Текст для философа есть то, что всегда содержит какое-то мышление, какое-то знание, и непременно – позитивное. Для философа не может быть дурного знания или вредного мышления, или он – не философ.

Второе предисловие - конкретное.

Если человек смеется, философ говорит: «Он смеется над своей обреченностью. Если плачет, философ скажет: «Он плачет над своим торжеством». Если позорит, ругает, проклинает кого-то, философ заметит: «Он знает свою гибель». Философ наблюдает не жизнь, а жизнь сознания.

Второе предисловие - конкретное.

Между ним (Никой) и жизнью никогда ничего не стояло, и когда он ее воспринимал, то воспринимал абсолютно буквально... То есть, если жизнь была сложной, он воспринимал ее сложно, если она была просто, он воспринимал ее просто, если непонятна, он ее не понимал... если между тобой и жизнью не стоит ничего, то там есть Бог или Сознание.

Второе предисловие - конкретное.

О Гене. «Для того, чтобы вынести суждение о факте, сам факт был ему просто не нужен.»

Глава первая. Источники и действующие лица.

Тот же Роберт даже выдвинул гипотезу, что интересное оттого и случается, что при нем присутствует Геня.

Ника. «Сначала христиане убили колдунов, потом красногвардейцы убили христиан, а теперь кто-то убил красногвардейцев.» (Роберт. «Теория исчезновения видов»)

Глава вторая. Начало религии.

«Основным содержанием истории человечества является борьба двух групп колдунов – злых и добрых. Все правительство – предатели Родины и враги народа. ЦК – тоже. Все они – в руках злых колдунов. Только один Ворошилов – нет. Я это совершенно точно знаю. Москва и страна – в их руках. Им даже убивать не надо. Они просто заколдовали место, и там люди сами мучают и терзают друг друга.» Гарик Першеронов.

Глава вторая. Начало религии.

Странное дело, но Ника, не понимая значения большинства слов и выражений, которые он услышал в тот день, чувствовал их внутреннюю связь, за которой поднималось некое новое значение, одно для всех этих слов и выражений, но не связанное ни с одним из них в отдельности. Именно тогда Ника почувствовал, что боится слов и фактов вообще, но нисколько не боится окончания своего личного существования...

Глава третья. А может быть, все-таки передумаешь?

Дедушка. «А все думаете, что это с вами кто-то другой что-то делает. А другому-то и делать ничего не надо – сиди да посмеивайся.»

Глава третья. А может быть, все-таки передумаешь?

Дедушка. «Вы все там были – на Корто!»

Глава третья. А может быть, все-таки передумаешь?

Дедушка. «А там день прошел, опять страшно стало, опять жалуетесь, сердитесь: убивают вас, мучают. Так вы же сами это выбрали – мертвых никому не убить.»

Глава третья. А может быть, все-таки передумаешь?

Дедушка. «В нынешнем промежуточном времени надо смыслы пропускать через себя. А это посильно сделать только тогда, когда ты замер, недвижен, как мертвый. Ты стоишь, а они – идут. И не бойся, ибо все сделано, чтобы ты остановился.»

Глава третья. А может быть, все-таки передумаешь?

Гарик Першеронов. «Что же касается призыва дедушки «быть, как мертвый», то это – просто тривиально, ибо каждому сведущему человеку известно, что колдуны (по-видимому, как добрые, так и злые) обычно вселяются в тела (как мертвые, так и живые) других людей. «Так стань же мертвым, чтобы дать им возможность действовать!» - воскликнул Гарик.»

Глава третья. А может быть, все-таки передумаешь?

Роберт. «...смыслы «помещаются» зачастую в вещах, абсолютно неживых и неподвижных, например – в узорах ковров... есть особые люди, которые умеют читать смыслы в коврах, анаграммах, например, некий Георгий Иванович...»

Глава третья. А может быть, все-таки передумаешь?

Гегель был создателем универсальной научной методологии, - возбужденного говорил Роберт. – Его Идея-Дух и есть логическое развитие идеи исторического Бога, Бога Моисея и Иисуса Христа. Если бы немцы – и вообще люди – послушались Гегеля, а не субъективных идеалистов или материалистов-эмпириков, то вечное трагическое противоречие между научным мышлением и религией было бы навсегда устранено». – «Не хочу тебя огорчать, - сказал дедушка, когда Ника передал ему основные положение Робертовой гегелианы, - но, кажется, это все не имеет к тебе ни малейшего отношения». – «Да, я понимаю, - сказал Ника. – Гегель хотел быть как бы пророком для немцев и вообще тех, кто жил в его время. А теперь это просто не воспринимается, да?» - «Не хочу быть несправедливым к этому человеку, - сказал дедушка, - но боюсь, что то, о чем он учил, никогда не имело отношения ни к одному отдельному человеку. А это значит, что и учения-то никакого не было. Кроме таланта и силы, конечно. Гегеля даже не коснулся Огонь Божественной Персонологии. Но он все же был велик и честен. Его последователи – жалкие люди, наделенные только упрямством и жаждой действия, но полностью лишенные... Силы Сознания.

Глава четвёртая. Продолжение религиозного воспитания; обрывки разговоров о силе, диалектике и духе.

Дедушка. «А у кого нет силы, тот обречен на слабость. А слабость – жестока и лжива. О честности здесь и говорить нечего.»

Глава четвёртая. Продолжение религиозного воспитания; обрывки разговоров о силе, диалектике и духе.

Гарик Першеронов. «Итак, в самом начале все – случайно. Он и она встретились – могли и не встретиться. Сперматозоид оплодотворил яйцо – мог и не оплодотворить. Затем протекает беременность – а могла и прерваться вследствие, скажем, выкидыша или преднамеренного аборта... Потом, если ребенок не умирает при родах или в раннем возрасте, то... ну, вообще, роль случая резко ослабевает. И так – до старости, когда она снова возрастает. Смерть – так же случайна, как и рождение, то есть человек может умереть по одной или другой причине... Рождение и смерть – совершенно случайны, а то, что между ними, - более или менее причинно. Рождение и смерть скрыты от нашего разума, устанавливающего причинные связи, и поэтому мы говорим: «Судьба, Бог, Случай. А то, что посредине, - совсем другое дело, и мы говорим: «Человек – кузнец своего счастья», и все такое. Оттого взрослые – если у них нет свидания, концерта или ночной работы – идут в клуб на лекцию «Религия – пережиток темного прошлого». Что совершенно правильно, ибо зачатие и внутриутробный период – темное прошлого каждого человека, и это и есть область религии. Потом, по мере того как человек развивается, все проясняется, и он становится атеистом. А с наступлением старости темнота и неопределенность смерти снова надвигается на него – подобно темноте и неопределенности, которые он пережил, когда находился в матке, - и он снова начинает думать о случае, судьбе, Боге, да?»

Глава четвёртая. Продолжение религиозного воспитания; обрывки разговоров о силе, диалектике и духе.

Гарик Першеронов. «Бабушка говорит, что если старый человек ходит на антирелигиозную лекцию, то он – старый дурак. Хотя мама говорит, что если старый человек ходит на свидание, то он – старый козел.»

Глава четвёртая. Продолжение религиозного воспитания; обрывки разговоров о силе, диалектике и духе.

Роберт. «Господня Песня Гиты». «... все сущее является в трех фазах – непроявленное, проявленное, опять непроявленное... Человеческое сознание может осознавать только проявленное; хотя само оно исходит из непроявленного, оно являет себя себе проявленным, пока снова не избудется в непроявленном.

Глава четвёртая. Продолжение религиозного воспитания; обрывки разговоров о силе, диалектике и духе.

Роберт. «... что сознание делает? – Знает. Отчего же тогда мы говорим - «случай»? Да оттого, что мы знаем, что что-то там есть, но не знаем, что именно! Знание плюс незнание – вот что «частично знающий» называет случаем. Но... если рождение случайно, то как может быть случайной смерть? Согласен, ни того ни другого ты не можешь знать, но незнаемые нами вещи и обстоятельства – различны, а то, что Знатель знает, - одно. Одно сознание, Один Дух, Атман, знающий Себя, как непроявленное, но вечно сущее и вечно осознающее.»

Глава четвёртая. Продолжение религиозного воспитания; обрывки разговоров о силе, диалектике и духе.

Судьба есть только у полузнающего; тот, кто знает, - выше судьбы; тот, кто не знает, - ниже судьбы. То есть у него ее нет, и после смерти он пойдет в «переплавку», так сказать... Такой если когда и возродится, то это будет уже в другом эоне, и не будет у него возвращения к себе, ибо некому будет возвращаться...

Глава четвёртая. Продолжение религиозного воспитания; обрывки разговоров о силе, диалектике и духе.

«... наступает момент, от которого мы регрессируем, отступаем в никуда – куда бы мы ни двигались. Регрессия – эта уступка сознания условиям нашей внутренней жизни, когда она уже начала отделяться от жизни сознания.

Глава четвёртая. Продолжение религиозного воспитания; обрывки разговоров о силе, диалектике и духе.

День этот, как все сколько-нибудь памятные дни моей жизни, был отмечен ложью. Точнее, несколькими обманами, равно угрожавшими раскрытием и справедливым позором наказания.

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Верный инстинкт (не половой!) подсказывал, что ни одна серьезная проблема, сколь бы ни далека была она от денег, не может быть решена при полном их отсутствии. Поэтому колбасу и масло я купил самые дешевые и, скрыв их истинную цену, «удержал» оставшееся для возможного применения в течение дня.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Роберт. «Ты постарайся понять, что стремление к половому акту и сам половой акт возникают необходимо. Но они могут индуцировать в тебе такие рефлексивные и интенциональные состояния, которые по самой их природе не необходимы. То есть мы сами в какой-то мере решаем, случиться этим состояниям или нет, а также – когда и где им случиться. Человек, который видит в половом акте только необходимость, - уже инвалид, ибо он наперед лишает себя возможности выбора состояний.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

«Эти люди, - тихо произнес дедушка, - совершали чудеса самопожертвования, преданности и доброты, но у них не было созерцательности. А где нет созерцательности, там нет и созерцающего.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Дедушка. «А ведь активность-то у них одна... И он, один и тот же, - несозерцающий. Он, талантливый, производит никель и формальное литературоведение, турбину, новую пушку, удивительную, и даже – психологию. Нет никакой разницы, кто и что производит, ибо в не созерцающем нет никого.

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Дедушка. «Но Боже, что с этими талантливыми делают! О, скажи лучше, чего только с ними не делают! Их мучают в застенках, производят в камандармы, посылают получать первые премии на международные конкурсы, отправляют умирать на Серев, как отца Павла, или шлют на тот же Север за славой, как Отто Юльевича (я знал их обоих в юности). Но их всегда унижают, унижают даже больше, чем бьют. И чем больше их унижают, тем глуше становится их беспамятность о самих себе и тем окончательнее – их самососредоточенность их почти научная по фактической тщательности регистрация обид, настроений, болей и переживаний.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Леонард Адольфович. «Они-то прежде всего должны понять абсолютную ценность культуры... Это же такая могучая тяга к культуре, за которую им все можно простить!»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Папа. «А я утверждаю, что ни производить спектрографический анализ металла, ни играть на вашем альте без культуры невозможно.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Саша. «Культура релятивна лежащим вне ее духовным ценностям ее носителей и одновременно их потенциальным состояниям, например – созерцательности».

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Анатолий говорил дедушке, что революционный большевистский режим высвободил бешеную энергию в средних слоях населения, и что иная, современная модификация того же режима эту энергию стала душить.

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Дедушка. «Активность, о которой вы плачете, так же косна, как наша замечательная пассивность. Ни в том ни в другом нет личностного бытия, нет индивидуального сознания. Вот вы, Анатолий Юлианович, такого в беспамятстве наворотили, что и подумать было страшно. Так вы и не думали, ведь победа была ваша. А как остановили вас, так снова стало страшно, и – опять не думаете. Никто из вас не думает – ни те, кто жаждет реванша, ни те, кто молит о передышке, ни те, кто лишь слабо надеется выжить. Но если это случится, и вы выживете, то тогда придет к вам самое страшное – тогда окажется, что вам не о чем говорить, а другим нечего о вас сказать. И дети ваши буду жалки (если они у вас будут), ибо из-за отсутствия в вас бытия в них не будет ничего. Даже ужаса вашей жизни не будет. С ними – просто ничего не случится.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Дедушка. «... чисто русская чепуха! Здесь всегда стыдятся за другого. Стыд за другого стал формой нашего самосознания.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Дедушка. «...вы о себе не думаете, а оттого и другого не видите.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Дедушка. «У Ники слишком велика способность к незаинтересованной имитации жизни. Я не шучу, ведь все происходящее не только страшно, но и – забавно. Пройдет года два, и он превратиться в своего человека. А страшнее этого ничего и быть не может.»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Дедушка. «Он не должен стать своим ни для кого. Понятно?»

Глава пятая. Регрессивная интерлюдия: конференция с дедушкой Тимофеем.

Ника находился именно в таком состоянии, которое Роберт называл «полной недосягаемостью себя для себя самого».

Глава шестая. 14-го июля 1938 года, около четырёх пополуночи.

Ника. «Он (Роберт) сказал, что он и я скоро станем образцово-показательными мальчиками, которыми будут гордиться не только их отверженные семьи, но и вся страна. Он сказал позавчера: «Такие, как мы, - нужны, а будем нужны еще больше. Нас никому не придется учить, как говорить. Мы сами всех, к черту, научим (извини, дедушка), а когда придет время и нам быть убитыми – ведь война на носу, и это не вилами по воде писано, - то мы уже будем мертвы, мертвее гробовых гвоздей. Так что этого и не заметим.»

Глава шестая. 14-го июля 1938 года, около четырёх пополуночи.

О Фредерике. «Даже если бы на груди и спине у него было по ярлыку с надписью «иностранец», то и тогда факт его принадлежности к этой престранной группе живых существ не сделался бы очевиднее.»

Глава седьмая. 14-го июля 1938 года, 4-6 пополудни.

Фредерик. «Просто – как нас любил поучать Георгий Иванович – надо крайне остерегаться слов, которые потом могут оказаться ложью.»

Глава седьмая. 14-го июля 1938 года, 4-6 пополудни.

Фредерик. «... мы ничего не значим, потому что ничем не можем управлять.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Мы не можем управлять, потому что еще не превратились в то, что может или могло бы управлять. Следовательно, мы и не должны этого делать.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

. Г.И. «Реально управлять другим – значит быть сознательным орудием, инструментом судьбы другого.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Фредерик. «... судьба – это название, обозначение определенного уровня сознания; на уровнях более низких – так же как и более высоких – о ней невозможно говорить.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Речь Георгия Ивановича – о потенции управления, об объективном, бессознательном факте, о начальной опоре вспоминания себя.

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Отучись спрашивать до того, как успел осознать всю ситуацию разговора, ибо твой вопрос есть пример реакции непонимания, а не попытки понимания.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Однако каждый бессознательный факт может заиметь смысл.» Он может быть объяснен «мною тебе в смысле сознания, тогда он сам превратится в факт сознания.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «...ты – человек, но глупый, как бессознательная вещь, могущая тем не менее служить какой-то сознательной цели, ну, скажем, как ключ или лопата. Потом что-то происходит, и ты действительно начинаешь понимать, что ты – глуп, как ключ или лопата. Это – твой первый шаг от бессознательной объективности к сознательной субъективности. Шаг, имеющий своим последствием то, что, даже оставаясь еще глупым, ты уже более не можешь служить «разумной цели другого», то есть не может быть употребляемым объектом. Это – начало прекращения механической жизни.» Джоанна. «А следующий шаг будет переходом от сознательной субъективности к объективности сознания, не правда ли?»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «С «объективным идиотом»... ничего не может произойти, даже если тому выпадет быть талантом или гением. Все равно, будут ли им отпирать двери или копать землю, а буде на то нужна, употребят его не по прямому назначению. Скажем, лопатой будут взламывать замки, а ключом бить по носу маленьких детей.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. Бессознательная объективность – сознательная субъективность – объективность сознания.

Глава восьмая. Четверо за столом.

Фредерик. «... без моего сознания сами «сейчас и здесь» не существуют?» Г.И. «...чтобы быть временем и местом твоего сознания, «сейчас и здесь» должны и без него существовать как модификации безличностной объективности сознания.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Нынешняя одержимость огромного числа людей «временем», «периодом», «историей» привела к тому, что Учителя Сознания стали все более и более подчеркивать, усиливать вневременную сторону сознания. А это, увы, привело к тому, что Учителя Времени почти исчезли, и знание о времени стало величайшей редкостью.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Объективные идиоты всех стран еще протестуют против грядущей войны, не замечая, что они сами ее уже давно начали. Война кретинов против кретинов с целью уничтожения как можно большего количества кретинов!»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Нам придется остаться в живых, ибо мы этому времени не принадлежим.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Фредерик. «Страшновато, а? Как перед долгой и трудной хирургической операцией, когда знаешь, , через что предстоит пройти, притом что знаешь, что пройти все же придется. Но операция-то – под наркозом, а как проскочить через эпоху?» Г.И. «Нет, те, кто не проскочит, те умрут под наркозом массового страха, энтузиазма или злобы. Нам же выпадет переносить все каждый раз заново, и абсолютно сознательно.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Мы не пощажены за наше сознание. Мы пощажены и, независимо от этого, - осознаем.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Тогда каждая секунда эроса будет тобой осознана, как каждая секунда войны.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Да, в эротике есть свое знание, неизбежное для знающего. Но и в любви, и в войне выбор всегда уже сделан, и тебе остается лишь знание выполнения, осуществления себя самого единственным твоим уникальным образом. Решение может быть банальным, но в его выполнении каждый – исключителен.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «... только зная эрос, ты знаешь, что делаешь сам. Любовь относится к сексу, как осознание – к знанию.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Твой учитель не знает усталости, но и он – уйдет. Тогда будет твоя очередь держать ответ перед неустанным тренером всех тренеров.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Джоанна. «Но если плохая лошадка не хочет учиться, то даже Вечный Тренер устает начинает с другой.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Великий Тренер выбирает себе тренеров лошадей, но не самих лошадей. Последнее – задача избранных тренеров.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

. Г.И. «Учитель обречен учить, даже если нет учеников. Тогда он будет учить стены.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Если тренер устанет от своей бездарной лошадки – мир не исчезнет, но не будет больше... скачек. Вместо разных скаковых лошадей будет одно большое стадо безумных животных с оставленной им свободой – одной для всех. Тогда они будут знать все сами, все, кроме НЕГО, ибо знания СЕБЯ ОН их лишит, покидая их. Но самое страшное будет то, что сами они не узнают, что ОН их покинул. С ЕГО уходом уйдут все Его «да» и «нет», «смотри» и «слушай».

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «»Не ведают, что творят» означает не ведают ЕГО, ибо без знания о НЕМ их знание о себе будет продолжаться механически, как механически может длиться секс без любви или война без Судьбы. Только мгновенно вспыхивающее осознание себя, вспоминание о себе выносит нас из механически продолжающегося прошлого нашего бытия. В этот момент наш Общий Отец нас ВИДИТ, а в другие... мы не знаем.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «... любовь хочет не удовлетворения, а движения.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «Смотри, средний человек хочет всегда выразить себя, вынести что-то из себя и... удовлетвориться, расслабиться, так сказать. А когда не получается, то русский человек говорит «авось потом выйдет», француз – “c’est la vie”, англичанин - “take it easy”. А ты не можешь «тейк ит изи», и не потому, что слишком уж тяжело, а просто потому, что там – ничего нет.

Глава восьмая. Четверо за столом.

Фредерик. «Осознание смерти очень близко к осознанию секса. И то и другое – на нормальном эмпирическом уровне – не может быть отрефлексировано в самом акте, будь то акт смерти или половой акт. Секс в этом смысле – аналог смерти, т оттого его необходимо знать.»

Глава восьмая. Четверо за столом.

Г.И. «... невозможно есть пудинг и одновременно иметь его. ... это не только возможно, но и – совершенно необходимо. Знающий может (если захочет) наслаждаться любовью и в то же время осознавать ее как определенное состояние сознания. Незнающий – не может. Он будет есть свой пудинг и плакать, что он его не имеет. Секс подготавливает знающего к смерти.

Глава восьмая. Четверо за столом.

Если ничего не происходит, то встреча или разговор – не в счет.

Глава девятая. 24 апреля 1945 года. Последняя встреча.

Роберт. «Знаешь ли ты, что такое точка восприятия? Нам ведь только кажется, что мы живем всей жизнью, но я знаю, это – не так. Для каждого из нас существует несколько – не много, не больше трех-четырех точек, а которых мы действительно воспринимаем жизнь. Все остальное – фон, шум, атмосфера. В этих точках мы страдаем и наслаждаемся, в них мы – активны. В них нам предписывается действовать и выполнять.»

Глава девятая. 24 апреля 1945 года. Последняя встреча.

Геня. «Негативно регрессия – это отсутствие созерцания, а позитивно – применение к жизни тех умственных способностей и состояний сознания, реальное назначение которых в применении к созерцанию, а не к жизни.» Роберт. «Эти умственные способности должны оставаться потенциями сознания. Приложение к жизни их уничтожает. Жить надо по другим законам, сохраняя эти потенции в себе и не превращая их в низкое творчество.»

Глава девятая. 24 апреля 1945 года. Последняя встреча.

Геня. «Другой сезон». «Именно другой, не твой. А когда сезон – не твой, то следует не действовать, а «не-действовать». А если ты не можешь избежать дурного действия – а оно неизбежно будет дурным, ибо в не твой сезон и действие будет чужое, - то беги прочь, со всех ног!

Глава девятая. 24 апреля 1945 года. Последняя встреча.

Геня. «Наше обыденское детство было не только местом, «полем», так сказать, но и особым временем. Жуткое почти для всех, для нас это время явилось нашим сезоном, благодаря исключительной конфигурации событий, личностей и домов. Но сезон кончился. Теперь – жди следующего.»

Глава девятая. 24 апреля 1945 года. Последняя встреча.

Роберт. «Жди и бодрствуй, когда все спят. Спи, когда всё бодрствует. Пребывай бездеятельным в действии и деятельным в созерцании.»

Глава девятая. 24 апреля 1945 года. Последняя встреча.

Геня. «Думаю же я о том, что скоро думать мне станет гораздо легче и свободнее. Объективно, я имею в виду. Но в то же время и гораздо труднее, ибо появится огромное количество вещей, угрожающих самому думанью, а не физическому существованию думающего, как в тридцатые и во время войны.»

Глава десятая. У Гени.

Геня. «Мне кажется, что всякое думанье... обладает двумя совершенно независимыми способностями или энергиями – энергией изменения и энергией инерции – и что характер думанья зависит от их соотношения. Обычно они неравносильны; одно из них сильнее другого, и пока это состояние продолжается, можно говорить о данной «фазе» думанья. Когда начинает преобладать другое из них, наступает другая фаза. Когда кто-нибудь говорит: «Так долго продолжаться не может», то я это понимаю – вне зависимости от того, о чем идет речь, или от интенции говорящего – как ощущение им близящейся смены фаз его мышления. То есть фраза читается так: «Мое думанье об этом, такое, как оно есть сейчас, долго продолжаться не может». Время и место остаются теми же только пока продолжается данная фаза – в отношении данного индивида, конечно. Но послушай, каким-то очень странным образом эти фазы могут совпадать у огромного количества людей.» Саша. Значит, фаза определяет дух времени, если она становится «коллективной преобладающей», так сказать?» Геня. «Нет, не думаю. Связь между ними – не причинная, а, скорее, связь по условию. Фаза не порождает дух времени, но когда она кончается, то современному ей «духу» едва ли возможно надолго ее пережить.»

Глава десятая. У Гени.

. Геня. «... обычно в гениях преобладает инертная фаза, ибо гений должен думать в одном направлении.»

Глава десятая. У Гени.

Саша. «А что значит – «думать будет труднее»? Геня. «Это нелегко объяснить. Ну, если очень упростить, то это значит, что можно будет и жить, а не только думать. То есть жить отдельно от думанья и созерцания. И мне придется силой отворачиваться от жизни, чтобы сохранить способность к созерцательному наблюдению той же жизни.

Глава десятая. У Гени.

Геня. «Твои субъективные состояния, такие, как «покой» или «беспокойство», не должны иметь никакого значения для твоего думанья, если ты действительно хочешь – даже если еще и не можешь – думать. То, что ты сейчас «успокоен» или «обеспокоен», так же несущественно для мыслительной работы, как твое чувство голода или холода, хотя все эти чувства могут быть осознаны как условия думанья.»

Глава десятая. У Гени.

Геня. Приятность встречи. «... в другом состоянии сознания, в другой фазе думанья или в ином сезоне та же (приятная) обстановка (может оказаться)... тяжкой помехой думанью. И тогда твое думанье скажет самому приятному в твоей жизни: НЕТ. Ибо «прежнее приятное» уже оставлено реальным думаньем. Сознание не возвращается в место, хоть раз им оставленное.»

Глава десятая. У Гени.

Геня. «Се оставляется вам – до ваш пуст.», это – о Духе, который оставит прошлое, будь то храм, город, страна или мир.»

Глава десятая. У Гени.

Геня. «Думанье может возвращаться к себе прежнему, но не к прежним своим условиям, приятны ли они или тяжелы.»

Глава десятая. У Гени.

Саша о Гене. «... любая философия, по содержанию связанная с реальной жизнью, им категорически отвергается, как ненастоящая.»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Саша о Гениной философии. «Истина – если у тебя ее нет – всегда исходит от другого чужого. А если она у тебя есть, то ты сам себе чужой. Любая «своя» истина – личная, семейная, профессиональная, национальная, классовая и т.д. – всегда жульничество, совершаемое в личных или общих интересах.»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Саша о словах дедушки. «... Ангел-Хранитель помогает только твоей душе, а если и телу, то только ради души: «Он тебе – не свой, не брат. Он свой твоей душе, а тебе самому – чужой. Сатана – так куда больше свой!»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Ника. «... Ангел-Хранитель – это твой «чужой». У каждого есть такой чужой. Я думаю, что он живет в «пятом измерении». И тот, кто своим усилием в это «пятое измерение» проникает, тому нечего бояться, ибо его Ангел – с ним. И если кто туда прорвется хоть на секунду, то, даже если это будет под дулом пистолета или берданки, он останется невредим.» Геня. «И я думаю... что истина – тоже в пятом.» Андрей. «Ангел-Хранитель – это форма сознания, да и истина – тоже.»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Саша о словах Андрея. «... Россия вступает в совершенно новую полосу своего существования, не только материального, но и духовного... появляются совсем новые люди, вырастает новый тип «прагматической личности», проницательный, холодный и неумолимый... и... таким, как мы, останется либо незаметно раствориться, либо превратиться в говно... духовные условия будут таковы, что выбора не будет и что за нас решат, кому во что превратиться. И даже не люди решат, а сами эти условия.»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Геня. «Двор – это первоначальная ячейка московского общества 20-х, 30-х и даже 40-х годов. До двадцатых годов, в таком именно социальном качестве, не было и скоро их снова не будет. Были дворы художников, дворы графоманов, дворы насильников и хулиганов.Были, конечно, и никакие, то есть безличные дворы, - но о таких я не говорю. Твой двор был – философский, что, конечно, никак не означало, что ваши ребята были – или потом стали – философами.»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Геня. «... у некоторых из них (из нас?) была одаренность отвлечения от своей (и чужой) жизни, впрочем, часто свойственная детям вообще. Потом эта одаренность обычно уменьшается, оставаясь только у прирожденных философов, то есть у тех, кто, даже проклиная эту свою способность, все равно ничего не может с ней поделать.

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Андрей. «... в истории есть периоды, когда религия, «чтобы сохраниться в условиях абсолютного господства атеистического режима, должна преобразовываться в философию.» Геня. «Геня решительно возразил, что мы сами – а не религия – вынуждены философствовать, чтобы сохраниться в этих условиях, хотя бы внутренне.»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Геня о словах отца Павла. «... всякое мышление, даже из религии не исходящее и мыслящее о чем угодно, при известной последовательности ходов становится религиозным, доходит до религии. Но... это еще не означает Благодати.»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Владыка – Нике. «... мысли дальше, и тогда, мысля, ты сможешь дойти до Силы, которая сама не отмечена и перед которой наша простая Судьба – бессильна. Но это – далекая возможность храбреца и счастливца, а пока – мысли. Нет ничего страшнее, чем мыслить сейчас.»

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

О Нике. «Ника... понял наконец, что страх смерти (или – Судьбы, если она грозит смертью) страшнее всего, но что еще страшнее – точное мышление в момент, когда испытываешь страх смерти.

Глава одиннадцатая. Два разговора в курилке Ленинской библиотеки.

Коллекция сведений» о людях из Москвы, которые жили вне времени, и оттого время в них оставалось.

Глава двенадцатая. Интерлюдия - ноябрь 1974 года.

Ника. «Андрей... все время пытался предсказывать будущее, но прошлым, которое его, Андрея, хватало за горло и душило.»

Глава двенадцатая. Интерлюдия - ноябрь 1974 года.

Гибель в словах и мыслях разных людей имеет совершенно различный смысл. Отождествлять свою собственную гибель с гибелью цивилизации, обшества или поколения – это уже мания величия, а не преследования.

Глава двенадцатая. Интерлюдия - ноябрь 1974 года.

«... разговоры о разных вещах вообще, но всегда с невысказанным возвращением к тому, что происходит сейчас и здесь с говорящим и тем, или теми, кто его слушает.

Глава двенадцатая. Интерлюдия - ноябрь 1974 года.

Андрей. «Паралич страха – это когда все причины и предпосылки страха остаются, но страх, как реальное чувство, перестает существовать.»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

... пустые рамки – это то, что мы вешаем на стены своей памяти... Так можно прожить почти всю жизнь.

Глава тринадцатая. Паралич страха.

А другие рванулись в будущее из прошлого, туда, где не будет места осознанному (а значит – нечистому) страданию. (Осознанное страдание – нечисто, потому что оно (в этом контексте) осознано эмпирически, а эмпирическое сознание нечисто по определению.) Страна понаделала из них импотентных карьеристов и безработных профессиональных преступников.

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей. «Чтобы выжить, а потом – свидетельствовать, надо до такой степени вжиться в эпоху и людей, чтобы различие между ними и тобою стало почти неощутимым. Необходимо не только понять объективные резоны, заставляющие палача пытать свою жертву, но и его субъективные состояния, позволяющие ему это делать. А работает палач не на себя, а на эпоху, на того нового человека, который уже приходит.»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей. «Ты знаешь, отчего французские экзистенциалисты, все почти, такие плохие философы? Оттого, что они слишком ясно видят невыносимость существования (причина) и неизбежность выбора (следствие). Мысль, что их самих кто-нибудь убьет еще до того, как они успеют об этом подумать, ими не анализируется. Тут есть какое-то философское якобинство, соединенное с удивительной поверхностностью. Выбор у них полностью оторван от судьбы, а мышление о прошлом – от их настоящего.»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей. «Русский философ, если взять его как «тип мышления», прямо противоположен экзистенциалисту по типу своей ошибки. Русский философ непрерывно анализирует прошлое, но делает это с таким чувством, как будто он (и его друзья) натворил в прошлом что-то ужасное и ожидает не менее ужасной кары в настоящем или ближайшем будущем. А если этот обобщенный русский философ еще и «религиозный», то сама кара мыслится им не иначе как коллективная («Ох, уж нам за это достанется!» или «Плохо нам с тобой придется!»). Божий промысел мыслится им в терминах «массового производства». Может быть, именно за такое «соборное» мышление нас и ебут в массовом порядке, а?»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей. «... хуже всего, когда русский философ пытается перейти от прошлого к будущему, то есть пытается разобраться в «субъективной каше» настоящего. Тут он сразу становится прагматиком и социальным активистом. Ты ему: «Да разберись хоть немного, что к чему». А он тебе вдруг: «Сейчас действовать надо, а не думать». – «Да ты же философ! – начинаешь ты его уговаривать. – Кто же думать-то будет?»! Ну, а он тогда с полной уверенностью: «Они будут, а мы у них учиться!» Возьми «веховцев» - какие чудные, талантливые были люди, а в коллективное совершенствование тоже все-таки верили. Отчего? Да оттого, что Россию они видели всегда как бы в двух коллективных манифестациях: снизу – темная народная стихия; сверху – испорченное, больное «общество». Но это же методологический абсурд!»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей. «... никто не думал, как он об этом думает.»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

. Андрей. «Сам я боюсь будущего, но я знаю, что мой страх не есть мышление, а есть (не как следствие, а сам по себе есть) отсутствие мышления о том, что происходит в настоящем, и прежде всего – во мне самом как я сейчас есть.»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

... каждая мысль является своего рода живым существом, целой жизнью. Но попробуй думать о мысли, и ты сам увидишь, как она разделится на ячейки, каждая из которых – мертва, а сам процесс есть смерть (не ведет к смерти, а сам есть смерть!).

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей. «... Шестов не уставал повторять, по Плотину и Платону, что философия есть мышление о смерти. Повторял, потому что не мог увидеть, что всякое реальное думанье уже есть смерть. Только надо было об этом догадаться, а он не мог. Вот Гегель – догадывался и уже с 10-х годов XIX века стал умирать, но мужества не хватило умереть сразу... Оттого Шестов и Кьеркегора так полюбил, что тот – не побоялся.»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей о «Свободе» Дьюи. «Он думает, что есть Демократическая система, которая возникает, развивается укрепляется... Ему... невдомек было, что «демократическая» ли, «недемократическая» - неважно; система – вот что важно, ибо она может быть, сама по себе, объектом философской рефлексии.»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей. «Вот ты, к примеру, боишься все-таки, что рано или поздно Система разнюхает про тебя, кто ты такой, и шею тебе свернет. Напрасно надеешься! Система – уже с большой буквы – муравьев перестанет замечать.»

Глава тринадцатая. Паралич страха.

Андрей. «Сто лет непрерывной памяти». «Но в интересах Людей Системы – уничтожить любую память о том, что было до них. История должна каждый раз вновь начинаться – с них именно. Поэтому они стремятся к тому, чтобы сделать сознательную жизнь поколения как можно короче, чтобы она скорее прокручивалась и кончалась. Тогда они будут иметь всякий раз иметь дело с новыми людьми со свежей памятью и еще не сформировавшимся языком, то есть языком, непригодным для передачи и того немного, что они помнят.Таких людей гораздо легче сделать «своими» - по крайне мере на срок жизни одного поколения Людей Системы. Иначе говоря, люди, живущие прошлым, оказываются достойными уничтожения (именно «достойными», а не «заслуживающими»!). И мы сейчас вступаем в эпоху, когда эта тенденция обретает свое выражение в языке и становится культурным правилом.

Глава четырнадцатая. Беседы о памяти и незнании.

Геня. «А что, если притвориться, что ничего не помнишь, и – выжить? А потом все сообщить.» Андрей. «Это будет уже не та память. Ты будешь как тот последний попугай на острове Тасмания, запомнивший последние слова исчезнувшего до него языка.»

Глава четырнадцатая. Беседы о памяти и незнании.

Геня. Моя попытка объективного познания нашей ситуации. Геня. «Тут есть один маленький пунктик... представляющий известный онтологический интерес: а что, если сама эта ситуация может возникнуть только при условии нашего о ней незнания? И тогда, почти по Гегелю, получается, что то, чего мы лично, индивидуально не знаем, превращается в объективную необходимость, становится историей. Саша. «Выходит Гегель наоборот: ибо если бы мы об этом знали, то это бы осталось фактом индивидуального сознания, не превращаясь в историческую необходимость.»

Глава четырнадцатая. Беседы о памяти и незнании.

Андрей. «Мы никогда не начнем истории. Мы всегда – уже в ней. А раз мы в ней, то даже если вы с Геней правы, то все равно поздно, ибо наша ситуация уже сделана так, что мы ее вовремя не познали. Геня. «Из этого вытекает, что на субъективном уровне становится чрезвычайно полезным занятие вещами, не требующими никакой рефлексии – ни личной, ни исторической. Занимайся атомной физики, или физикой твердого тела, или радиоволнами... Ты забудешь о своем Страхе, и те самые агенты, которые за тобой следят, будут тебя прилежно охранять – как сокровище общесоюзного значения.

Глава четырнадцатая. Беседы о памяти и незнании.

Андрей. «В познании – как и в любви – не может быть замены одного субъекта другим. Тот, кто не знает, все равно будет не-знать, сиди он на чердаке с Кантом на коленях или на академической даче на Николиной Горе.»

Глава четырнадцатая. Беседы о памяти и незнании.

Саша. «... а почему некогда, в Древней Индии... такая замена субъекта теоретически допускалась? Я думаю, что там почти не имело значения, кто что знал. Гораздо важнее было, что он (кто угодно!) узнал. Я отказываюсь объяснить это важнейшее различие между нами и древними индийцами тем, что за нами следили, а за ними – нет.»

Глава четырнадцатая. Беседы о памяти и незнании.

Геня. «... не потому древние индийцы думали не так, как мы, что за ними не следили, а наоборот – сам их способ знания исключал возможность слежки за знающими.

Глава четырнадцатая. Беседы о памяти и незнании.»

Философия... (переулка) была возможна только в обстановке неощущения и невыражения страха, который там был, присутствовал за спинами присутствующих, так сказать. Философия Ленинской курилки была порождена Параличом Страха и его (паралича) прекращением. Но уже в начале шестидесятых реальность страха стала фикцией.

Глава пятнадцатая. Предел регрессии.

... у себя – не пофилософствуешь! Происходила «атомизация бытовой метафизики

Глава пятнадцатая. Предел регрессии.

... если живется, то – не думается. Делать эти две вещи одновременно – невозможно!

Майор Кораблев о Роберте. «... он же – уникум! Он своего лица больше иметь не хочет, так что ему остается либо чужое на себя напядить, либо так, без лица, и умереть...»

Глава пятнадцатая. Предел регрессии.

Петренко. «Позвольте мне говорить о том, что было и что я тогда думал и говорил, а не о том, что я мог бы подумать или сказать об этом сейчас.»

Кораблев о Роберте. «Дурак идет навстречу своей дурацкой судьбе.» Петренко. «Роберт скорее уходил от своей судьбы. А даьше – погибнет он или выживет – неважно, ибо он будет уже в каком-то другом, мне неизвестном качестве.»

Глава пятнадцатая. Предел регрессии.

Додик. «... так это же немота наша не дает нам слушать! Мы ведь только и можем что – высказываться, то есть высказывать себя. Вообще же мы – немы. Слушание уже есть отвлечение от себя и включение себя в другое, в то, что в отношении тебя, здесь и сейчас, есть объективность, будь то Бог, собеседник или кто бы то ни было.»

Глава пятнадцатая. Предел регрессии.

Иван Кутейщиков о Петренко. «Ни тебе блядской русской трогательности, ни тебе дешевого еврейского обыгрывания словечек... сам феномен русско-еврейского сочетания представляется мне чем-то вроде «балерины-машинистки»: руки печатают, а ноги под столом играют... Обпе нации – равновшивые!»

Глава пятнадцатая. Предел регрессии.

Геня. «Мы удачно реагируем словами, вместо того чтобы созерцать случай в случае.»

Глава пятнадцатая. Предел регрессии.

Геня. «Русские, евреи, немцы, американцы – все это случайные точки в пустом пространстве нашего собственного недуманья. И только мы начинаем это пространство наполнять, то заполняем его собой, своим. Объекты мышления уже не мыслятся нами, как его, мышления случаи. И само мышление превращается в поиск себя в другом и... прекращается. Его больше нет. Да и нас самих больше нет – ведь мы себя уже выразили как что-то чужое и... чрезвычано важное.»

Глава пятнадцатая. Предел регрессии.

Додик. «... вы опоздали... на... понимание индивидуальной смерти.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Додик. «... уступите нам одно наше право и преимущество – умирать персонально! Ваше детство было настолько пронизано идеей коллективной смерти, что когда человек стрелялся из-за несчастной любви... то вокруцг шептались, что это – неспроста.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Додик. «... генерал-майор Сидорец однажды вполне серьезно высказался в том духе, что-де если его не расстреляют, то он будет жить вечно. (Это был) результат поверхностного наблюдения теперь покойного (все-таки!) генерал-майора за выжившими коллегами.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Додик. «Мертвых я тогда не имел возможности наблюдать, ибо пребывал в детском саду... Сейчас, по роду занятий и личному пристрастию много наблюдая за мертвыми и за собой как первым туда кандидатом, клянусь: все умерли (или умрут) – персонально!»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Додик. «...неудержимый и всеохватывающий процесс либерализации в России коснулся наконец и смерти.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Саша. «Невозможно же двадцать лет подряд опять и опять впадать в патетический тон при упоминании об утерянной возможности быть коллективно уничтоженными.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Андрей. «Почему в других местах Москвы и вообще космоса люди или живут, или умирают, а в вашем идиотском переулке они то ли живут, то ли нет?»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Геня. «... дедушка научил Нику и меня относиться и к его, и к нашей смерти с некоторой иронией. Такое у ней отношение характерно для промежуточной ситуации. (В такой ситуации можно) оказаться... те, кто в нее попадают, не меняются. И ты сам, и то, что тебя окружает, остается тем же самым для себя – но не для тебя. Для тебя же самого ты сам, другие люди, вещи и места обретают особый смысл. Особый, но не другой. Можно даже сказать, что они для тебя обретают свой (т.е. их) собственный смысл, которого в другом месте – вне промежуточной ситуации – они не имели. Кто знает? Может быть, вне этой ситуации они вообще не могут иметь никакого реального смысла для тебя. Когда я повторяю «для тебя», я имею в виду, что само понятие «промежуточная ситуация» имеет смысл только для одного, данного, то есть присутствующего здесь и сейчас, человека.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Геня. «Промежуточное» - это то, что находится между твоим субъективным психологическим восприятием себя в жизни и объективностью сознания. В этом – главное отличие промежуточной ситуации от «пограничной ситуации» или «ситуации выбора» у экзистенциалистов. Они ввели это понятие...» Додик. «... чтобы показать, как сама жизнь, кристаллизируясь, подводит человека к данному моменту решения и выбора. Такой момент – только один. Вторым будет момент смерти. Поэтому первый момент и есть единственный момент бытия.Так не может получиться. Сама жизнь не кристаллизируется. Что-то может происходить только в сознании, которое всегда есть. «Ситуация выбора» экзистенциалистов выведена из жизни и полностью подчиняется ее, жизни, логике. И потому их бунт – чистая риторика. Их сознание парализовано романтическими амбициями, а их эстетика запрещает иронию. Вообще, они играют на руку жизни. Моя же промежуточная ситуация не вынуждает меня ни к какому выбору и, строго говоря, не имеет никаких последствий для моей жизни.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Геня. «... всё мое прошлое, оказываясь осмысленным, уходит в смысл вместе с его, прошлого, трагедией и непоправимостью; туда же «проваливается» важность происходящего и неотвратимость будущего.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Андрей. «Твоя промежуточная ситуация не является ни феноменом, ни эмпирическим фактом.» Геня. «Разумеется, она – ни то ни другое. Потому-то она и может быть реально пережита. Переживший ее человек точно знает, что он уже не сможет вернуться к прошлому, ибо для него прошлое не существует. Но это переживание не приблизит его к «жизни новой», ибо она будет всегда от него «отодвигаться» в не охватываемое сознанием будущее. Словом, моя ситуация называется промежуточной потому, что она оставляет пережившего ее в бесконечном промежутке между исчезнувшим, то есть превратившимся в смысл, прошлым и – будущим, которое из «ожидаемого» или «обозримого» превратилось в символ еще не свершившегося сознания.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Геня. «Поэтому такой человек не отмечает этапы к достижению цели, а наблюдает точки сознательного прохождения. И было бы смешно и нелепо, если бы он «свободно предоставил себя в распоряжение других»: люди цели не могут реально воспользоваться свободно проходящим. Его слова и дела не послужат никакому их делу.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Геня. «... в отличие от них, он просто не существует, как отличный от других. Существует только неотмеченное состояние сознания, которое, хотя и вводит его в промежуточную ситуацию, но никак его этим «введением» не обозначает.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Андрей. «... Генина промежуточная ситуация может быть понята – или пережита – не более чем одним человеком в каждый данный момент. И в этом смысле она действительно предельно индивидуальна.» Додик. «... по той же причине – и смерть не может быть пережита более чем одним человеком в каждый данный момент...» Саша. «При том, что в обоих случаях сам случай никак не будет зависеть от переживающего. От него будет зависеть лишь, как пережить, но не факт переживания.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

... само понятие персонологии вытекает из объективности, не-психологичности сознания. Так, к примеру, сам случай включения человека в промежуточную ситуацию – объективен. Но поскольку подавляющее большинство философствующих продолжает мыслить, говорить и писать в категориях «общего, частичного, единичного», то им будет очень трудно понять, что в промежуточной ситуации мы всегда имеем дело с единичным случаем одной и той же объективности сознания.

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

... случай «случается», так сказать, только с тем, кто может его пережить, что вовсе не значит, что он это сделает.

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Ника. «Нет борьбы сознания с жизнью. Сознание ни с чем не борется. Но наблюдающий промежуточную ситуацию в другом (что вряд ли возможно без особой способности наблюдения) видит ее как борьбу другого со своей (другого) жизнью.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Ника. «Роберт пошел навстречу смерти во имя жизни, что объективно – омерзительно (смерть такого не прощает!). Он оставил данную ему (природно?) потенцию включения в промежуточную ситуацию, но не попал в сознательную ситуацию смерти. Я оставался в ней на всю жизнь, но заплатил за это полнотой жизни.

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Ника. «... само сознание не знает цены и платы, как оно не знает и борьбы.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Ника. «Геня, например,обожает наблюдать, и поэтому, должно быть, его не интересует счастье.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Ника. «... ты – самый неталантливый из известных ему необыкновенных людей... Твой удел – вечно быть в высшей лиге. И не потому, что ты заслуживаешь «по классу», а потому, что ни в какую другую тебя не примут по уставу.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Одно из страннейших обстоятельств моей жизни (а может быть, и не только моей) заключается в том, что какие-то люди не могут в ней совпадать друг с другом во времени: присутствие одного почему-то исключает присутствие другого.

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Ника. «Возвратись я туда перед войной... я бы, возможно, стал почти тем, что я есть сейчас... «Почти тем же» - это значит тем же, но без легкости. А я не могу жить, не ходя легко. Там, боюсь, ходил бы я тяжело, а бегал – прытко. Но это был бы не я.»

Глава шестнадцатая. На моей кухне 1966-го.

Ника о Саше. «Судьба всегда ведет тебя по краю – в каком бы пространстве ты ни пребывал. Так что увеличится ли твое пространство, уменьшится ли, ты этого и не заметишь.»

Глава семнадцатая. Риск.

Геня о Саше в пересказе Ники. «Я склонен рассматривать этот поступок не только как крайнее проявление его (то есть твоего) идиотизма, но и как стремление к его (то есть идиотизма) символизации.»

Глава семнадцатая. Риск.

Ника. «... любое мышление про себя – трудно, если оно не вынесено...»

Глава семнадцатая. Риск.

Ника. «... думать о себе вообще не стоит. Но еще хуже – пытаться понять жизнь «как она есть».

Глава семнадцатая. Риск.

Ника. «То, что в России называется пониманием жизни, убивает реальное философствование еще в зародыше и – вместе с еще не родившимися философами. Достаточно взглянуть на сами вопросы: «Что делать? Кто виноват? Как жить? И все прочее. Жуткое дело!»

Глава семнадцатая. Риск.

Уже в самом начале любого индивидуального философствования абсолютно необходимо полное оставление тобой понимания жизненных связей. Побочная цель философии (прямых целей у нее нет) – выход из жизненной необходимости. А ничто так не привязывает к жизни, как ее понимание. И даже если ты живешь в ней телом и душой, то по крайней мере не занимайся ее «постижением»: живи бездумно, думай безжизненно; живи легко (о!), думай тяжело (это – легче!); слушайся жизни в делах жизни, как должно слушаться и почитать старого отца, но помни, что в философствующем нет места ни послушанию, ни уважению.

Глава семнадцатая. Риск.

Отбрасывание идей, настроений, обстоятельств, чего угодно – есть предвестие поражения или само поражение. Все, что ты хочешь отбросить, надо сначала переработать в сознании, превратить из факта жизни в событие сознательного опыта, а потом – не отбросить от себя, а отодвинуть себя, отстраниться, так сказать, от этой части своей же собственной сознательной жизни... «отстранение», отодвигание себя – вместо отбрасывания другого...

Глава семнадцатая. Риск.

Ника. «Ведь каждый христианин, каждый гой, так сказать, хоть с унцией мозга в черепной коробке, знает, что он – новый еврей, и как таковой наследует Израиль. Отсюда - ... прямая необходимость антисемитизма. Ведь нормальный житель земли не может не подозревать в злонамеренности и кознях ее, земли, законного наследника – по все еще не отмененному Ветхому Завету. Поэтому у обыкновенного среднего христианина, даже если он атеист, практически отсутствует сознательный выбор в отношении евреев. Ибо если он порядочный человек, то отбрасывает антисемитизм, но не совершает при этом сознательной работы по отстранению себя от него, то есть ведет себя как «незаконный сын». А если он непорядочный, хамское отродье, так сказать, то принимает антисемитизм как вполне человечески оправданный способ защищать сквотера от притязаний законного владельца – и не беря греха на душу.»

Глава семнадцатая. Риск.

Ника. «На низовом уровне он (еврей) не хочет, чтобы русские морды тыкали ему в рожу его еврейство. Однако, поднявшись на ступень выше, он уже не хочет, чтобы его соплеменники обязывали его считаться евреем. То есть на этом, втором, уровне он хочет быть одновременно и «в некотором роде евреем», и «свободным человеком на голой земле». При том, конечно, он забывает, что тогда ничего не наследует, и менее всего голую Землю Обетованную.»

Глава семнадцатая. Риск.

О поколении отцов. Ника. «... они – если выживали, конечно – продолжали жить на свой манер. Потому что время у них было – или они думали, что оно у них было, - для завершения безумств начала века.»

Глава семнадцатая. Риск.

Ника. «Вместо их исторического долголетия и бесконечного переигрывания одной и той же партии мы можем просто – встать и уйти. Без опрокидывания карточных столов, без битья шулеров канделябрами, без гуманистической риторики справедливо обиженных.»

Глава семнадцатая. Риск.

Ника об Эдике. «Он знал, что такое отстранение вместо отбрасывания, но все равно отбрасывал – из-за чрезмерной своей «метафизической спешки».

Глава семнадцатая. Риск.

Ника об Эдике. «Прекрасно осознавая, что философ и его философия – это одно и то же, он в то же время стремился «расчистить себе почву» для философствования.»

Глава семнадцатая. Риск.

Ника об Эдике. «... евреи, даже бостонские, слишком люди жизни, чтобы не уважать философа-аскета...»

Глава семнадцатая. Риск.

Ника. «Вообще я думаю, что еврейская проблема была выдумана дьяволом как весьма эффективный метод в его работе с мыслящими людьми.»

Ника. «Сейчас настоящему философу в Бостоне, еврей он или не еврей, приходится думать прежде всего о том, как всех обмануть – университет, друзей, семью, - чтобы продолжать думать, делая вид, что ты живешь. А это возможно, только если ты уже отодвинул себя от наиболее животрепещущих проблем. Пусть они трепещут, а ты – не трепещи и, Бога ради, не иди до конца ни в чем!»

... любая ошибка философа – философская.

Глава семнадцатая. Риск.

Ника Саше. «Не ищи подтверждения... Подтверждения себя – вот чего ты ищешь. Сохранения или, точнее – восстановления непрерывности своей биографии.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Ника Саше. «Ты ищешь подтверждения, чтобы быть внутренне свободным, но никакой внутренней свободы нет – как нет вообще никакой особой свободы... Там ведь ты тоже думал о чем хотел? Внутренняя свобода – это даже и не ложь, а привычное вранье. Так врут холопы, получившие временную поблажку от своих господ. Твое желание быть подтвержденным там именно означает: ты свободен, но для полноты жизни хочешь сохранить и то самоутешение.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Ника. «Но ведь ты не можешь не знать, что полнота жизни исключает свободу, что биография уничтожает свободу, что всякое следование себе искажает свободу.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Ника о Роберте. «Зефирная рефлексия» Роберта была его счастьем.» «Вундеркинд от сознания».

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Ника о Роберте. «Но вдруг – крак! Роберт захотел еще жить. Жить отдельно от созерцания, а созерцать – ну, скажем, «в свободное от работы время». И что же? Фиаско! Провал в то, что ниже жизни. Созерцание не терпит добавлений и совмещений.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Ника. «Мое письмо к дедушке было бы шагом назад к жизни, о которой он свидетельствовал, но которой он не жил.

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

И се оставляется вам – дом ваш пуст! А что сие означает, не мне, невежде, вам растолковывать...

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Без вас ваши дома опустеют, живи там хоть по десять родичей со потомки их.

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Мы сами, вы сами, они сами – выбираем. Но не замечаем этого или делаем вид, что не замечаем. Вы сами все с собой сделаете – тогда другим и делать ничего не придется. Только – показать знак.

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Между прочим, как, по вашему мнению, был убит Ленский?... Как? Да по всем правилам, как, впрочем, был убит и сам Пушкин. Не верьте в коварство замысла, хотя верить в него – очень прельстительно и удобно. Замысел всегда – мгновенен и прост.Его осуществление – как уже было замечено – протекало точно по правилам. Да, согласен... многое могло произойти между замыслом и его осуществлением, и коварство – тоже. Но конечный результат все равно был бы тот же.

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Москва вступает в годину столь смертельную, что захоти сейчас кто-нибудь – неосмотрительный и неоправданно оптимистический – умереть, то я бы ему откровенно сказал: «Простите, батюшка имярек, но вам придется подождать, ибо все билеты в смерть уже распределены по коллективным заявкам и, как предвидел Преподобный Серафим, «Ангелы не будут успевать принимать души усопших». Ибо замысел, боюсь, - хотя и точно знать не могу, был общий. Поэтому, сколь это ни прискорбно для желающих, выполнение индивидуальных заявок на смерть придется пока отложить, отдав предпочтение коллективным пожеланиям. И вообще, не надо быть эгоистом даже в наших, столь неприглядных обстоятельствах, неизбежность которых несомненна и оттого – необсуждаема.

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Все сказанное – к вашему сведению, хотя и не о вас самих, поскольку ни к году этому, ни к его людям вы, персонально, е принадлежите. Но какое-то знание вам будет необходимо, чтобы пройти через время, о котором одни будут вспоминать с ужасом, другие – с благоговением, а третьи и вовсе забудут. Но почти никто не будет это время знать, как не знает его и сейчас.

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Ну, а теперь – всем пора к себе.

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Дедушка Нике. «... тебя никто не просит верить или не верить в то, что ты видишь. Но все, что ты видишь, и в первую очередь то, во что ты не знаешь, верить тебе или не верить, может дать тебе повод для созерцания. А уж воспользуешься ли ты этим поводом или нет, зависит исключительно от тебя.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Дедушка Нике. «Знак – это то, что они показывают тем, кто им уже подчинился, тем, кто уже решил не знать и только ждет знака, чтобы умереть незнающим. Запомни, что знак – не есть примета сущего, а есть примета не сущего. Знак – ответ не сущему из мира не сущего. В этом знак противоположен символу, который всегда – от Сущего. Сущее хочет не подчинения необходимости, а знания свободы.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Дедушка о Роберте. «... к нему лично это отношения не имеет. То есть имеет, конечно, но только как шанс понимания, который он, кажется, упустил.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Дедушка. «Ведь дела местные связаны с сезоном. ОН ведь хотя и не спит, но тоже устает иногда. Оттого и сказано знающему: созерцай непрестанно, а действуй сообразно сезону.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Ника. «Ну а Пушкину, Ленскому, Лермонтову – им можно было помочь?» Дедушка. «Нет, конечно. Все они... следовали правилам, по которым их же самих и убили. Более того, они правила эти даже любили.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Анатолий. «О Господи! Да разве не может порядочный человек покинуть карточный стол, если почувствует отвращение к компании или самой игре?» Дедушка. «Может, но только при условии, что не будет иметь на себе ни копейки выигранной.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Анатолий. «Но ведь они убивают не по правилам. У них нет ни карточной, ни дуэльной честности.» Дедушка. «У них – особые правила, выдуманные не ими, а им. Его правилам они следуют без кодекса и статусов. Но здесь, как и в Римском праве, ссылка на незнание – недействительна. Его знают все, в отличие от ТОГО, которого знают лишь немногие.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Сергей Нике. «... тосковать – редко и тяжело – ты будешь. Ты избегнешь телесных мук, но сердце твое будет нередко прибежищем тревог и забот. Ты никогда не будешь беден, но и настоящего дома своего у тебя не будет, после того как ты покинешь этот твой первый и последний приют. Щедр ты будешь радующей, но никого не насыщающей щедростью. Будут тебя любить прекрасные женщины, но ни от одной из них ты не сможешь утаить, что сердце твое ей целиком не принадлежит.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Сергей Нике. «... храни зефирную легкость и самоотрешение – это твой главный дар; ничего не закрепляй в себе и для себя; не давай себе определений; не береги себя и не пренебрегай собой. Вот и все.»

Глава восемнадцатая. Ненаписанное письмо и пушкинский день.

Философия для меня – это постоянная и почти непрерывная, особенно в последние годы, работа по расшифровке впечатлений, страхов и тревог моей собственной жизни, которые, когда работа, хотя бы первичная, уже проделана, становятся не-моими, ничьими фактами сознания. От них, если нужно, можно опять вернуться к жизни.

Глава девятнадцатая. Из письма Ники мне.

Ника. «... так проходит жизнь, лишь в не-жизни касаясь (только касаясь!) граней бытия. Точнее, не столько даже в не-жизни, сколько в переходах и возвращениях от одного к другому.»

Глава девятнадцатая. Из письма Ники мне.

Ника Саше. «Ты ведь просто не можешь ни о чем думать без прямого образа – оттого ненавидишь телефон и не любишь писать писем. Отсутствие непосредственного восприятия того, о чем ты думаешь, порождает в тебе тревогу и даже страх, ибо... ты – человек вечно преодолеваемого и перерабатываемого страха.»

Глава девятнадцатая. Из письма Ники мне.

Ника Саше: «... ты (как и Геня) «предаешься» осознанию в столь сложных внутренних условиях, что одно их наличие в тебе уже делает твою работу по их осознанию безумно трудной. Однако без их осознания и ты, и Геня давно бы уже умерли (буквально, а не как Роберт!). Возможно, что для вашего выживания вам оказалось необходимо не быть талантливыми.»

Глава девятнадцатая. Из письма Ники мне.

Ника. «... талант всегда стремится вынести себя как ценность для другого – и тут же покидает область, где работает сознание. Таланту объективно нужно себя выразить, в то время как откровенность философа (без нее философ просто не существует) есть не его самовыражение, а выражение «дышащей в нем объективности сознания». Выражать себя нужно только для того, чтобы уже в следующий момент стать абсолютно чужим выраженному – то есть себе самому – и немедленно возвратиться к «ничьему» сознанию.»

Глава девятнадцатая. Из письма Ники мне.

Ника. «Это постоянное движение к «иному» философствованию... не направлено против никакого другого философствования, прошлого или настоящего. Философствование, о котором я говорю, не может объявить себя ни «первой истиной», ни «последней и окончательной» философией. Оно не ищет утверждения истины или разоблачения заблуждения. Оно, скорее, видится мне, как нечто очень пробное, как нащупывание другого опыта моей сознательной жизни. Опыта, внутренние условия которого никогда не дадут ему превратиться в «ценность», «норму», или идеологию. Этот опыт, даже если он высказан или описан, не индивидуален и не коллективен. Ибо он – индивидуально мой только условно, метафорически, то есть в том смысле, в каком, скажем, летя в самолете или живя в пригороде, я говорю: мой самолет, мой пригород. Я в нем, а не он во мне, ибо сам он не является результатом моего таланта или продуктом моей творческой активности. Просто я (или кто другой) попал в его область, это я «случился» в нем – а не он во мне... Поэтому и работа наша несколько безлична, и сами мы, я бы сказал, - метафизически нетипичны. О тебе и себе я мог бы сказать словами Ходасевича, что мы – не типы, а симптомы. Мы – симптомы сознательного опыта, а не выразители своих или чужих идей.»

Глава девятнадцатая. Из письма Ники мне.

Ника. «... самое интересное не в самих фактах, а в их совпадении.»

Глава девятнадцатая. Из письма Ники мне.

Ника. «... люди с неизменным сознанием живут в своем прошлом.»

Глава девятнадцатая. Из письма Ники мне.

... самый одаренный человек Ленинской курилки, Андрей, - умер, но дело его не живет. Оно умерло задолго до него.

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника. «Ты все пытаешься поставить себя на мое место. Но у меня – нет места.» Саша. «А не метафора ли это?» Ника. «Ни в малейшей степени... Это – сознание, а оно не терпит метафоричности. Ведь моя «безместность» не есть даже сколько-нибудь уникальное свойство моего характера. Ты и сам такой же, хотя «отвязался» от своего места гораздо позже моего (да и то потому, что случай раньше не представился.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника о Живаго. «... жизнь, что ли, носила его из стороны в сторону? Как бы не так! Он только и делал, что выдумывал предлоги, для себя или других, чтобы откуда-нибудь сорваться или куда-нибудь рвануть.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника о Гене, Саше и себе. «Ему всегда нужна точка наблюдения, но ни ты, ни я так не можем. Мы можем осознавать, только когда двигаемся. Отсюда – и наша поверхностность, и неполнота жизни, и даже своего рода лихорадочность. Посмотри на себя – как ты ешь и пьешь! Всегда как будто тебе уже надо уходить. Куда? Зачем? Да ведь ты сидишь или стоишь, только чтобы поговорить о том, что думал. А думать ты можешь только на ходу.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника Саше. «... разве ты не видишь, что прошлое само гонит тебя от себя? Ты, даже если бы и захотел, все равно не смог бы никуда вернуться – у тебя просто не получилось бы... А ты все старался фиксировать прошлое для возможного (ты еще верил в такую возможность!) употребления в будущем. И после каждой такой попытки прошлое било тебя ногой в зад... (но) ты обнаружил, «с,ынтуитировал», что для тебя по крайней мере такой возможности не существует. Тогда-то ты и начал желать ухода. Мы ведь не те, для кого продолжение жизни невозможно без того, чтобы поставить очередную «точку», не так ли?»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Саша о Нике. «Хозяин – редкий гость в своем доме. Он не пользуется жизнью, да и вообще – ничем не пользуется. Обо мне хоть можно сказать, что я ем и пью. О нем же – ничего такого не вспомнишь. Люди и вещи не могут быть ему благодарны: благодарит только использованный.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Саша. «Вот мы, Геня, Ника и я, философствующие мальчики (кому под шестьдесят, а кому и за), преодолевшие «соблазн участия», но уступившие стольким другим.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Саша. «... но тогда моя любая попытка говорить о чем-либо в жизни, как решающем – регрессия?»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника. «... не возвращаемся ли мы вновь к нашей строй теме: для кого случаются эти «важные» события, да и вообще все события, попадающие в поле сознания?»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника. «То, что со мной случилось, ты описал через мое сознание. Даже если случившееся со мной имело значение и для других, оно не имело для них того значения – в смысле их сознания, - какое оно имело для меня. Ибо сознание каждого – абсолютно другое.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника. «... даже если здесь работало чье-то другое воображение, оно работало для меня.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника Саше. «... как ты всякий раз врешь, когда говоришь о собственной жизни! Ведь тебя послушать, так ты только и делаешь, что переживаешь: не хватает денег, родители стары и больные, дети ничего не делают и все прочее...»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника Саше. «Так ведь врешь же все! Ты и жизнь любишь только как условие для твоего думанья, но никак не ее самое. Отсюда, между прочим, и твоя любовь к тяжелой, примитивной пище. Ведь настоящий комфорт тебе не по нраву вовсе не из-за твоих «скрытых аскетических тенденций», как ты сам любишь говорить, а из-за очень плохо скрываемого страха остановки. Остановиться для тебя – значит поддаться жизни. А ты не хочешь жить до смерти.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника Саше. «Что же на самом деле ты хочешь? ... чаще всего – сигарету и чашечку кофе! А потом опять – на улицу, в дождь, на солнце – думать ни о чем. Чтобы не дать застать себя врасплох, да? Что ж, мне ли тебя упрекать, когда оба мы – жалкие чемпионы растраты мысли.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника Саше. «Но не надо символизировать свое отношение к жизни, говоря, что ты всегда уходишь от накрытого стола – ведь ты за ним и не сидишь. Ты только и можешь, что присесть на краю, да?»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника о Гене. «... он не может жить чужой жизнью. Она для него – как и своя собственная – не более чем случайный повод для созерцания, а их ему и без книг довольно.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Геня о Саше. «Я никогда не встречал человека с таким потрясающе поверхностным отношением к жизни, как у Саши.... эта поверхностность должна была, рано или поздно, себя исчерпать и уступить место не-жизни сознания.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Геня. «И если в 30-х и 40-х главным было как будто проскользнуть через время... то теперь главным становилось понять этот особый смысл, продолжая при этом жить. То есть постараться сделать свою жизнь совместимой с таким пониманием... Но как достичь понимания, совместимого с жизнью?»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Геня. «Сама жизнь предлагала нам два решения. Первое – «окунуться» в нее со всей возможной активностью... Второе – спрятаться, уйти, так сказать, в умственное и моральное подполье, только изредка выныривая из него на поверхность жизни, чтобы набрать в легкие воздуха – и опять вниз... Что эти оба решения не годились, я знал с самого начала, ибо чувствовал, что они не только предлагаются жизнью, но и насильно навязываются ею. И не жизнью даже, а коротким «очередным» ее промежутком, который Андрей принимал едва ли не за вечность. Я же... принял «третье» решение... не вовлекайся, но и – ни в коем случае – не скрывайся!»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Дедушка о Саше. «Он же по натуре слишком «духовный авантюрист»...»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Додик. «Мне кажется, что мы сейчас присутствуем при рождении новой, полумасонской, полугностической ложи, где каждый приносит клятву не быть самим собой, но при этом иметь свой смысл.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Саша. «Я знаю, что смысл не мой и не твой, хотя он и может случайно оказаться в тебе или во мне!»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Саша Гене. «Не могу я, как ты, жить в этой стране, не живя в ней!» Геня. «... если он, Саша, не научится, то ему в конце концов придется отсюда уехать. Тогда он будет жить в другой стране, не живя в ней, что, я полагаю, - значительно легче.»

Глава двадцатая. Немного о нас и юбилейное письмо Гене.

Ника. «... спрашивая, мы уже знаем свой ответ и ищем лишь его подтверждения.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Артур Саше. «... я не знаю, что это такое – просто жить – в вашем случае.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника Саше. «Тогда ты сказал, что твой случай есть случай твоего сознания, которое, даже если сознаваемая им жизнь тривиальна и обща (то есть как у других), само остается отдельным (индивидуальным) и особым.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Артур Саше. «... особость вашего сознания – это особость реки, а не воды в реке. Вода – везде та же, и ты есть то, или атман есть брахман...»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника о словах Саши. «На что ты тут же и ответил, что сознание, созерцающее жизнь сознающего, - не атман, а нечто низшее по отношению к атману, но что все-таки оно выше осознаваемой им жизни, которая является тоже своего рода сознанием.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саша. «Осознающий – выше осознаваемого, сознание осознающего – выше осознающего, но выше сознания – Вечный Знаток Поля (атман). И он знает, что он не река, а вода в реке, то есть брахман. Но я сам знаю, что я – река, ибо мое знание о воде (океане) – общее, а не мое. Иначе, это еще не есть реальное знание атмана – брахмана, а только осознание возможности такого знания.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Джоанна о словах Г.И. «Старая мудрость неопровержима, потому что некому опровергать, ибо для тех, кто ее знает, она – актуальна, а для незнающих, то есть тех, кто знает только свое, она не существует.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Джоанна. «... фактически мы в любом споре опровергаем собеседника, а не то, что он говорит.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Артур. «Значит, ты не веришь даже в возможность моей объективности?». Джоанна. «Разумеется – не верю. Во всяком случае, пока то, о чем ты говоришь, не стало тобой настолько, что ты уже сам не сможешь отличить себя от него.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саша. «Для меня настоящая беседа возможна, только когда ты уже исключил себя из того, о чем говоришь. Когдв ты уже перестал быть в беседе. Тогда ты можешь вдруг обнаружить себя как объект, вещь в ее тексте, наблюдать ее как «чужое наблюдаемое». С такой вещью можно делать все, что тебе – или собеседнику – угодно, но ее нельзя опровергнуть.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника об Артуре. «... он был, безусловно, огорчен полной чужестью стиля твоего разговора.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саша. «Вспомни себя учеником. Ты появляешься, идиот, в пиджаке, который тебе либо мал, либо велик, а будущий твой учитель уже думает, как он вечером скажет жене (любовнице, другу): «Пришел, знаешь, такой, с лацканами... ногти нечищенные, но знаешь... мне кажется, что в нем что-то есть...» Так ведь он, дурак, не знает, что уже – пропал, кончился, а ты, с этими лацканами и грязными лапами, без жены и любовницы (во всяком случае), а может быть, и без друга, ты уже – победил!. Ибо тебе – в каком-то там далеком будущем – только еще предстоит выбрать: стать или не стать им, учителем. У него же выбора нет (а может, и не было?); ведь ты явился к нему уже учеником. Он, дурак, не думает о том, что твои ошибки станут его ошибками, твои неудачи – его виной, твое опьянение – его похмельем. Он все еще думает, что эта игра в «продолжение себя в ученике» есть часть плана, веселого и праздничного, что будут цветы и коньяк с запиской («Дорогому... от... всегда!»). Ха-ха! Теперь у тебя вычищенные ногти и на твой костюм уже никто не обращает внимания. И ты даришь ему цветы, и коньяк, и все на свете. И тяжело предан ему, и легко предашь его. И проклинаешь его за новое твое мучение и за позор его новых ошибок. И сам не замечаешь, что таким, каким ты есть сейчас, он никогда бы тебя не взял тогда. И спросишь себя его голосом: «Чему, собственно, он меня научил? Не тому ли, чем я стал?»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саша. «Но спроси себя лучше – а не сводится ли то, что мы называем «ученичеством», к своего рода»метафизической форме»? Форме, соблюдение которой будет залогом твоей (и его!) победы? И если ответишь на этот вопрос «да», то легко предашься жизни, тяжелой и легкой, и легок будет твой выбор стать или не стать им. Но ты не задашь себе такого вопроса, ибо слишком силен в тебе страх поражения. Оттого-то в этом, как и в любви, ты предпочитаешь безрадостность верной ничьей опасно неопределенности игры на выигрыш.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саймон. «Настоящий учитель отличается от других учителей – так же, как и от всего остального человечества, - прежде всего тем, что все, что он делает и говорит, он делает и говорит абсолютно.» Ника. «А думает он тоже абсолютно?» Саймон. «Что думает учитель – неважно, важнее то, что думает ученик, но и последнее – форма. Задача учителя, чтобы его ученик понимал в себе хотя бы это.» Ника. «Ничего себе «хотя бы», ведь если ученик понял это, то он уже учитель.» Саймон. «Чтобы быть учителем, такого понимания недостаточно. Он один знает неизбежность поражения, если выигрыш – истина.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника. Учитель «... не может сказать ученику истину, даже если сам ее знает. Но он может абсолютностью своих слов и действий навести ученика на истину, даже если сам ее не знает.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саймон. «...что Саша называет «метафизической формой», я называю коммуникацией. Ученик, не соблюдающий ее правил, упрекает учителя в обмане, ибо сам еще не понял, что истина не передается, а возникает внутри коммуникации. Коммуникация – то место, где есть потенциал истины.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саша. «Первый учитель почти всегда не настоящий... То есть он сам зачастую не осознает необходимости формы – вначале по крайней мере, - хотя и хочет ее соблюдения. А когда осознает, то уже поздно. Ученик же, как правило, просто не может эту форму ни осознать, ни соблюдать. Притом, конечно, что оба понимают, что жизнь на том не кончается. Тогда-то и наступает время второго учителя. Второго я сознательно ищу и заранее готов выполнять любую предложенную им форму. Найдя его, я буду непрестанно сравнивать его с первым – всегда, конечно, не в пользу первого. И то, что мне скажет второй, я брошу в лицо первому – как горький упрек за его небрежность к моей незрелости, и, разумеется, полностью забыв, что духовное научение не входило в «условия» первого ученичества. Второго я наделю всеми чертами истинного учителя и человека (даже если он ими и так обладает!) и буду ссылаться на него, не боясь опровержений. И так, неся его в своем сердце, я пройду через годы взрослой страсти, нужды и разочарования.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника. «Третий – это совсем другое дело. Он появляется без необходимости и связи. Он, в каком-то смысле, роскошь, познав которую начинаешь понимать относительность необходимого, которое раньше считал абсолютным. Он тебя не выбирает и не берет, вы – совпадаете. Оттого ты будешь с ним неосторожен и ненастойчив, а он с тобой – откровенен и категоричен. Ваши отношения не имеют последствий и не дают результатов, так как их смысл – в них самих, а не в том, что из них вытекает, или куда они ведут.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника о Третьем. Он «абсолютно доступен», «только когда есть доступ.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника от имени Третьего. «И вообще я не раздаю истин – у меня их недостаточно даже для моего личного пользования.» И, о Боже, как это бесит Лезли, которая имеет к нему постоянный доступ, но которая хочет истины, а не доступа!»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Никак. «Кто знает – может быть, твой Третий зря старается? То, что мы уже выросли из истин – это бесспорно. Но так же бесспорно и то, что мы еще не доросли до намеков – мы продолжаем принимать их на собственный счет! Сущность же метафизического намека в том, что, получив его, ты уже принял его на собственный счет, но – в следующий же момент, отринув его личный смысл, - постигаешь его как абсолютно безличное.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника. «Не забавно ли, ведь положение Декарта – что каждый может мыслить и познать, и что поэтому можно установить правила познания общие, в принципе хотя бы, для всех, - хотя и было типичной истиной семнадцатого века, не нуждается в опровержении в двадцатом. Но двадцатый век принес с собой догадку (а точнее, вынудил нас начать догадываться), что «может» не значит «хочет». Любая эпистемология, любая методология познания, по определению, неприложима к интенции познания. Да, разумеется, правила познания вчерашнего дня могут сегодня и устареть. Но и устаревая, они продолжают фигурировать как аргументы. Однако, желание или не желание знать не подчиняется силе аргумента вчерашнего дня; оно нуждается в другой силе и, более того, в другом особом способе знания себя. Способе, который часто оказывается непригодным уже на другой день и особенно – в другом сезоне. То есть ни сила, ни способ здесь – не сохраняются! Г.И. любил повторять: «Знатоки времени знают свое время и оттого не зависят от времени вообще». А когда мы видим, как что-то, что раньше работало, теперь «вдруг» перестало работать, то твой Третий говорит: «Оно перестало хотеть работать».

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника. «... могущие знать не могут силой принуждаться к знанию, если они не хотят знать, и уж менее всего – к желанию знать. Оттого, вероятно, знающие нашего времени прибегли к намеку как к способу наведения могущего и хотящего знать на знание. Но намек крайне опасен для идиота, ибо тот постарается увидеть в нем подтверждение, положение, правило или, что страшнее всего, руководство к действию. В то время как реальная цель намека – изменить направление твоей интенции к знанию. И уж, конечно, он, идиот, никогда не будет в состоянии увидеть намек в том, что является по форме полной противоположностью намеку, то есть в откровеннейшем, до грубости, высказывании или в чрезмерно прямом, почти парадоксальном утверждении. Этим, возможно, объясняются неудачи и провалы на Западе тех восточных религиозных учений, где намек играет важную роль, ну, таких, скажем, как суфизм, согчен или дзэн-буддизм. Для понимания намека недостаточно быть созерцательным – надо уметь быть еще и пластичным.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саша. «Знаешь, но ведь есть намеки, которые очень трудно пережить или с которыми невозможно примириться?»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника. «... но – приходится. Намек – одновременно замечательное средство отбора. Заметь – ведь именно этого и не смогли понять все философы-романтики, включая Гегеля, Ницше и экзистенциалистов. А может быть, и могли, но – стыдились. Поэтому им не удалось исключить из своего мышления идею противопоставления личности обществу или индивида – среде. Вне зависимости от того, были ли они крайними коллективистами или предельными индивидуалистами. Г.И., а за ним и Джон пытались – один намеком, а другой разъяснением – показать феноменальную пошлость и неуместность этой идеи.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника. «Ведь могущие и желающие знать не составляют сообщества. Поэтому ни один из них не может говорить о себе объединительно – «мы». Он всегда только – «я», и другие знающие для него всегда «они», а не «мы».»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника. «Отождествление себя с другими так же убивает потенцию знания, как и идиотские попытки самоотождествления. Весь современный набор отождествлений – национальных, классовых, возрастных, политических, сексуальных, религиозных – является набором способов, посредством которых «объективные идиоты всех стран» утверждают себя в своем идиотизме. Поэтому знающий всегда говорит объективному идиоту – «ты», пытаясь оторвать того от его группы отождествления (если такой шанс имеется, конечно). Но боюсь, что в этом случае намеком не обойдешься.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Ника о словах Третьего. «... неотвратимость глобальных катастроф есть та форма, в которую обрекается ваше (опять же!) нежелание понимать прямые предостережения.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".

Саша о словах Третьего. «Ваша ситуация – гораздо сложнее, чем вы ее сейчас себе представляете. Вы полагаете, что, решив проблему хлеба и крова, вы освободите себя для решения других, более важных – хотя и менее насущных – проблем, а? Нет. В вашем случае это невозможно.»

Глава двадцать первая. Я не нуждаюсь в опровержении и о намёках "третьего".