделать и кто угодно. О, черт! Заткнись идиот! (Это я себе говорю.) Уберите «кто угодно», я этого не могу знать. Вы видите, как часто нам приходится употреблять слово «знать». Я об этом могу думать, но я не могу знать. «Знать» в смысле возможности каким-то образом позитивно описать объект мышления. Это знание. Здесь мы опять оказываемся в том, что я называю «эпистемологический зазор». То есть то время (если речь идет о времени), в котором мышление перестало думать об объекте и еще не стало думать о самом себе, то есть еще не стало рефлексировать. Я вообще думаю (я тысячу раз думал об этом, когда писал лекции), что здесь-то мы и приходим к феномену немышления. Если мы согласимся говорить о мышлении как о каком-то условном процессе, по определению требующем какого-то времени, а не о мгновенной мысли, то такое мышление дискретно, оно переключается: «мышление – не мышление».

Мышление протекает так: мышление в объекте А, мышление в объекте Б, немышление, мышление в объекте С, немышление, мышление об объекте В, мышление об объекте А, немышление. Мышление вообще дискретно. О мышлении можно говорить только как о моментах, когда оно есть, перемежаемых моментами, когда его нет. Это уже как бы следующая фаза интерпретации. Это мы уже истолковываем нашу рефлексию, поскольку мысль о мышлении, еби ее мать, появляется только как результат рефлексии. Поэтому-то мы и договорились, что мышление – не феномен, это эпифеномен, производный феномен от рефлексии. Без рефлексии, без мышления о мышлении мышление как понятие и как объект, о котором мы говорим, невозможно; оно не существует.

Тут я полемизирую с человеком несоизмеримо более талантливым, чем я, с Готлобом Фреге, который говорил: «Что за вздор! Мышление – такой же объект, как все прочие! Как, скажем, велосипед или помидор». Я думаю, что старик Фреге не додумал. Не получается. Мышление – это объект особого рода. Поэтому я хотел, чтобы вы прочли эти две лекции, а потом третью. Не подохнете.

ДЛ: Отстраненный вопрос – а мышление о немышлении?

АМП: Это то же самое, что мышление о мышлении. На самом деле (переходя уже к интерпретации), мышление о немышлении требует уже какого-то минимального рефлексивного опыта.

ЕШ: Разделения мышления и немышления.

АМП: Да. Потому что каждый дурак может сказать: «Представьте себе такую схемку: мышление, немышление, мышление об одном, немышление, мышление, мышление, мышление, немышление, немышление, немышление». Это каждый дурак может. Здесь, конечно, важно ухватить это в рефлексии. В данном случае рефлексии приходится быть точной, потому что вообще точность рефлексии связана с тем, что рефлексируя над каким-то актом мышления, ты четко мыслишь о предшествующем или последующем акте немышления. Я вообще думаю, что мышление как эпифеномен рефлексии и немышление различаются в условно-временном смысле. Это прежде всего моменты времени, а не точки пространства.

Я хочу вернуться. Егор, когда отсюда уходил, сказал, что с его точки зрения существует некоторая тенденция, «природная» тенденция мышления к немышлению.

АБ: Тенденция к немышлению, тенденция к отсутствию рефлексии.

АМП: Конечно. Первая естественная тенденция не рефлексии, а мышления вообще – к нерефлексированию. Второе, когда мы переходим к рефлексии, …

ЕШ: Мы осознаем, что стремимся к немышлению.

АМП: То мы можем сказать, что уже в рефлексии устанавливается стремления мышления к немышлению.

Но опять-таки, когда немышление стало объектом высшей ступени медитации в буддийской йоге, то что здесь происходит? Ведь вообще говоря мы можем это вводить (Грегори Бейтсон сказал бы «обязательно»), а можем и не вводить (скажем, Бион бы сказал, что можно обойтись). Грегори Бейтсон ввел дихотомию (собственно, не он ее придумал) плеромы и креатуры, которым соответствуют психика и сознание, допустим. В этом смысле мы могли бы сказать, что тенденция мышления к нерефлексии и тенденция мышления вообще к немышлению, устанавливаемая в рефлексии, может условно считаться природной, то есть не сознательной, не мыслительной, а психической тенденцией.

ЕШ: Для меня тут проявляется парадокс комфорта и мышления. Невозможно мыслить в состоянии комфорта.

АМП: Но понимаете, Егор, что понятие комфорта само является одним из умственных состояний.

ЕШ: Отрефлексированных.

АМП: Когда уже отрефлексировано, рефлексирующий говорит: «Ох, как приятно, блядь, выпить и прийти с бензопилой на работу». Понимаете, что здесь интересно. Что понятие совершенно бытового плана, понятие «феномена комфорта» само по себе психично, но устанавливается только мышлением. То есть, иначе говоря, в мышлении и в мышлении о мышлении (рефлексии) устанавливается не только объект мышления, не только его процесс или процесс немышления, но устанавливаются и некоторые состояния – сами не мыслительные, но являющиеся условием.

Такие состояния перечислялись в буддийском списке состояний – например, радостность, легкость, комфорт, тяжесть, угнетенность, дискомфорт. Но они все фигурируют как дополнительные психические характеристики непсихических феноменов, а феноменов сознания и мышления. Поэтому я условно их называю состояниями сознания или умственными состояниями. Мы же про них уже говорили.

ЕШ: Мы говорили про них под другим углом – не как о среде мышления.

АБ: Саша, можно я задам простой вопрос по поводу рефлексии. Это мышление о мышлении, так?

АМП: Да. В элементарном смысле рефлексия схватывает мышление только как мышление, оставляя на это время в стороне, о чем это мышление мыслит.

АБ: У меня очень простой вопрос. Я думаю, например, о женщине. Можно по-разному о ней думать: скажем, курит она или не курит, еще что-то, разные вещи, но она все же есть. В моем представлении я могу применять к ней огромное количество каких-то мыслей: какая у нее прическа, еще что-то, но это прикрепляется к этой женщине. Там есть какая-то устойчивость.

АМП: Опять Кант, Андрей.

АБ: Нет, но есть какая-то устойчивость. Или давайте думать о бильярдном шаре…

АМП: Нет, давайте уж о женщине.

АБ: Вы смотрите на одну его часть и, безусловно, знаете, что есть другая. Нет, я никакую философскую идею здесь не пропихиваю.

АМП: Ничего себе, ты уже пропихнул целую философскую концепцию ноумена.

АБ: Но если я, например, начинаю думать о своем мышлении о женщине, то где эта устойчивость? Когда я начинаю думать об этой ебаной, применим философский термин, мысли или совокупности каких-то мыслей? Они же распадутся или они деформируются тем фактом, что я о них начал думать. Вот Юнг пишет о том, как он рассматривает мантру. Он говорит о том, что это идея центра, что есть какая-то идея сцепки, еще что-то.

АМП: Но это по существу созерцание. Он просто йогу буддийскую копирует так.

АБ: Но мысль же прогнется. Например, если вы страстно думаете о женщине и начинаете думать, как вы об этом думаете, то она потухнет, пожухнет сама. Каким образом человек может думать о мышлении, думая об, что в нем, в мышлении, есть какие-то объекты. Какие это будут объекты? Вот эти моменты устойчивости?

АМП: То есть ты спрашиваешь, каким образом человек может думать о своем мышлении, абстрагируясь от объектов, потому что в этом случае мышление очень неустойчиво и не схватывается?

АБ: Мы вынимаем этот объект. Я думаю о яблоке. Теперь я начинаю думать не о том, что я думаю о яблоке, а думать о том, каким образом я думаю о яблоке. Этот момент не оставит мои мысли, которые были у меня до момента рефлексии, или привнесет в них уже что-то? Будет ли это до бесконечности продолжаться?

АМП: Наоборот то, что ты сейчас сказал, это первое, я об этом говорю во второй лекции, — это трудно сделать. Уже это сделать трудно. Рефлексия – это вполне возможная, честно говорю, но трудная вещь.

АБ: Если вы совершенно оставляете объекты и думаете только о своих потоках, направленных на эти объекты, то это почти что раздвоение личности.

АМП: А я на это отвечаю: реальная рефлексия не может привести к раздвоению личности по той причине, что реальная рефлексия происходит только тогда, когда личность устраняется; еще, может быть, не устранена, но устраняется.

АБ: Этот момент я совершенно не понял.

ДЛ: Смотри, ты сам говоришь. Ты говоришь: «Я думаю о женщине», — ты переживаешь какие-то эмоции и т.д. Как только ты начнешь думать о думании, пропадут ощущения, пропадут эмоции.

АМП: Абсолютно. И то же самое в отношении самого себя.

ЕШ: Вот есть женщина, которую ты любишь. Но бывает, что ты пытаешься оценить ее поступки, отстранившись от своих чувств. Бывают такие ситуации.

АМП: Да.

ЕШ: И это на самом деле примитивный бытовой пример твоего отчуждения. Ты любишь человека, потому что у него есть деньги. Как бы я относился к человеку, если бы у него не было денег, например? Ты пытаешься оценить свое отношение, пытаешься разграничить, где ты относишься к нему из-за денег, а где ты относишься к нему так, потому что он такой человек. Это какой-то примитивный, но все-таки пример, как надо рассуждать.

АМП: Но у тебя уже отношение твое к самому себе, может быть, подвешено.

ЕШ: Я при этом уже выключил из себя мое отношение к этому объекту.

ДЛ: Александр Моисеевич замечает, что если говорить о рефлексии как о тенденции, как о стремлении, то личность в этом месте исчезает.

АМП: Да, только одно — личность с ее порывами…

АБ: Психическая то есть. Психическое содержание.

АМП: Да. То есть, строго говоря, плероматическое содержание. Поэтому, скажем, полусумасшедшие генетики, включая моего лучшего друга Марка Александровича говорят: «В конце концов мы объясним любые тонкости сознания и мышления как вытекающие из вариаций, пусть самых тончайших вариаций, генома»

ДЛ: Они просто незнакомы с теориями нашего папы.

ЕШ: Ну, знаешь Эйнштейн тоже классическую физику плохо знал. Он говорил: «Если бы я хорошо ее знал, неужели я бы все это смог». Там все противоречит тому, что он придумал. Поэтому и математиков он тоже подбирал тех, которые совсем не знают физику.

ДЛ: Папа тоже не знал биологию.

ЕШ: Потому что если поставить задачу математикам, которые хорошо знают физику, они изначально не смогут работать, потому что затык изначальный.

АМП: Совершенно верно. А старик Хайдеггер говорил: «Что же, конечно, хреново я знаю историю философии, но зато я очень хорошо знаю историю моей собственной философии от первого дня, когда я ее стал выдумывать до настоящего момента. Хотя, – добавлял он при этом, — делать ошибки при переводе древнегреческих текстов некрасиво». Здесь что важно? Кстати, этот «затык» противостоит другой операции. Потому что mental blocking — спонтанный, он наполовину психический: «Так много знаю, что уже на хуй думать ни о чем не хочу». Это бывает. Поэтому в качестве противовеса тому, что мы назвали «затык» или mental blocking, можно использовать гуссерлевское «эпохэ», подвешивание. «Давайте подвесим, не будем об этом». Не то, что выбрасываем…

ЕШ: Отложим в сторону.

АМП: Нет – в скобках, пусть это пока у нас там. Потому что иначе мы будем слишком долго топтаться на месте.

ЕШ: То есть уберем из принципиального, я правильно понимаю?

АМП: Да. Это должно быть подвешено, но не забыто. «Эпохэ» по-английски лучше suspend, «подвесить». Но вот последнее, о чем я хотел сегодня сказать.

Мы говорим о затыке, о блокинге, о подвешивании, но если мы возвращаемся к рефлексии, то именно в рефлексии обнаруживается одно удивительное свойство рефлексируемого мышления. Оказывается, что в каких-то случаях одно и то же мышление не может мыслить о каких-то двух (различных) объектах. Различных беру в скобки, потому что кто знает: а может быть, тех же самых объектах. Но что такое «те же самые»? Это одна из страшных проблем обсервационной философии, которой я занимаюсь. То есть полного произвола в отношении объектов, по-видимому, нет.

Я, конечно, начинаю в книжке с примера с Буддой и Анандой. Именно примера (то, чем мы сегодня начали). Почему? Оказывается, во-первых, есть объекты (сейчас я говорю не о рефлексии, но это устанавливается только в рефлексии), о которых мышлению легче и проще думать, чем о других объектах. То есть объект мышления обладает каким-то свойством или качеством в отношении мыслящего о нем мышления. Объекты не одинаковы. С одной стороны, с точки зрения рефлексии, которая занимается не объектами мышления, а самим мышлением, совершенно все равно, каков объект мышления и о чем мышление думает. С другой стороны, объекты бывают разные – и не сами по себе, а в отношении к мышлению. Более трудные и менее трудные. И тогда мы вынуждены выделить один объект, который назовем условно, споря с Готлобом Фреге, «особым объектом». Этот объект – мышление. Мышление это особый объект. То есть, совсем грубо говоря в порядке рефлексии, без которой вообще этот разговор невозможен, все мыслимые объекты мы можем разделить на два класса: мышление и все остальное. Может быть в одном классе один элемент? Бывает так? Я-то думал, что в одном классе 35 учеников и во втором 35.

АБ: Может, вообще не быть: например, класс Д, в который учеников не набрали.

АМП: То есть мышление как объект – это объект особого рода.

ЕШ: Существуют ли еще объекты?

АМП: Особого рода? То есть кроме этих двух? Другие подклассы класса мыслимых объектов? Кроме как мышление и все остальное? Отвечаю на этот вопрос: пока не знаю. Так ответил и в лекции, только там «пока» не было: не знаю – и все.

ЕШ: Мне кажется, третий объект – это само начало этих двух.

АМП: Конечно, существует, да, но это возможно, только если мы введем понятие немыслимости. То есть введем третий класс – немыслимых объектов. Не немысленных, а немыслимых, над которыми мышление не может мыслить.

ЕШ: Они же все равно есть. Мы все-таки понимаем их существование.

АМП: Нет, мы не понимаем, но мы допускаем. Да. Мыслимые объекты делятся на все мыслимые объекты за исключением мышления и мышление, но возможно существование и каких-то других объектов, и это будет другой класс.

ЕШ: Или объединяющий все три.

АМП: Нет-нет, насчет вот этого третьего объединяющего пока не надо. Мальчики, умоляю вас, все-таки прочтите две первых лекции. Мой коллега, живущий через шесть домов отсюда, великий буддолог, профессор Дэвид Сейфорт Руэгг, говорит, что есть особый класс, который он называет «сверхмышление».

 


  1. На самом деле порядка 170 млн.
  2. Пятигорский А. Мышление и наблюдение. Четыре лекции по обсервационной философии. Рига, 2002.
  3. Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,

    Защитник сограждан, тиранства смелый враг;

    Иль кровию граждан Кромвель необагренный,

    Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.

    (Пер. В. Жуковского)

Cookies help us deliver our services. By using our services, you agree to our use of cookies.