АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
КЛАСС ВЫРАБОТКИ ЧУЖОГО МЫШЛЕНИЯ
КЛАСС 4
20 января 2007 года.
Годалминг
АМП: Любой философский текст, читанный и осмысляемый нами сегодня, это не наш текст. Это чужой текст, прошлый текст. Даже то, что мы сами думали, запомнили или записали позавчера, это уже прошлое, но это прошлое, не зафиксированное культурно и традиционно. Мы прочтем несколько философских текстов. В этом мне очень помог Арнис, потому что он, в силу его дружественности и, я даже осмелюсь сказать, любви ко мне, — можно так сказать?
АР: Безусловно.
АМП: Сказал мне: «Что же ты, блядь, дурак, забыл им дать». Вот так попросту. Не забыл, а вовремя не сосредоточился.
Конечно, мы будем и почитывать – почитывать то, что сделано не нами, то, что было вставлено в совершенно другое поле, иногда и в другую культуру, и то, что к нам не имеет никакого отношения, потому что именно мы, читая этот текст, будем устанавливать это отношение. Но чтобы его установить, надо этот текст прочесть. Я расскажу о нескольких текстах, которые я попрошу вас прочесть с подачи (простите за вульгаризм) Арниса и Андрея. Это будет в конце нашего сегодняшнего класса, который я не хотел бы, чтобы был полностью отягощен пловом.
Пока же я вернусь к одному моменту, сказанному вчера. Почему вчера мы зациклились на возможностях сегодняшнего понимания внешнего наблюдателя? Казалось бы, что за ерунда, что за больная фантазия? По-моему, это действительно фантазия, но вполне здоровая. Сама идея внешнего наблюдателя (возникшая не вчера и даже не позавчера) как сознания, не включенного в известное нам поле, может способствовать радикализации нашего мышления, его очуживанию, потере нашим мышлением (когда оно захочет его потерять) экзистенциального ориентира. Поэтому я о нем заговорил.
В связи с этим я хотел бы в порядке введения подчеркнуть, что какие-то философы предшествующего периода, которых я бы условно назвал простыми (то есть философы, излагающие что есть, чего нет, что могло бы быть, чего могло бы не быть в мире) могут послужить нашему мышлению опорой, причем опорой по содержанию гораздо более, чем по способу философствования.
Я попрошу Андрея рассказать о философе, о котором я бы сказал, что он был последним из крупных, вошедших в традицию философов, к которым относилась квалификация натруфилософов. Натурфилософия кончилась, то есть кончилась на сегодняшний день, но, может быть, она будет снова и, может быть, она покажет всем методологическим, языковым, лингвистико-логическим экспериментам кузькину мать. Это возможно, но этого нет. Поэтому простой рассказ о скромном неприхотливом французском философе Анри Бергсоне будет нам интересен прежде всего не методологически, а в какой-то, в нынешней апперцепции…
АР: Все присутствующие понимают слово «апперцепция»?
АМП: Пожалуйста, объясняю на ходу. «Апперцепция» — термин, введенный Эдмундом Гуссерлем.
АР: Нет, Иммануилом Кантом.
АМП: Кантом, но в этом его значении введенный Гуссерлем. Он был кантианец все-таки, от этого никуда не денешься. Да, мальчики, он был кантианец, хоть и неокантианец, но конечно, кантианец, как и вся феноменология, которая есть кантианский феномен. Без Канта ее бы никогда не было. Апперцепцию в гуссерлевском понимании, как она фигурирует в его книге «Идеи к чистой феноменологии» 1913 года, по существу, можно свести к очень простой вещи. Апперцепция – это не мое понимание, а понимание, которое уже есть и которое каким-то образом становится тем, что тот же Гуссерль называл интерсубъективным. Даю пример. Одно дело «я понимаю», «я думаю», «я воспринимаю», а другое дело – то, как понимается, думается, воспринимается… Вообще, а не обязательно мной. Тут уместен и в английском, и во французском, и в немецком безличный оборот. Так понимается. Апперцепция это сущность и поле не личного (но личное входит), а вообще, то есть и других личностей понимания.
Мы как раз сегодня об этом говорили с Арнисом. Арнис выдал очень четкий пример. Что такое перцептивное поле? Публикует Витгенштейн свою книгу — «Логико-философский трактат», 1922 год. Арнис говорит, что ее за первые три года прочли от силы 5-7 человек. Мы можем сказать, что это поле апперцепции — не моей, а вообще, в смысле «вот так воспринимается» — было невелико. На самом деле об апперцепции мы можем говорить только в ретроспективно-временном порядке, что кстати, и смущало некоторых гуссерлианцев. Это не «здесь и сейчас» — мы можем говорить о ней по текстам. Скажем, мы можем говорить, что когда Платон говорил, или Сократ говорил, или Платон записывал, или по этому недоделку Деррида водил рукой Сократа, это неважно, это делалось в каком-то пространстве, где были слушатели, где что-то уже было. Вот что такое поле апперцепции.
То, что было, и то, что необязательно индивидуально-личностно. Поэтому когда один человек говорит другому: «Ты что, дурак, не понимаешь? Все понимают, а ты один не понимаешь. Какой нашелся!», то даже эта идиотская фраза говорит о каком-то фиксированном секторе пространства, заполненным апперцепцией какой-то мысли, которая, как явно предполагается, развивает рамки того, что тот же Гуссерль называл трансцендентальной субъективностью. Это уже не субъективно.
Я читаю, скажем, «Таймс» и говорю: «Ну, эту статью не поймут». Но заметьте, мальчики, это прежде всего говорит о том, что мое восприятие здесь апперцептивно – не только потому, что я употребляю множественное число, «не поймут», а потому что я исхожу из предположения, чисто интенционально, что вообще-то оно понимается, а уж кто поймет, кто не поймет, — это дело второе. Вот вообще-то оно понимается, а ты, дурак, не поймешь. Речь идет не об одном индивиде, потому что «а ты, дурак» – это другой, третий, четвертый, и это поле не связано со статистикой. Потом, когда сотни людей стали читать «Трактат», а не 5-6, согласитесь, Арнис, это была не смена поля апперцепции – это было, если хотите, его развитие. Это, в конечном счете, было то же поле.
Поэтому, если я вам сейчас скажу, эта мысль у меня возникла в процессе чтения бибихинской книги1. Если бы сегодня Людвиг Витгенштейн опубликовал в нашем издательстве «Логико-философский трактат», то вопрос его понимания или непонимания, а точнее, чтения, может быть, и не стоял бы. Тут был бы прав тот умный прагматик-издатель (или идиот – это неважно), который бы не сказал, что такие тексты сегодня не понимаются, а сказал бы: «Такие книги сегодня не читают, а значит, и не публикуют». Это внешнее, но чрезвычайно важное добавление к тому, что я только что сказал о поле апперцепции. То есть как бы нет вопроса. Это относится не только к Витгенштейну: произошла радикальная смена поля апперцепции и она произошла не вчера.
И вот, может быть, Бергсон (если не говорить о таком гораздо более камерном английском явлении, как Чарли Броуд2, тоже натурфилософ) был один из последних. Он был фактически завершителем типа апперцепции, а не только типа философской продукции. Значит, что-то изменилось. Где? В философии? — Нет! В мышлении! В твоем, моем, чьем угодно. Тут уже философия – это только предлог для наших суждений об этом мышлении. Не читается! «Не читается» – это относится к мышлению. «Не читается» — этим, вообще говоря, этот последний натурфилософ меня и привлекает. Не читается! Я при этом вспоминаю по ассоциации высказывание Рорти, которое я слышал лично на его лекции в Лондоне, крайне неудачно и недоброжелательно воспринятой аудиторией.
Речь идет о смене апперцепции. Рорти говорил: «Ну да, вы скажете, что вы не читали Ницше». Я помню эту его фразу, он говорил о Ницше. И он говорил о себе. Он говорил: «Здесь существенно понять. Попробуйте читать Ницше как факт культуры». Это было отступление. Стоит, понимаете, такой элегантный, еще не старый, как сейчас, а пожилой Рорти. «Можно вопрос?» — поднимается старший преподаватель University Сollege, где и проходила лекция. И говорит: «В чем может помочь чтение Ницше для адекватного восприятия нынешней социальной действительности?». И тут Рорти сплоховал. Вместо того, чтобы сказать: «Тебе, рыло вонючее, ничто не поможет», как он должен был бы сказать, он стал объяснять, что в порядке расширения культурно-исторического кругозора чтение Ницше необходимо, в чем была своя правда, не так ли? А зачем этому говнюку из University college надо было расширять свой культурно-исторический кругозор? Вы понимаете, меня в таких дискуссиях коробит их нефилософичность. Мы все начинаем беседу в таких случаях с конца. При чем тут кругозор? Заткнись и слушай умного человека. Нет, каждый идет со своим, то есть то поле апперцепции, в которое попал Ницше, все в трещинах. Тут тебе и культурный кругозор, и адекватное восприятие социальной действительности, тут тебе и расовые взаимоотношения, и еврейский вопрос, и глобальное потепление, и черт в ступе. Это и есть растрескивание поля апперцепции, которое существует только в своей, хотя бы минимальной густоте и концентрированности.
Итак, если бы сегодня появился Анри Бергсон – с креативной эволюцией, я не говорю уже о смехе, о его развернутом понимании теории памяти, — то люди бы пожали плечами и стали бы говорить: «А зачем это?» И вот что самое замечательное и что необходимо для уяснения наших экспериментальных задач. Вопрос «а зачем это?» следует отправить на помойку. А низачем! Интересно!
ЕШ: А если нет интереса?
АМП: Тогда до свидания. Кстати, на ходу хочу заметить, что сам Ницше сделал очень немало для раскалывания этого поля. Единственный человек после него, который хотел его подштопать, – Хайдеггер. Потерпел поражение. Что касается Рорти, то для него Ницше – это уже реминисценция, это уже воспоминания о прошлом.
Итак, возвращаемся к удивительному французскому философу Анри Бергсону, краткий свободный рассказ о котором поведет Андрей. Я вас прошу, спрашивайте о словах, у него исчезнувшая из нашего языка терминология.
АБ: С терминологией у него вроде все в порядке было. Сложность в моей ситуации с Бергсоном состояла в том, что я прочитал несколько книг Бергсона и, как мы все, с восторгом обсудил их с Александром Моисеевичем. Александр Моисеевич прекрасно понимает предмет, там поле апперцепции огромное. Прочитав Бергсона, я пришел к выводу, что мне нужно о нем подумать, как-то это переварить. В результате вчера вечером я получаю задание о нем рассказать. Я постараюсь о нем рассказать, но вы в свою очередь должны понять, во-первых, Бергсон в 1927 году получил Нобелевскую премию по литературе. В первую очередь Бергсон – это язык Бергсона. Его убедительность не в его доказательности, не в тех убеждениях, которые действительно сейчас читаются довольно неуклюже; интересны в нем, собственно, ткань и язык. Я нахожусь в ситуации пересказа «Анны Карениной» по-своему. То есть мы должны готовиться, потому что иначе мы застрянем в пространстве свободного разговора. Мы должны готовиться и делать усилия. Нам всем очень хочется слушать Сашу.
АМП: Я отказываюсь говорить один.
АБ: Александр Моисеевич хочет, чтобы мы тоже говорили, мы сделаем усилие. Просто мы должны выбрать тему.
СГ: Я подумал, что если это класс, то, значит, это что-то близкое к понятию штудии и штудирования. То есть это не выработка проекта – это штудирование, то есть работа над собой по большому счету.
АМП: Андрей, ты так понимаешь слово «класс»?
АБ: У меня такое впечатление, что все же нужно на начальном этапе совмещать – нам нужно что-то изучать, совершенно точно.
СГ: Я в понятие штудии вкладываю вот что. Местонахождение мое здесь, есть некий объем, заранее кому-то известный, который мне надо пройти, — это и есть штудия. Это есть предварительные условия существования класса, потому что без штудии не может быть класса, который может впоследствии что-то породить.
АМП: Что мы делаем? Мы занимаемся.
АР: Чем?
АМП: Отвечаю. Разговором о том, кто как из нас думает и кто как хочет думать.
АР: Этого не происходит. Александр Моисеевич, если вы сейчас говорите о том, что вы желаете, тогда я понимаю, что вы сказали, а если вы сейчас описали то, что происходит, то этого нет.
АМП: Нет, уверяю вас, что это есть сейчас и в его вопросах, и в объяснениях Андрея и в вашем замечании сейчас.
АР: В моем замечании нет никаких признаков того, что я занимался своим мышлением.
АМП: Простите, но вы сейчас экспонировали, высказали ваше мышление.
АР: Я его высказал, но я им не занимался.
АМП: Само слово «заниматься» я понимаю очень простым и, тем не менее, двояким образом: я сейчас об этом думаю и потом говорю, как я сейчас об этом думаю. Это одно. Второе – то, что скорее относится к названному Сергеем штудированию: что я уже придумал в результате какой-то работы и теперь это излагаю. Это две разные вещи, но и то, и другое – это заниматься.
АР: Можно пример? Асимметрия, которую я вижу в этом классе, мне напоминает вот что: вы задумали пир, который мог бы произвести радость, но вообще-то еда еще не подготовлена, вино еще не сделано, а вы хотите пир. Вот люди, которые в этом пиру хотят участвовать, но готовы ли они в этом участвовать?
АМП: Отвечая на ваш вопрос, я вношу в этот образ существенный корректив. Да, пир, но, в отличие от вас, я полагаю, что мы собрались не для того, чтобы все съесть и наслаждаться. Мы должны сначала его устроить. Даже не приготовить, а устроить. Пира еще нет. Сам класс (это мое индивидуальное понятие) — это прежде всего опробование каких-то возможностей индивидуального восприятия мышления. Вот, например, я считаю, что восемь ремарок, которые вчера были сделаны по поводу квантового понимания наблюдателя, были феноменально интересны своей экспозицией. Я не имел об этом ни малейшего представления и я увидел, что люди среагировали на сам повод внешнего наблюдения интересным образом. То есть их мышление породило эту реакцию, которая меня очень порадовала.
ЕШ: Александр Моисеевич некоторых людей может использовать как блюдо.
АМП: Ну да, в каком-то смысле, да. Я бы сказал, что вчера появившаяся как человек из коробочки тема внешнего наблюдателя привела к тому, что здесь оказались возможными и для меня неожиданными чисто натурфилософские выводы, жутко интересные.
РА: Хоть один интересный вывод напомните.
АМП: Два. Что для квантовиков сама идея внешнего наблюдателя – это идея основной альтернативы, по существу даже не эпистемологической, а онтологической. Что если он есть, так как его можно себе вообразить, то два мира, а если его нет, то один мир в одной взаимосвязи. И второе: оказалось, что само классическое натурфилософское понятие взаимодействия, понятие по существу гегелевское, расщепляется на два разных понятия: наблюдение отделяется от измерения. Это безумно интересно, ради одного этого я не могу об этом жалеть. Мне достаточна одна мысль, а здесь было две мысли, и мысли свежие.
Вы понимаете, наша цель не занятие философией, философия – это инструмент. Наша цель – выработка каких-то радикально других мыслительных постановок. Эта выработка не получается путем совершения каких-то конкретных мыслительных операций, поэтому и нужен класс. Она получается только поначалу, путем приживания друг другу, беседы и совершенно свободного для себя, а потом уже для другого, объяснения каких-то вещей, попавших в поле беседы. Поэтому я все-таки думаю, что нужен какой-то опыт чисто эмпирического разговора о мышлении, в котором тексты, философия и темы играют свою роль, но главное не это. Главное – это выработка, попытка выработки каких-то новых подходов в отношении различных объектов мышления.
АБ: Александр Моисеевич, мы все же попробуем готовиться. Если нас действительно интересует эта проблема – измерение, наблюдатель в квантовой механике. Мы возьмем, прочтем материал, обсудим материал… Мы не будем как попугаи пересказывать тексты, которые прочитали. Попробуем выразить в каких-то своих простых или непростых фразах. Мы обсудим. У меня есть человек, который ведет в King’s College группу по теоретической физике. Он занимается этими квантами, струнами, супергравитациями. Пригласить его, попросить изложить темы, которые нас интересуют, и посмотреть, пересекается ли с тем, что он говорит, тот круг вопросов, которые мы обсуждали. И так делать по любым темам.
АМП: Я для этого составил себе примерный список приглашенных лиц.
АБ: Никто из нас не занимался философией никогда, мы не профессионалы, мы даже не гуманитарии. Давайте посмотрим на себя как на пример вульгаризации определенных философских идей. В нас заложено огромное количество идей – вульгаризированные идеи Декарта, Аристотеля, Канта. Давайте хотя бы посмотрим с двух сторон. С одной стороны, мы хотим говорить даже на том уровне, на котором мы говорим, и обладать свободой. С другой стороны, хотелось бы понять, какие структуры в нас заложены. Я хотел бы, например, попросить Арниса, если ему будет интересно, рассказать нам, что мы собственно, знаем об Аристотеле, не зная его. Какие структуры уже в нас вложены и каким образом они смяты. Человек, который докладывает, должен будет вычленить из того материала, который он знает, вещи, которые проникли в то, что мы называем бытовой культурой.
АМП: Скажем, апперцепцией.
АБ: Да, апперцепцией, вульгарной апперцепцией. Что в нее проникло? Отмыть эти мысли каким-то образом. Для нас было бы интересно посмотреть, к каким выводам мы приходим, пытаясь отмыть эти мысли. Это нужно делать в два движения, нужно все же знакомиться с материалом.
АМП: Конечно.
СГ: Давайте все же прервемся.
(плов)
КВЧМ №4, вторая часть. 20 января 2007 года. Годалминг.
АМП: Значит, первое – Арнис: мышление Аристотеля. Второе предложение – теорфизик Андрея Келле. Как думают современные физики? О чем? Как это будет называться?
АБ: Идее наблюдателя. Это то, что нас всех интересует. Что такое наблюдатель, есть ли у него имя, выделен ли он каким-то образом. Как они определяют наблюдателя. Что это такое?
СГ: Мне кажется, что набор тематизмов и набор лекторов, это хорошо, это важно, но это не совсем то, что решает проблему. С моей точки зрения, здесь пропущен ход, который связан с элементарной, но очень сложной процедурой, а именно с рефлексией. Для меня втягивание сюда любых внешних людей – это задача сверхсложная. Для меня, например, столкновение между Пятигорским и Арнисом – это материал для двух-трехчасового разговора, потому что в этом материале заявлены принципиальные противоречия. Если мы не будем соблюдать так называемые рефлексивно-мыслительные качели, процедуру постоянного возврата, то я думаю что.…
АБ: Качели это прекрасно, но нужно какое-то поступательное движение. Мне кажется, что здесь все очень просто. Если мы будем мусолить постоянно и все эти доклады все время будут каким-то переизложением или каким-то переносом материала из книг в семинар, то это абсолютно неинтересно и мы опять попадаем в какой-то класс. Это одна крайность. Другая крайность, когда мы сидим и разговариваем хуй знает о чем.
СГ: Чем задается сущность на промежуточном состоянии?
АБ: Промежуточное состояние задается нашими усилиями. Если ты что-то читаешь и не отбарабаниваешь это, а говоришь реально. Вот, например, у меня задача рассказать Бергсона. Я его принципиально пересказать не смогу по той причине, что я к этому не готов, понимаешь?
СГ: В подходе Александра Моисеевича это не имеет совершенно никакого значения.
АМП: Я не согласен – это имеет значение. Но если выделить, а ты на самом деле выделил в разговоре со мной, говоря о Бергсоне, несколько лейтмотивов. Например, буквально – лейтмотив времени – раз, лейтмотив памяти – два. Вообще говоря, я бы остановился на двух бергсоновских мотивах.
АБ: У меня четыре выписано. Я хочу завершить разговор. Подход должен быть такой, что разговор используется не как воспроизведение чего-либо, а как момент установления истины. У тебя есть материал, проговаривая его, как братья Либерманы сказали, ты совершаешь определенный необратимый акт. То есть ты стоишь перед фактом необратимости – раз и доброжелательности – два. Если это не обстоятельство для установления истины, то что? У меня, например, этот материал не отложился, сейчас мне предлагается рассказать о нем и установить его каким-то образом – удачно, неудачно. Мне кажется что это подход, в котором есть реальная динамика.
СГ: Мне никакой Бергсон не нужен. Мне для разбора хватило бы дискуссии Пятигорского с Арнисом на пару часов, а может на пару месяцев.
АМП: Нет. Я думаю, что тут есть один очень важный момент, к сути дела никак не относящийся. Это момент нашего пребывания вместе, момент формы. Этот момент заключается в том, что для предложенной, Сергей, вами схемы требуется слишком много времени. Я не говорю, что экономизм — это принцип для нас. Экономизм в смысле времени очень условный, потому что я бы конечно, предпочел, чтобы мы рассуждали о чем угодно, как было у нас в наших беседах с вами, сколько угодно, потому что в конечном счете это фиксирует моменты рефлексивного процесса.
СГ: Что вы называете моей схемой, Александр Моисеевич? Я отталкиваюсь от вашего тезиса, что времени у нас сколько угодно. Я ввожу его с прошлой дискуссии.
АМП: Да. Так вот я могу на это сказать, просто со смирением – я бы в сердце своем предпочел, чтобы к черту экономию. Времени сколько угодно – помрем ли мы через 23 с половиной минуты или через 23 с половиной года, это нам в принципе совершенно безразлично, потому что такое время внешне рефлексии и по существу не относится к сути дела, потому что суть дела одна: как рефлексируется. Во-первых, что рефлексируется в моем мышлении, а во-вторых, как рефлексируется. Я тут вынужден подчеркнуть, что именно, во-первых и во-вторых. Поэтому то, что вы на первый взгляд казалось бы, произвольно зацепились за нашу полемику я считаю при всех отрицательных моментах стиля вчерашнего дня моментом положительным. Что мы делаем? Мы изучаем прежде всего собственное мышление, собственные мыслительные реакции. И поэтому нам внешние доводы нужны и я на этом настаиваю, нужны как топливо для этих реакций, без которых не может быть последующего рефлексирования. Подбрасывание топлива.
СГ: А для меня например, в моем различении, которое я пытаюсь ввести, ложится второй подход, который утверждает, что никакой предподготовки не надо и можно вызвать сюда, я не знаю, самого Анри Бергсона, если получится, и вообще с ним сделать мыслительный мыслительный шаг. Для меня просто это различение принципиальное, и на нем все держится.
АМП: Андрей, возвращаясь к моей просьбе. Я знаю, что тебе просто смертельно не хочется делать это сообщение сейчас, я тебя понимаю интенционально, но вместе с тем, я думаю, что это было бы очень интересно именно из-за вот этих основных бергсоновских лейтмотивов – я за Бергсона уцепился, как Сергей за нашу с вами полемику, когда ты изложил мне пять дней назад свои впечатления от его прочтения. Вы понимаете, почему кроме всего прочего это так безумно интересно. Потому что время, на котором я дважды в жизни чуть не свихнулся, это условие рефлексии. В этом смысле Бергсон жутко интересен. Интересен именно для нас, при всей натурфилософичности своей трактовки и времени, и памяти.
АР: Александр Моисеевич, можно методологическое замечание с моей стороны? Представленное Сергеем противопоставление вашей и моей позиции мне кажется недостаточным. Я согласен, что у нас эти позиции разные, но то, что они взаимоисключающие, я не согласен. Александр Моисеевич, насколько я понимаю вашу стратегию, которой у вас нет, она состоит в том, чтобы идти по ассоциациям, по подкинутым кем-то или чем-то темам, авторам, мыслям. Rambling. Я скажу, в чем моя позиция отличается от вашей. Я, во-первых, считаю, что для того, чтобы был какой-то разговор всем его участникам надо понять, о чем речь. Это минимальное условие. Второе – всем участникам разговора желательно быть заинтересованными в том вопросе, о котором идет речь. К тому же желательно, чтобы для них вопрос, о котором идет речь, не упал с небес, как икс, как хуй знает что, а попадал в какое-то их недоумение или непонимание – по-другому зачем разговаривать? Рассказывать друг другу то, о чем знаем? Неинтересно. Энциклопедии тогда надо читать, а не друг с другом разговаривать. Мне кажется, непонимание или недоумение – самое продуктивное в ситуации для начала мышления. Без этого недоумения, заинтересованного недоумения: блядь, что это такое? Как это так? Что это такое? Почему это так? Без такого заинтересованного интенсивного недоумения никакого движения никуда не происходит. Когда, извините за выражение, Платон определяет начало философии в удивлении, то это вот это состояние, о котором я сейчас другими словами говорю.
АБ: И находитесь.
АР: Нет, я думаю, что сейчас я в этом состоянии не нахожусь, но хочу находиться, потому что это действительно очень плодотворное состояние. А без него, когда говорит Александр Моисеевич о чем-то, я, если честно, с трудом понимаю, о чем – из-за этого зигзагового хода мысли, который не мой ход, я так не иду. Я хочу понять, зачем и куда идти перед тем, как двигаюсь, а вам это не важно, вы хотите идти и что-то интересное, может быть, произойдет по ходу мысли, по ходу вашего зигзагового ассоциативного хода. Я так не умею.
АМП: Отвечаю. Фактически было не это. Я вчера говорил о вещи, с которой не сходил в течение полутора часов.
АР: Так я вас не понял. Тогда еще хуже. Тогда, значит, я вообще не понимаю о чем вы говорили. Если оказывается, что вы держали все время одну мысль и я ее не уловил, значит я не слышал вас вообще.
АМП: Да. Прекрасно. Я с этим не могу спорить, как не спорю вообще ни с одним умозаключением ни одного человека и его собственной мысли. Но то обстоятельство, что вы не поняли, методологически не имеет никакого смысла, потому что оно просто отражает ваше мыслительное отношение к данной теме, с которой я вчера не сходил, а речь шла не об этом. Поэтому я возвращаюсь и возражаю вам по предыдущему пункту высказанного вами. Вы сказали и сказали совершенно верно, что когда мы прекрасно знаем, о чем идет речь, нам неинтересно и нечего об этом говорить. Когда мы совсем не знаем…
АР: Тоже неинтересно.
АМП: Тоже неинтересно. С этим я совершенно согласен. Более того, я прекрасно знаю, что то, что вы называете, это гораздо лучше, чем удивление, недоумение именно возникает в условиях частичного знания. Что касается вашего последнего аргумента, что вы совершенно не поняли – это ваше дело. Ну, не поняли. Прекрасно. А кто-то понял. Дело не в этом. Не понял, как и понял, это только один частный момент индивидуальной рефлексии.
АР: Нет, но плохо то, что мне казалось, что я понимаю, что говорили о многих вещах, а оказывается, говорили об одной вещи. Значит, тогда мне казалось, что я вас понимаю, а оказывается не понимаю.
АМП: Нет, я говорил об одной вещи – о постороннем наблюдателе, кроме маленького введения.
АР: Кроме семи отступлений и еще нескольких вещей.
АМП: Нет, не семь отступлений. Я говорил, я могу вам показать план этого разговора, я – дотошный, ради Бога… Его я сделал не вчера и не позавчера, а гораздо раньше, потому что эта проблема, я могу сказать просто так же, как вы сказали про себя, что вы не понимали. Я с вами спорить не могу. Я вам на это отвечаю – это проблема, которая меня лично безумно интересует уже очень давно и я считаю, что это одна из основных проблем нашего рефлексивного мышления. Поэтому я, собственно говоря, вчера только о ней и говорил, кроме первых 23 минут вступления, которые были о классе и относились только к окружению, так сказать. Кстати, реакции на тему внешнего наблюдателя, о которых я говорил, показались мне вчера крайне интересными. Я вовсе не собираюсь эту тему превращать в основную тему класса, таких тем еще будет немало.
Что касается проблемы внешнего наблюдателя в современной физике, на которую Андрей хочет пригласить Келля, я думаю, это может быть безумно интересно. Именно потому, что имея некоторое представление, вообще говоря, чисто гуманитарное, или скажем так, гуманитарно-философское о проблеме внешнего наблюдателя, мы не представляем себе мышление, которое эту проблему конкретизирует, как сказали бы ученые еще 150 лет назад, натурфилософским образом. То есть то, что делают физики. Это мне кажется безумно интересным для нашего мышления. Может быть, моя метафора топлива не годится. Не надо цепляться за эти слова – топливо или повод, или предлог. Я просто думаю, что как тема она безумно живая и интересная, и интерес этой темы, я думаю, не уменьшился за последние 120 лет, когда Эрнст Мах сказал, что мы так и умрем, не зная – живем ли мы в наблюдаемом или в ненаблюдаемом мире. Он утверждал, что в наблюдаемом. Именно это я и имею в виду, говоря о том, как это может проходить. Здесь особенно важно, чтобы каждая беседа таких приглашенных людей – я за них, Сергей, в отличие от вас. Я за них, в конце концов за год их будет не так много. Я за них, но я думаю, что она может породить такое количество мыслительных реакций в классе, рефлексия над которыми будет для нас очень интересной. Потому что это будет перцептироваться не только как неизвестный нам факт науки, но и как факт мышления ученого, чужого нам мышления. Мы не ученые, в этом смысле чужого нам мышления, которое в нашей уже апперцептированной рефлексии будет иметь значение. Поэтому разрешите мне все-таки кончить со списком. Он очень маленький пока.
Первый – Келле. Второй – Арнис, мышление у Аристотеля. Третьим было бы очень интересно пригласить, особенно после того, как я познакомился с некоторыми его последними мыслями, Юрия Ивановича Манина, чтобы он с нами провел беседу. Я помню его по его удивительным примерам о мышлении. Я думаю, что не было еще математика, который всю жизнь так упорно не занимался математикой, а занимался чем угодно кроме математики, будучи крупнейшим математиком. Я думаю, что было бы интересно, чтобы он нам рассказал, о чем, кроме современной науки, он думает, когда думает о современной науке. То есть какой мир он выстраивает в своем мышлении, мир, в каком-то смысле соседствующий миру той науки, которой он занимается, а с другой стороны противопоставленный этому миру. Я еще по юности помню из прочитанной мной на еще неведомом мне тогда английском языке знаменитой статьи Шредингера, когда он действительно задумывается над тем, что думают физики и математики о мире, который не один из реально думающих физиков и математиков не сведет к физике и математике. Потому что большинство физиков и математиков сводят мир к физике и математике, а нас интересуют только те, которые его не сводят к физике и математике, то есть для которых мир по крайней мере двойственен. Поэтому я думаю, было бы очень интересно его пригласить.
Теперь мое четвертое предложение, и я бы хотел, чтобы мы с вами его обсудили – ничего не откладывать, хотя время бесконечно, ничего не откладывать. Я думаю, что именно в порядке рефлексивного упражнения чрезвычайно важно пригласить профессионального историка, который бы смог полностью отвлечься от профессиональной истории и перейти к проблеме историзма как способа мышления о чем угодно, а не только о конкретной истории или конкретных историях. Я вообще думаю, что одна из вещей, я сужу по себе, которую безумно трудно отрефлексировать – это историзм мышления в его отношении к тому, что мы называем историей, как в смысле временного отчета историографии, так и истории как того, что философы называют историей и историзмом. Что за история, в какой я живу? Что это такое? Я не решаю, я целиком полагаюсь на вас, я сейчас сказал только о своем собственном интересе.
АР: Что это за историк?
АМП: Мысли этого человека об истории вообще, которые я читал, которые у него появились за последние годы, были невероятно интересны. Это никому не известный Кирилл Кобрин.
И, наконец, последнее. Я хочу пригласить к нам моего старинного друга Марка Стефановича Макульского, чтобы он рассказал нам, а это вещь дико специализированная, это вещь, в которой laymen, даже работая в смежных профессиях, по их откровенным признаниям, ничего не понимают. Я хочу, чтобы он – а он один из последних открывателей и описывателей полного генома человека – чтобы он нам рассказал, каким образом, если это вообще имеет место, открытие полного генома человека меняет наше мышление о человеке вообще и о самих себе.
Марк, собственно, этим меня и заинтересовал, когда вкратце рассказал о работе своей гигантской группы. Он мне сказал: «О чем мы говорим с тобой, старик? Генетиков нельзя заставить думать». А любого другого человека тоже безумно трудно заставить думать, ведь он живет как живет и думает как думает. Ведь это очень важный шаг в нашей собственной здесь рефлексивной работе. Мы все забываем. Четыре раза в жизни я истерически пытался вмешаться в рассуждения о думании, говоря, что это вещь настолько трудная для нормального человека, что иногда она практически невозможна, и что этот момент безумной трудности или невозможности мы, как правило, всегда упускаем, когда говорим о думании, потому что мы оптимистически проецируем собственную рефлексию как некоторое универсальное потенциальное состояние человека, что, я уверен, слишком сильная гипотеза о человеке. Думание как некоторая естественная возникающая в рефлексии онтологическая сущность не существует. Она отмечается, что вовсе не означает….
ЕШ: Что была замечена.
АМП: Это просто означает, что ты ее заметил в рефлексии. Здесь надо поставить жирную точку. Я думаю, что мнение не только профессионального специалиста, но и феноменального эрудита Марка Стефановича будет интересно, потому что это о нас. Я кончил. Точка. Пять предложений. Готов к любой критике, к любым добавлениям, к любым изъятиям, к чему угодно. Я думаю, что всех этих пятерых людей было бы жутко интересно выслушать, а потом каким-то образом дать отчет о наших собственных мыслительных реакциях во всех случаях, вырастающих из нашего неполного незнания. Я бы предпочел — вместо неполного знания — неполное незнание. Это именно то состояние сознания, которое я называю неполным незнанием, которое ближе всего к генезису недоумения.
СГ: А в предложенном подходе функция понимания текста, который будут произносить приглашенные, какое значение имеет? Как вы ее восстановите, реконструируете? Если мы сейчас обратим вопрос о понимании в зал, на меня, например, то я вам признаюсь, что все идет тяжело.
АМП: Так, подождите. А кто вам, черт побери, сказал, что все должно идти легко?
СГ: Мне классно, мне по кайфу тяжело, но понимание должно присутствовать по отношению к тексту или не должно?
АМП: Я думаю, что понимание не должно быть, оно может случиться. Я вообще думаю, что как можно чаще мы должны заменять слово «должен» словом «может». Я поставил точку.
АБ: А к Есенину-Вольпе – к нему можно, например, приехать?
АМП: Какого черта? Я думаю, что Александр Сергеевич не настолько меня старше, чтобы он не мог на самолете дотащиться из этого сраного Бостона до Лондона. Значит, ты за Есенина-Вольпе. Принимаю. Но вот этого человека я бы пригласил на одну тему, потому что я его знаю достаточно хорошо. Это необыкновенный человек и необыкновенный мыслитель. Я бы ему написал: «Дорогой Алик, мы хотим, чтобы ты прилетел и поговорил с нами на любую тему, кроме поэзии. Точка. Твой всегда, Саша». Это человек, о котором я могу сказать одно: если есть на свете люди с манифестировано, природно нетривиальным мышлением, то это, конечно, Александр Сергеевич Есенин-Вольпе.
ЕШ: А почему Есенин?
АБ: Потому что он сын Есенина и, как утверждают, поэт лучше, чем папа. Он утверждает, что математика должна оперировать конкретными объектами, которые допускают возможность делать конструкции.
АМП: То есть полный еретик.
АБ: Я точно не знаю, допускает ли он возможность содержательности бесконечных чисел, по-моему, да, там возможен какой-то процесс.
АМП: Я помню, когда я его спросил, когда он приезжал в Лондон: «Скажи пожалуйста, что самое важное в твоей математике?». Он сказал: «Меня интересуют только такие числа, о которых можно сказать, что в таком числе что-то на самом деле есть. Например, число 4: я знаю объект и число, которых четыре. А число 40 миллиардов, вот какие-то идиоты посчитали, что 40 миллиардов в космосе это ничего. Я им верю на слово, но мой принцип, что математика должна перестать быть схоластикой бесконечных». Это же безумно интересно. Давайте мне конкретное число. Вот например, число 5,495 — выдумать можно что угодно, но он говорит: «Это не моя математика». И он убежден, что все построено на конкретных целых числах натурального ряда.
АР: Чистый пифагореец.
АМП: Пифагор это его кумир. Так. Есть добавления к списку? Шесть.
СГ: Александр Моисеевич, можно еще один вопрос по организации процесса? Как вы считаете, попытка написания неких рефлексивных текстов, поскольку я в данном подходе территориальной разорванности не вижу другого реального оформления рефлексии, кроме текста.
АМП: Я на это отвечаю. Я понимаю, милый Сергей, что в силу вашей косвенной принадлежности к традиции моего покойного друга Георгия Петровича Щедровицкого любое движение – речевое, мыслительное, парапсихическое, мистическое – должно найти немедленную фиксацию. Я хочу только сказать одно. Закончив редактирование звартовских3 текстов, я пришел к выводу, что это может быть только долгим процессом.
СГ: Вы мне ответите?
АМП: Отвечаю: делайте с ними, что хотите.
СГ: В вашем классе домашних заданий не будет, иными словами?
АБ: Мы сами себе придумаем домашние задания.
АМП: Сейчас я перехожу к трем маленьким текстам, которые было бы невредно прочесть, можно даже выучить наизусть – они маленькие. Я совершенно осатанелый приверженец выучивания наизусть. Все что-нибудь читают, и я хочу просто подбросить эти тексты в этот поток. Первое: прочтите, пожалуйста, первую главу «Государства» Платона. Маленький текст, говорить не о чем. Второе. Это будет несколько труднее – «Горгий», диалог Платона. Третье – первую «Медитацию» Декарта4. Четвертое – маленькая статья Канта «Что такое просвещение?».
СГ: Правильно ли я понимаю, Александр Моисеевич, что эти тексты не будут иметь никакого отношения к обсуждению в ходе будущей дискуссии?
АМП: Абсолютно. Но они могут.
АР: А если вдруг какое-то недоумение приходит?
АМП: Вот мы его тут и будем.
АР: А как вы это объедините с Келле или Маниным?
АМП: Просвещение – это Келле и Манин, а «Горгий» и «Государство» — это собственные занятия. Насчет приглашенных я сказал – их шесть. Шестой — Александр Сергеевич, пусть он скажет, что он думает о том, о чем никто не думает. Ему же принадлежит знаменитое высказывание, это совершенно серьезно, это человек без малейшего чувства юмора – он все говорит серьезно: «Правда особенно важна для каждого человека тем, что ее нет». Это без тени юмора. Каждый думающий человек должен заниматься тем, чего, как каждому дураку ясно, нет – правдой. И когда его мощный оппонент ему крикнул через стол: «А почему ты заставляешь меня говорить только правду?». О нем ходила легенда, что этот человек ни одного раза в жизни сознательно, то есть зная, что это неправда, не сказал неправды. Следователь ГБ после его допроса заявил: «Такого человека можно допрашивать только после длительного оздоровительного отпуска». Он чуть с ума не сошел, а с Алика как с гуся вода.
АР: Кстати, рассказ о Бергсоне надвигается или откладывается?
АМП: Начинаем.
АБ: Хорошо. Мне кажется, что Бергсон состоит из двух частей, одна из которых очень интересная – это собственные наблюдения Бергсона и его постановки задач, которые совершенно нетрадиционные и которые и есть Бергсон. И его объяснения и его попытка воспроизвести механизм, который мне кажется гораздо менее удачным.
Во-первых, почему Бергсон стал человеком забытым? Бергсон был исключительно популярен в свое время. Он родился в 1859 году, умер в 1941 году. Сам разумеется, еврей, из польских евреев, фамилия отца была Берексон. Он сменил фамилию на Бергсон. Он успешно преподавал во Франции, читал очень популярные лекции, аудитории были буквально забиты людьми, и был огромный интерес в начале века ко всем этим работам. Сейчас, насколько я понимаю, он совершенно забыт. В 1927 году он получил Нобелевскую премию по литературе. Был переведен на русский язык очень рано, уже в 20-е годы были переведены его основные работы. Фактически у него четыре основные работы. Начал он с тезисов об Аристотеле, потом у него было «Опыт о непосредственных данных сознания» (1889), потом «Материя и память» (1896), затем «Творческая эволюция» (1907), была несколько меньшая и менее удачная работа о смехе, и потом у него была работа «Два источника морали и религии» (1932), где он говорит о том, что такое религиозное мышление.
Вся философия Бергсона — это распространение одной фразы, которая звучит примерно так: «Время — это или креативность, или ничто». Ее и надо как-то распространить. Чем Бергсон совершенно необычен в своем подходе. Его идея не только в том, то что время уникально, что оно сильно отличается от наших пространственных представлений. Вторая его идея состоит в том, что интеллект не занимается движением, он из него абсолютно исключен. Движение как понятие первоначально, оно не разбивается и неделимо. Далее он объясняет почему мы разделяем время, почему мы можем его измерять. Далее он принципиально определяет время, он называет его durée. Это французский термин. Это не только время, это и удерживание.
АР: Это не длительность?
АБ: Насколько я понимаю из текста, это удержание. Время у него совершенно однозначно связано с памятью. Для него время — это время усилия фиксации в памяти. Это время совершенно отсутствует в работе интеллекта, в том числе и в науке, то есть оно бессодержательно, это выхолощенное время. Идеи науки чисто геометрические.
Итак, идея времени, идея движения. Я пытаюсь сформулировать, как вчера Саша формулировал, ударные идеи. Третья его существенная идея состоит в том, что идея порядка живого и идея порядка мертвого — разные. Отсюда он выводит сложность. Отсюда — один из основных своих методов рассуждения – показ и объяснения, почему псевдопоптыка упрощения является на самом деле усложнением постановки задачи. Суть этого — либо ошибка в определении порядка живого и мертвого, либо введение понятия «ничто», которое, как он объясняет, одно из самых сложных понятий, оно заведомо сложнее, чем понятие «все». Это выжимка, которая ничего не значит, но я хочу зафиксировать эти идеи и попытаться каким-то образом их раскрыть.
Дело в том, что я не занимаюсь философией, у меня пока еще восприятие человека, который начал читать философские тексты. Я могу сказать, что Бергсон не обладает бдительностью таких философов, как, например, Кант. Предполагается гораздо более сложный контракт с читателем, чем у Канта. Предполагается более сложное удержание текста и понимание того, что он говорит. В этом особенность метода его мышления, потому что его метод мышления – это его язык. Язык, когда вы читаете Бергсона, это язык его договора с вами. Это язык божественный, это язык философа, который фактически не пользуется никакими специальными терминами. Из специальных терминов у него только durée, который мы можем понять как длительность, это то, что продолжается, то, что имеет место в реальном времени, то есть во времени мышления. Второй его термин — élan vital, то есть «жизненная энергия», который он тоже разбирает и разрабатывает в его книге об эволюции. Он был знаменит как раз этим термином élan vital и работой об эволюции.
Почему он был забыт? Он был забыт по двум причинам. Во-первых, материал об эволюции, с которым он работал, получил с тех пор дополнительную разработку. Появились яркие факты, появились достаточно интересные механистические объяснения, тогда как он работал на довольно бедном материале. Это было первой формальной причиной. Я не говорю, что его стало неинтересно читать – его просто перестали читать. Это, мне кажется, важно. Второе: он вступил в полемику с Эйнштейном по поводу теории относительности. Я не могу вдаваться в детали, потому что я как раз этой книги не читал: он запретил печатать эту книгу после смерти, объясняя это тем, что он недостаточно хорошо знал математику для того, чтобы вступать в такую полемику и просто запретил эту книгу.
Его идеи потом были разработаны – без явных ссылок, правда – английским философом и математиком Уайтхедом, который опять же вступил в полемику с Эйнштейном. Основная тема была в том, что пространство должно быть однородно: для введения символических понятий необходимо понятие однородного пространства. В общей теории относительности пространство неоднородно, потому что оно искривлено, а они говорят, что об этом невозможно делать никаких суждений. Эту полемику Бергсон проиграл, но Уайтхед выстроил свою теорию общей относительности – не специальной, а именно общей относительности, с гравитацией, со всем, — которая, конечно же, не была столь же популярной, как теория Эйнштейна, но окончательно она была опровергнута только в 70-е годы. Были проведены какие-то геофизические измерения. Но это живая теория, и Уайтхед, так же как Эйнштейн, когда ее делал, настаивал на том, что ее нужно поправлять по мере того, как приходили экспериментальные факты. То есть однозначно сказать, что эта теория неправильная, я не знаю, насколько можно.
Постараюсь ввести какое-то количество образов, элементарных фактов и наблюдений, с которыми Бергсон работал. Мне кажется, это наиболее интересная вещь здесь.
Хочу начать с двух побочных вещей. Примерно месяц назад вышел Scientific American или New Scientist, и там была статья о людях, которые потеряли конечности, это называется «fantom limb» — «призрачная конечность». Мы думаем, что ощущения наших конечностей – это постоянный поток информации, который приходит в мозг. Интересно, что происходит с конечностями, которые люди потеряли: люди испытывают боль, у них ощущение присутствия этих конечностей. Причем эти ощущения могут быть достаточно странными. Например, у него отняли ногу, а она чешется. Или у него ступня где-то подвешена. Суть такая, что потом удаляют нервы, которые должны посылать эти импульсы, боль продолжается и т.д. Одна из идей, которая была высказана в этом журнале, то, что у человека есть то, что они называют neural signature, то есть идея полноты. Идея полного тела заложена в самом сознании и информация, которая поступает, это информация об отсутствии или о выводе из нормального состояния. В этой статье был очень странный пример девочки, которая была рождена вообще без рук. Когда она училась считать, она мысленно в тех руках, которые у нее были в ощущении, складывала пальцы. На меня это произвело впечатление.
Я дам второй пример Бергсона – это начало идеи разложения времени. Пример Бергсона: он сидит у открытого окна и пишет и в какой-то момент слышит колокольный звон, но слышит не его начало: в какой-то момент его внимание отвлекается, и он слышит, что звонит колокол. Он начинает думать, каким образом он сосчитал количество ударов колокола. Получается, что сначала он воспроизвел мелодию, которая у него была, а после этого из этой мелодии вышло 4 или 5 ударов колокола, которые прозвучали.
С помощью этого примера можно понять, как, по его мнению, измеряется время. (Он не говорит явно «время», он употребляет термин durée). Он говорит, что для того, чтобы измерить это время, ему было необходимо пространство, где он должен был поместить эти 4 удара колокола. Что такое пространство? Это пространство того, что существует одновременно. Когда вы думаете об этих четырех ударах колокола, вы помещаете их в определенном пространстве памяти, в определенном пространстве представления у вас существуют четыре удара. Когда вы начинаете считать, то число 12 или число 6 подразумевает однородную единицу. В этом смысле, когда вы загибаете 7 пальцев, вы считаете и этим вводите принцип однородности, потому что каждый палец, который вы загибаете, вы рассматриваете только как загнутый палец, а не как мизинец или еще что-то. Первый принцип: вам необходима однородность. Второй принцип: вам необходимо, чтобы эти пальцы существовали одновременно. Если вы считаете – один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, — то 6+1 у вас должны существовать в то же время. Следующий принцип: как только вы досчитали до какого-то числа, это число само стало обладать свойствами, в которых счет был не заложен. То есть, вы выделили процесс счета, в котором было необходимо пространство, в котором была необходима единица измерения, но как только вы пришли к числу, число начало обладать способностью делимости. Вы уже можете представить себе число и по-разному его делить. Переносим этот конструкт на какие-то более интересные, более абстрактные вещи: когда вы говорите о пространстве, у этого пространства уже есть и свойство делимости.
Почему это начало интересовать Бергсона? Его это заинтересовало, когда он пытался объяснить своим студентам парадокс Ахиллеса и черепахи. Парадокс простой и известный: когда Ахиллес добегает до той точки, где была черепаха, черепаха успевает отбежать, и это продолжается до бесконечности. Есть очень простой научный способ объяснения парадокса. Вы говорите: хорошо, давайте просуммируем все перемещения черепахи и перемещения Ахиллеса. Их, конечно, бесконечное количество, но если вы просуммируете бесконечное количество этих моментов, то вы выясните, что Ахиллес догоняет черепаху. При этом вы незаметно для себя выводите понятие научного времени, то есть времени, которое можно принять за нулевое, время, в котором вы каждый шаг размышления можете произвести так, как будто это размышление не заняло никакого времени. Это не объяснение Бергсона, это объяснение современной науки.
Бергсон здесь видит совершенно другое, и это становится началом его философии. Он говорит о том, что движение как таковое неделимо. Движение произошло, вы можете поделить движение только после того, как вы его вложили в определенную геометрию – так же, как геометрию отчета. Когда мы говорили о сложении, мы из движения сделали траекторию, и зная, что эта траектория уже есть, мы можем делить ее каким угодно образом. Это маленькое наблюдение, и оно понравилось мне тем, что оно обладает теми же элементами, что и любое научное наблюдение. Он взял маленький пример, и этот пример дал ему способ для многих рассуждений — в первую очередь, для разговора о неправильности обсуждения процессов, происходящих с живыми телами.
Идея движения. Бергсон говорит, что любой символизм, любая попытка обозначений и деятельности интеллекта связана с тем, что в первую очередь интеллект освобождается в своем мышлении именно от идеи длительности.
АМП: То есть от времени.
АБ: От содержательного времени. Оно может либо вообще не присутствовать, либо оно будет бесконечно долгим, либо оно будет обладать свойствами пространства.
СГ: Как он определяет содержательное время?
АБ: Содержательное время – это время памяти, это то, что человек зафиксировал. Несмотря на то, что идеи очень простые, они интересны тем, что они выявляют систематическую ошибку, которую мы допускаем в нашем мышлении или во всяком случае, систематическое допущение, на которое мы опираемся, когда мы думаем фактически о любых вещах, когда пытаемся воспроизвести их в языке или придать им какой-то символический смысл.
В чем суть интеллекта по Бергсону? Он говорит, что если посмотреть на сознание, то его можно представить как некое люминесцентное облако, обладающее своим плотным ядром, которым является интеллект. Вокруг интеллекта присутствует то, что он называет интуиция. Интуиция – это сознание, направленное на понимание жизни. В то время как интеллект – это сознание, направленное на материю. Когда сознание направлено на материю, оно сосредоточено на решении определенных практических задач. И в первую очередь это задачи, направленные на преобразование материи. Бергсон является идеалистом: хотя материя для него объективно существует, он настаивает, что в тот момент, когда необработанное восприятие поступает в мозг, оно уже разбито, оно уже прошло через интеллект, и материя уже потеряна, поделена на то, с чем можно произвести какие-то действия. В этом смысле он говорит, что для интеллекта объект существует перед тем, как существует движение.
Это его основная идея. Когда он рассматривает эволюцию, он говорит, что сложность интеллектуализации эволюции заключается в том, что эволюция является движением, а не свойством материи. Он приводит очень простые примеры по этому поводу. Он говорит, что движение эволюции совершенно необъяснимо, если исходить просто из материала, с которым это производится. Простой пример – это пример глаза моллюска и глаза примата: несмотря на то, что они совершенно похожи по своей структуре, но образуются они из разных тканей и на разных стадиях эволюции самого эмбриона. Значит, с идеей движения разобрались.
Далее, у него есть идея простого и сложного. Его пример сложного – это стихотворение или движение. Он говорит, что если смотреть на движение — например, на ту же эволюцию глаза, то она разбивается на огромное количество очень сложных процессов, которые происходят с каждой тканью. Если посмотреть, как вы двигаете руку из одного места в другое, это движение разобьется на огромное количество маленьких движений и будет обладать сложностью. Если вы начинаете анализировать стихотворение, то вы можете разбить его на фразы, на слова, в конце концов, на какие-то буквы, но при этом объяснить, как из букв было произведено это стихотворение, становится задачей крайне сложной. Такую задачу, конечно, можно поставить, но при этом теряется момент первоначального движения, теряется момент импульса написания этого стихотворения, который совершенно очевиден для читающего.
Он разделяет два порядка. Говоря об эволюции, он вводит три разных примера причинно-следственной связи. Идея состоит в том, что причинно-следственная связь существует по установлению событий. Как только событие установлено, оно переводится в сферу геометрических категорий, и здесь вы можете выставить причинно-следственную связь. В момент совершения события она не существует. Он рассматривает каждое живое существо как сгусток неопределенности, который разбивает эту связь. В момент совершения акта человек свободен настолько, насколько этот акт является им самим. В этом случае нет разделения между принятием решения и совершением этого акта, но есть достаточно содержательная иерархия касательно участия человека в собственном акте. Бергсон говорит, что, конечно же, есть огромное количество вещей, которые детерминированы, но для этого они должны лежать на поверхности личности. Личностные акты не поддаются символическому исчислению….
АМП: Этого, кстати, я совершенно не понял, остановись на одну минуту.
АБ: Здесь я пропустил момент памяти и его разделение между качественным и количественным. Бергсон говорит, что человек в каждый момент является совокупностью всего того, что он помнит. Существенно, что Бергсон вводит разделение между качеством и количеством. Каждое событие, каждое восприятие качественно отличается от другого. Несмотря на то, что можно сравнивать степень боли или степень удовольствия, каждый факт получения удовольствия и каждый факт получения боли качественно разный. При этом он тут же объясняет, как это переводится в пространство. У него пример с ощущением тяжести, которую вы поднимаете: если вы поднимаете маленькую гирьку, у вас работает одна группа мышц, а если вы начинаете поднимать что-то тяжелое, вы качественно иначе его поднимаете, потому что у вас работают другие группы мышц… Однако человек по привычке связывает ощущения, которые он получает от своего организма, с интеллектуальной привычкой измерения внешнего воздействия. То есть идею, что что-то тяжелее, невозможно представить без привлечения интеллектуального опыта сравнения интенсивности внешних тел. То есть вы начинаете думать, что количество мышц, количество занятых в этом акте органов связано с внешним воздействием, которому вы неизбежно придаете количественное понятие. Словом, Бергсон говорит, что количество – это идея, заложенная в пространстве, количество – это «больше» и «меньше».
Другой пример — с втыканием иголки в тело. Он говорит, что оценивая ощущение силы боли, вы неизбежно связываете эту боль с силой воздействия на вас. Таким образом вы опять же производите пространственное разложение своего ощущения. Чтобы существовала возможность выбора, вы должны одновременно представить себе существование двух своих состояний, которых в принципе в момент выбора не существует. У вас существует одно.
АМП: Ну потому что одновременность двух состояний по определению исключается. Двух качественно различных состояний. Потому что тогда было бы чистое количество.
АБ: Да, и для того, чтобы представить их одновременно существующими, вы должны их перевести в символическое пространство. Вы их должны каким-то образом обозначить.
АМП: Обозначить, и это будет введением количества. То есть обозначить, скажем, как номер 15, номер 23? Андрей, когда ты говоришь «одновременность», то здесь идет речь только об одновременности двух телесных состояний, да? Прости меня ради Бога, тут я тебя спрашиваю, потому что начисто забыл Бергсона: можем ли мы в смысле durée, длительности, говорить об однородности времени в пространстве?
АБ: Об однородности времени у Бергсона такое рассуждение: он вводит понятие кинематографического принципа. У него пример очень простой: представьте себе, что вам нужно анимировать полк солдат, который идет. Здесь у вас есть две возможности: либо вы анимируете каждую куклу, которая обладает своим движением, либо вы делаете мгновенные снимки с полка солдат в момент Т-1, Т-2, Т-N и затем их прокрутить, предполагая, что для каждого из этих людей есть одновременное однородное время. По его мысли, время – это время памяти. Время живого существа неоднородно. Время, каким интеллект думает о времени, однородно.
АМП: Да, оно однородно. Время, каким думает интеллект.
ДЛ: А как оно может быть однородным?
АБ: Оно однородно, потому что когда интеллект думает о времени, он использует пространственные модели.
ДЛ: Да, но при этом интеллект различным образом уделяет внимание различным частям того, о чем думает. Соответственно, если внимание разное, значит, и время получается разное.
АБ: Разные картины получаются, разные пространственные вырезки получаются.
ЕШ: Приближение говорит о неоднородности.
ДЛ: Значит, некоторое приближение нашего внимания может считаться однородным, но как только мы замечаем…
АБ: Это выпадает из нашего внимания.
ДЛ: Подожди, есть или нет? Промежуточных состояний не существует.
АБ: Ты говоришь об интеллектуальном усилии. В интеллектуальном усилии оно однородно, совершенно однозначно – ты вырезаешь разные вещи из пространства. Ты можешь не заметить что-то, что происходит, или, наоборот, выделить какую-то деталь. Для тех объектов, которые попали в твое внимание, о которых ты думаешь – оно однородно.
ДЛ: Да, но как же тогда пример с колоколом? Он услышал, а осознал только через какое-то время.
АБ: Так пример с колоколом он приводит, потому что он сначала воспринял это время как личное. С ним произошел сначала факт попадания этого в память, после этого он его перевел в пространство, разыграл эту мелодию, восстановил эти, например, три удара колокола, — отсюда возникло время, но это время прошлого уже.
АМП: Нет, ты знаешь, я это очень плохо воспринимаю в русском языке. Я сейчас по дурной привычке пытаюсь твою последнюю фразу пересказать себе по-английски: «потому что произошло то, что уже произошло». Что произошло? Время? Тут начинаются серьезные неприятности, которые разрешаются только тем, что я условно называю борьбой с языком. Ведь в нашем примитивном понимании прошлое время – это время произошедшего события. Время не происходит, оно имеет место быть.
АБ: По Бергсону время – это время происходящего события.
АМП: Да, это время происходящего события. Но это durée, разве оно обладает собственной событийностью? Вообще, существует ли durée без объектов памяти, в нем расположенных?
АБ: Без объектов памяти, в нем расположенных, — нет, однозначно.
АМП: Нет. Но это же самое страшное. Это ведь закавыка всякого мышления, потому что здесь выделить категорию содержания можно только искусственно. Ведь содержание — это то, что происходит, а точнее — то, что происходило. Не произошло, а происходило. Ведь содержание – это уже характеристика памяти, вот в чем безумная интересность. Когда умер Бергсон?
АБ: В 41 году.
АМП: А когда он написал то, о чем ты сейчас говоришь?
АБД: Это его ранняя работа.
АМП: А когда была издана книга Александра Романовича Лурии о случае пространственной памяти? В 1968 году5. Он там говорит о Бергсоне, естественно. В этой книге время целиком переводится на пространство. То есть память становится чисто топологической категорией. Память – это место, где расположены объекты, они уже там расположены.
(в перерыве)
АМП: На что это жутко похоже? На некоторые попытки теоретизирования, которые были у Дарвина, и в особенности у его соперника Чарльза Лайела, геолога, который потом говорил, что это он придумал теорию происхождения видов. Здесь жутко интересно то, что Дарвин — и это коррекционисты, антиэволюционисты, даже нынешние совершенно забывают — пытался вплести в свою теорию эволюции нечто вроде энергии или жизненной силы. Это ему не удавалось. Ведь что жутко интересно у того же Дарвина. Я думаю это то, с чем он философски останется: ведь он абсолютизировал время. Есть какие-то вещи абсолютно непонятные, какие-то страницы в происхождении видов — это же чистая мистика, а вот с точки зрения современной генетики никакая это не мистика. Оказывается, чтобы какое-то событие (скажем, образование вида) произошло, кроме всех перечисленных условий, которые знают ботаники, зоологи, экологи, необходимо еще время. Какое время? Время чего? Ведь ничего не изменилось в течение этого времени. Тогда одна школа считает, что это вздор, мы просто не знаем, и оно изменилось, это время каких-то латентных изменений. А другая говорит: нет, давайте придумаем более интересную вещь. Впервые эта проблема стала лет 50 назад уже конкретным, естественнонаучным образом. Скажем, всем известен факт, что за последние 100 тысяч лет не было ни одной радикальной мутации в смысле качественного изменения человеческого гена. Можно сказать так: от 100 тысяч лет назад до сегодня что было? — Время. А что в это время было в смысле мутации? — Ничего.
То есть, если я не физик и не биолог (вот сейчас я честно скажу, почему я прихожу в раздражение при злоупотреблением словом «понимаю», «не понимаю»), я этого не понимаю. Что значит для меня понимание? Создание внутренней ситуации принятия того или иного высказывания, того или иного акта, того или иного события. Понимание никак не вытекает из знания. Понимание это уже особым образом оприходованное знание.
На самом деле кто об этом первый сказал? Все тот же проклятый Витгенштейн. Русский человек бы сказал: «Да что ты трепешься, твоя моя не понимает. Ты что татарин? Ты знаешь?». А Витгенштейн говорит: «Не знаешь слово, посмотри в словаре». А я говорю: «Людвиг, слово-то я знаю, но я не понимаю, то есть я не могу включить в свое сознание факт знания как принятый мною позитивный факт. Поэтому понимание это никак не чистая эпистемология.
Так вот я не понимаю, что такое время, когда ничего не происходит. То есть для генетики за 100 тысяч лет ничего не произошло в геноме. А было время. Вот Марк мне сказал: «Думай, что хочешь, а был фактор времени». Значит, что? Время превращено в фактор? Все-таки factor по латыни – от глагола «действовать», это же бессодержательно.
То же самое, что со временем, удивительным образом, происходит с кармой. Она отлеживается пару миллиардов лет. Убил кого-то – когда начнется ретрибуция, когда тебя кто-то убьет в следующем рождении? Начинается «випака», буквально приготовление еды на санскрите. Значит, почему-то нужно 100 тысяч рождений, когда с ней ничего не происходит, с этой кармой. Теперь ответь мне, если можешь, потому что мне это безумно важно, может быть, вся жизнь моя от этого зависит: скажи, по Бергсону, время содержательно или нет? У него обязательно это время, в котором что-то меняется, какие-то события происходят или оно есть и само по себе?
АБ: У него однозначно события происходят.
АМП: То есть, иначе говоря, он отвергает концепцию пустого времени. Пустое время – не о чем вспомнить, никаких событий не произошло.
АБ: Такое бывает?
АМП: Как в русской летописи.
ЕШ: Что было? — Ничего не было.
АМП: В монастырской летописи: год такой-то, месяц такой-то. В этом году ничего не произошло — никого не убили.
АБ: Но они же косили что-то, грибы собирали.
АМП: Это не событие.
АБ: Но тогда вы должны сказать, что это не событие.
АМП: Я не знаю. Теперь я думаю, что если говорить о понимании в том смысле, в каком это слово употребляет мой друг Арнис, то я действительно перестаю понимать, что это такое. Я не понимаю, что значит, скажем, время мутации: за 100 тысяч лет не произошло ничего. А что было? Были 100 тысяч лет? А durée? Если считать событиями, которые происходят с человечеством, только мутации, то ничего не было. А было это время?
АБ: Время мутации не было, было другое время.
АМП: Какое? Время чего?
АБ: Когда они грибы собирали.
АМП: Так в том-то и дело: в памяти не было никакого собирания грибов. Мы же говорим только об определенном генетическом времени, а генетическое время для человека, как и для членистоногих, это время от одной мутации к другой. А если их не было?
- Бибихин В. Витгенштейн. Смена аспекта. М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2005.
- Чарли Данбар Броуд (1887 – 1971) – кембриджский философ, писавший обо всем на свете, в том числе и о моральной философии.
- Материалов конференции в Звартавском замке в Латвии, в которой участвовали в том числе Арнис Ритупс и Александр Пятигорский.
- То есть первое размышление из «Размышлений о первой философии» Декарта.
- Лурия А.Р. Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста). М.: Издательство Московского университета, 1968.