АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
ВСПОМНИШЬ СТРАННОГО ЧЕЛОВЕКА
ЧАСТЬ III
Глава 17
Квинт и я в июле 1989-го
Понять чью-то историю может только тот, кто отказался от своей собственной. Это – дорогая цена.
А. П.
Квинт – это имя человека, которому было пятнадцать лет, когда я приехал в 1974 г. в Англию. Сейчас зайти к нему было совершенно необходимо, для реализации свободы, так сказать. Ну, захочу – зайду к Квинту, вот и все, тем более, что никакой другой необходимости в этом не было. Квинт был могучим – при своем хрупчайшем телосложении – противовесом всему. Он для меня единственный человек, общаясь с которым, ты общаешься только с ним, ни с кем и ни с чем больше. Он не несет в себе никакого контекста, никакой ситуации, кроме контекста и ситуации общения с тобой, да и то только пока длится само общение. Свободный, он противостоял не-свободе всех твоих других отношений, хотя сам он, разумеется, тянул за собой свою историю – для тебя, впрочем, нисколько не обязательную. Она служила ему, в наших нечастых встречах, неисчерпаемым источником ссылок, отступлений и вставных рассказов. Он был высок и необычайно худ. «Для меня единственным способом повергнуть противника, – любил повторять он, – будет, если я прыгну на него сверху». Не помню, чтоб у него были противники.
«Ты – обыкновенный, совершенно такой же, как все, – сказал мне Квинт в нашу предыдущую встречу. – Как и все, ты садишься писать только когда всех прочих дел так много и они так безнадежно запутаны, что просто не остается ничего другого, как послать все к черту и… писать. У тебя не может возникнуть спонтанного импульса к творчеству. Ты делаешь что-либо только чтобы не сделать чего-либо другого. Это – признак банальности».
Я (продолжая пить, что тоже – признак банальности): «Ну да, конечно, но роман – не история. Вернее, попадая в роман, „случаясь» в нем, история теряет определенность своего предмета. Здесь не спросишь – о чем это все? Да обо мне! Так ведь ты же таким сроду не был – возразишь ты. Ну, а это – мое дело. Нет, мы не смешиваемся, он и я. Просто здесь случайно обретается та эфемерная единственная свобода обращения с собой, которая позволит тебе быть им – с этим он, герой, уже ничего не может поделать».
Но почему же все-таки нам так необходимо встречаться – за водкой, коньяком или чем угодно – и опять говорить о нас самих? Опять – банальный вопрос, приглашающий к банальному же ответу! Да, чтобы «душу отвести», а именно отвести ее от истории, истории вообще, твоей собственной, и той, в которую ты попал и из которой – по здравому, а не пьяному размышлению – тебе едва ли выпутаться. Ведь любовь, как и страдание, – вне истории. Но как трудно без другого достичь той чеканной бесповоротности ответа на вопрос о себе, без которой любое продолжение разговора останется репликой в сторону. В конце концов, что знаю я, например, о племяннике Михаила Ивановича, Андрее Муравьеве-Апостоле, приятнейшем, если судить по голосу, семидесятишестилетнем джентльмене, воспитывавшемся в Англии и живущем в Женеве? Один телефонный разговор. Будет второй, чтобы договориться о встрече. А там что? Откровение, раскрытие или – ничего, как почти во всех предыдущих попытках!
Мы стояли перед Лондонской Библиотекой на Сент Джеймс Сквере. Жара чуть спала, и Квинт сказал, что пойдем к нему, выпьем чего-нибудь. Он выпьет, пожалуй, бренди, а я лучше ничего – тебе же надо завтра как-то добраться до Женевы. «Кстати, почему ты куришь такие отвратительные сигареты?» – «Чтобы меньше курить». «Знаешь, твой Михаил Иванович, наверняка куривший Давыдова, оказался неподготовленным к жизни – не имел счастья прочесть твой роман о нем». «Ну, разумеется, – продолжал Квинт, когда мы сидели у него на кухне, – теперь, когда все они умерли, а главный герой не оставил ни строчки о себе, ты можешь сделать все, что хочешь. То есть писать плохой роман вместо плохо документированной биографии». – «Я все время стараюсь делать то, что хочу», – отвечал я, зная, что разговор еще не об этом. Но что Квинту едва ли избежать нависшей в воздухе провокации. На всякий случай, я решил не пить, чтобы лучше запомнить, что он скажет. Как жарок этот лондонски и июль! Как обычно, я не выдержал. Квинт налил мне фужер бренди и, поставив перед собой бутылочку минеральной воды – он и вообще-то пил мало, а сегодня был с машиной, – прижался мокрым лбом к ледяной поверхности бутылки и сказал: «Скорее бы нам с тобой выйти живыми из этого мертвого месяца». – «Я тебе плохая компания – ты меня ровно на двадцать девять лет моложе».
Рассказ Квинта
Это было после завтрака. На следующий день отец отправлял меня в Мальборо (мне исполнилось двенадцать). Мы сидели в столовой. Отец с дворецким проверяли по списку вещи, которые я должен был взять с собой. Мать была еще в постели (вскоре она умерла). Когда дворецкий вышел, брат сказал: «Ты отправляешь Квинта в Мальборо, прекрасно зная, что это – идеальная комбинация мужского борделя с японским концлагерем. Ты сознательно и добровольно посылаешь его мучаться». – «Ты просто жалок с твоей патетичностью, – пока еще спокойно возразил отец. – Пять поколений Ренфилдов выходили из Мальборо крепкими, готовыми к жизни людьми, исключая разве что тебя». – «Да, безусловно, – ответил Харолд, садясь на край стола напротив отца, – пять поколений алкоголиков, садистов и мужеложцев, включая тебя».
Отец раскуривал свою первую утреннюю гавану, руки его дрожали, и он сломал сигару. Он аккуратно собрал со стола куски сигары в большую каменную пепельницу и швырнул ее в лицо Харолду. Я поймал пепельницу налету – ты знаешь эту мою способность ловить летящие предметы, – сел на стол перед отцом и сказал: «Папа, не сердись, пожалуйста, на Харолда. Он напрасно думает, что я буду мучаться в Мальборо. Но если ты думаешь, что я выйду из Мальборо похожим на тебя или даже на Харолда, ты еще более ошибаешься. Мне, собственно, все равно, где жить или учиться. Но вы оба, пожалуйста, не рассчитывайте на мое страдание».
Мне казалось, что на этом инцидент завершился. Я ошибался. Брат соскочил со стола, сорвал со стены охотничий винчестер кузена Друри и от живота выстрелил в отца дуплетом. Выстрелом сожгло край стола, опалило отцу левую руку и безнадежно испортило божественный кашгарский ковер, привезенный из Урумчи шурином отца, полковником Манглером, в 1924-м году. Все это, как ты понимаешь, создавало большие проблемы для званого обеда вечером по случаю моей отправки в школу. Надо было убрать из столовой обгорелый стол, перетащить туда стол из библиотеки и заменить два ковра, не говоря уже о распухшей до огромных размеров руке отца, после перевязки не дававшей ему никакой возможности надеть смокинг. Все совершенно с ног сбились. Запах пороха и гари не хотел выветриваться из столовой (»Один сраный выстрел этого ублюдка, – жаловался отец, – а сколько суеты, шума и грязи»).
Перед обедом Харолд пошел к матери и сказал, что он отца все равно застрелит и чтоб она предупредила лорда Сенгрева, нашего двоюродного дядю и окружного судью, чтоб он лучше его заранее арестовал. Мать возразила, что если ты приглашаешь человека на обед (Сенгрев был тоже приглашен), то уж совсем неприлично ему этот обед портить напоминанием о его служебных обязанностях. Когда я спускался к обеду, я захотел, чтобы все эти люди умерли и чтобы с ними умерли ненависть и насилие. Но этого, разумеется, не случилось.
Последовавший за этим рассказом разговор проясняет некоторые моменты касательно насилия и любви. Я излагаю его здесь очень кратко и выборочно.
Я. Сколько ты сейчас весишь?
Он. Столько же, сколько весил, когда поступил в Мальборо, – 47 килограммов. Я не хотел весить больше. Моя первая плотская встреча (carnal congression) с женщиной была полностью отравлена ощущением моего давления, насилия в акте страсти. И хотя она меня уверяла, что нет, что я очень легкий – что было относительной правдой, – я со страхом чувствовал в себе увеличивающийся вес насилия. Тогда я безумно захотел остаться легким.
Я. А чего ты боишься сейчас?
Он. Твоей глупости. Ты верен своему страданию, что, как сказал бы твой и мой учитель Ллойд, глупо. Ты ведь не создал себе этого страдания сам, намеренно и добровольно, а вынужден его переносить – ведь надо как-то жить, да? Это – очень неправильное страдание.
Я. Я отравлен страхом и предательством. Может, и мне попробовать сбросить килограммов десять, а?
Он. Я не вижу в твоих глазах страха самоубийства. Я вижу в них другое: ты боишься, что кто-то хочет тебя убить, спасая себя.
Я. Но этот кто-то не знает о своем желании, не так ли?
Он. Не думаю, что это важно.
Я. А ты не видишь в моих глазах, удастся ли мне спастись?
Он. Ну, управимся как-нибудь. А килограммов десять ты сбрось – легче будет бежать.
Я. Куда же я вернусь, если убегу?
Он. Куда ты вернешься – выяснится, пока будешь бежать. Сейчас это мне не кажется проблемой. В крайнем случае, ты никуда не вернешься.
Я. Я устану быть все время в пути. И начну плакать по оставленной на никого половине царства.
Он. Да ты уже и так начал, впервые, думаю, лет за тридцать, да? А половина царства найдет новые руки.
Я. Пожалуй, за все пятьдесят. Скорее бы добраться до первого ночлега.
Он. Не спеши занять освободившуюся вакансию Вечного Жида. Говорю тебе, это как Летучий Голландец. Кстати, одна из моих прабабок была баронесса Ван Меер.
Было около четырех пополудни. Страх продолжался. Мы шли по краю огромного, совершенно выгоревшего поля. Пот ручьями стекал с головы. Я так и остался в костюме, в котором пришел к Квинту, но он утешил меня, сказав, что бежать придется долго и что скоро наступит холодная английская осень. Перелезая через изгородь для скота, я снова испугался.
Солнце зашло без десяти восемь, когда я услышал сухой треск выстрела. «Как сучок обломился», – сказал Квинт, подбегая. Я присел на корточки. Вторая пуля прожужжала прямо между нашими головами. «Как оса, заметил Квинт – в легкости – спасение». Шесть часов тяжелой, в перевалку, Си Эс Льюисовской ходьбы принесли некоторое успокоение, и когда мы около десяти вечера уселись, наконец, в салоне «Льва и Огня», усталость уже почти истощила страх, который до этого уже почти победил отчаяние. Квинт успел принять душ и налить нам бренди. Молодой хозяин принес луковый суп и жареную форель. «Итак, новый мистер Рансом, – начал мой невесомый спутник, – ходи, ступая на носки, а падай лицом в грязь». – «Сегодня я установил, что страх сильнее отчаяния». – «Ты не об этом хотел говорить, – возразил он, доев суп, – а про пули. Так что скажи уж лучше сразу».
Тоска навалилась спереди, на грудь и живот. «Обе пули были сзади, – стонал я, – не хочу есть рыбу. Налей еще бренди. Больше, пожалуйста. Я насквозь отравлен. Не будем здесь ночевать. Лучше снова ходить до конца, пока усталость не задавит тоску!» – «Значит, не хочешь говорить про пули в спину – предпочитаешь встречные? Скажи сразу. Потом – не скажешь». – «Спереди я и сам себя могу застрелить, но ты знаешь, что я этого никогда не сделаю. Как и он. По-моему, человеку моего поколения гораздо легче довести себя до того, что его кто-нибудь убьет, чем самому этим заниматься».
«Да, плохо, – согласился Квинт, подымаясь, – я, пожалуй, отвезу тебя завтра в аэропорт. Тебе лучше поскорей улететь в Женеву, к мсье Андрэ. А там, глядишь, и июль пройдет». – «А август?» – «В августе делай, что хочешь. Но только то, что хочешь. Другого случая не будет – третья пуля тебя все равно найдет, сзади или спереди».
Он поднял меня в пять утра. Обратный путь до его дома занял четыре часа (мы пошли другой дорогой). Он поджарил ломтики бекона с помидорами, выбил яйца, выжал в стаканы сок из грейпфрутов и, уже ставя на стол поднос с едой, сказал: «Между прочим, стрелявший сзади не промахнулся. У самого меня пожизненная прививка от ядовитых пуль, посланных через другого. У тебя – нет. И я не пишу романа, который меня никто не просит писать. Но предупреждаю – я не смогу поймать на лету посланную в тебя пулю, если меня тогда с тобой не будет».
Он пошел в гараж мыть машину, а я допивал кофе. Мы выехали около двенадцати, чтобы по дороге в аэропорт заехать ко мне за паспортом, рубашками и носками.