АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

АБСОЛЮТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. ПРОБЛЕМАТИЗАЦИЯ АБСОЛЮТНОЙ РЕВОЛЮЦИИ КАК РЕЗУЛЬТАТ СМЕНЫ ФАЗ В МИРОВОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ АКТИВНОСТИ.

Лекция 6

27 февраля 2006 г.

Зал «Европа», Александр Хаус, Москва

 

 

План лекции:

 

• Абсолютная революция и категория политического действия. Обессмысливание понятия абсолютной революции в условиях, когда всякое действие является политическим.
• Релятивизация политического действия как главный фактор проблематизации абсолютной революции.
• Сецессия как понятие, замещающее понятие революции в условиях преобладания иллюзии глобализма в политической рефлексии.
• Революция как парадокс совмещения крайности и палиатива в одном и том же политическом действии.

 

Краткое содержание:

Цели абсолютной революции: разрушение правового государства; создание тоталитарного государства – проблема времени для революции – условия революции: негативная установка в отношении власти; гражданская война —  примеры революции и абсолютной революции, их различения – субъект и объект абсолютной революции – о народе – незавершенность, отсутствие стратегии и максимализм абсолютной революции – 11 абсолютный революций.

Вопросы.

 

Дамы и господа, тема сегодняшней лекции – это абсолютная революция. По моей вине, – я заговорился на другие темы, – придется пропустить одну тему, которую я очень люблю. Пропущенная тема – это война. Ну, люблю я войну, что поделаешь.

Я начну с буквально двух-трех теоретических фраз, напоминаний. Первое — все термины и понятия – это понятия не эмпирических феноменов, а вашего собственного мышления о политике. Когда я говорю «абсолютная революция» – это именно та революция, которая живет в нашем мышлении, и которую мы примериваем на любую другую революцию. Второе — абсолютная революция со всем ее окружающим — дикий страх перед революцией, дикое желание революции, обаяние революции, отвращение к революции – все это является одновременно и понятием, имеющим свое собственное понятийное содержание вашего политического мышления, и одновременно состоянием этого политического мышления. Поэтому еще очень важный момент: когда я употребляю слово «объективный», оно употребляется в чисто инструментальном смысле. Это не объективный в смысле элементарного противопоставления объективности и субъективности, где объективность — как беспристрастие, чистая наблюдательность, а субъективность — как подверженный модальностям и модификациям вашей психики, эмоциям, желаниям, нежеланиям. Нет, объективно – значит видящийся с точки зрения политической философии, для которой политическое мышление есть объект. И никаких других значений слова «объективный», к которым мы привыкли в нашем естественном языке, нет. Когда мы говорим: «Ну, знаешь, я объективно этот вопрос рассматриваю» –  обычно мы врем при этом, потому что никто (как мы знаем), объективно ничего рассматривать не может, если нет четко выделенной точки зрения, находящейся на уровне ином, нежели рассматриваемый объект. В нашем случае – это политическое мышление или политическая рефлексия.

Говоря об абсолютной революции, мы имеем в виду не просто какие-то изменения в политическом мышлении, сколько бы они ни были радикальны (а без них вообще никакая революция, ни абсолютная, ни не абсолютная, невозможна). Мы, говоря об абсолютной революции, имеем в виду такую трансформацию политического мышления, в результате которой само это мышление, сама эта рефлексия меняет свою качественность и меняет свои онтологические основания.

 

Неинтересную вещь вообще обсуждать не стоит, даже если она чрезвычайно важна, обсуждать надо только интересное. А что такое интересное? Это то, что мне интересно. А раз мне интересно, то и еще кому-то может быть интересно. А может быть, нет.

 

Итак, закончив с напоминаниями, начнем лекцию с вещей более или менее второстепенных. Я вообще люблю начинать обсуждать любую интересную вещь со второстепенных вещей. Так вот,  взглянув на реально существовавшие и, не дай бог, на существующие в данный момент революции, мы можем объективно — то есть опять-таки с точки зрения политической философии, рассматривающей мыслительные рефлексивные аналоги этих революций, отметить одну черту того, что мы называем абсолютной революцией. Оказывается, что во всех имевших место документированных абсолютных революциях первой объективной целью абсолютной революции было разрушение правового государства. Почему я говорю о государстве? Да потому что пространство революции – это государство. И это замечательно, ведь государство – это естественное пространство революции, и всякая абсолютная революция разрушала правовое государство. Но что здесь интересно: попробуйте, дамы и господа (то есть, ради бога, не пробуйте, надоело уже этим заниматься человечеству!), но попробуйте разрушить в революции, если вы очень революционно настроены, правовое государство – и вы увидите, что незаметно для вас вы разрушите и вообще государство, в котором эта революция происходит. И замечательно, что именно так и произошло в одной из последних революций новейшего времени – в революции, произведенный красными кхмерами в Камбодже. (Вы можете спросить, какое там правовое государство? Раньше, при царском доме оно было правовое тоже через пень-колоду, но все-таки, суды, например, существовали, и удивительным образом трамваи ходили взад-вперед, и какие-то полисмены худо-бедно регулировали движение – неважно, я говорю в качестве примера). Так что же там случилось, дамы и господа? Красные кхмеры, на ходу разрушив правовое государство, оказались в пространстве политической пустоты, и тем самым из революционной армии в полтора года превратились в банду типичных махновцев, с которыми вьетнамцам расправиться, да и появившейся внутренней кхмерской оппозиции, уже не составляло никакого труда. То есть, уничтожив естественное пространство революции — государство, они обрекли этим себя на поражение. Как, впрочем, и руководители эфиопской революции. Но это нормально, дамы и господа, но опять же заметьте, это нормально для абсолютной революции, но не обязательно.

Замечу при этом, хотя это тоже уже давно стало тривиальным, что как во главе банды красных кхмеров, так и во главе ультралевой верхушки эфиопской революции, были кто? Члены аристократической элиты и просто родственники царствующего дома. В эфиопском случае — родичи из царской семьи, но это нормально опять же. Тут интересно вот что: феноменологический переход от революции к абсолютной революции. Поэтому вернемся: первая объективная цель абсолютной революции – это разрушение правового государства. Второй целью абсолютной революции (я сейчас говорю только об абсолютной революции, бывают чудные революции, просто загляденье одно — но не абсолютные), второй целью является обычно чрезвычайно быстрое, на ходу (не забывайте, что революция – это творческий акт) создание в пространстве государства тоталитарного государства. Опять-таки это далеко не всегда.

В этом смысле замечательно то, что именно в тоталитарном государстве реализуется идеал абсолютного государства. Или, скажем так, гегелевско-марксо-кожевский идеал господства общего над частным. Только я говорю – по идее, потому что при ближайшем рассмотрении обычно оказывается, что это не получается. Интересно, что содержание этой второй черты великолепно резюмируется во втором куплете гимна «Интернационал»: «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем — мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Пожалуйста, не упускайте из вашей памяти этой гениальной фразы. Если заменить слово «мир» («старый мир разрушим») словом «государство», то мы найдем прямое предвосхищение эффекта абсолютной революции. Потому что старый мир – это государство, которое будет разрушено абсолютной революцией, а новый мир – это тоталитарное государство, которое станет всем, а все станут — ничем. Заметьте, это очень забавно. Вспомните слова одного из предтеч, первоидеологов Французской революции, аббата Сийеса: «Что такое третье сословие? На самом деле – все. Чем оно у нас является? Ничем. Кем оно хочет быть? Чем-нибудь». Так вот, старый аббат Сийес говорил о нормальной с его точки зрения революции (а не о той, которая чуть-чуть его не привела на гильотину) то есть абсолютной революции, каковой и оказалась против всех ожиданий Французская революция 1789 года.

 

В то время, когда революция была абсолютной, никто уже не говорил, все кричали; то есть половина кричала, а половина шепталась, а уже не говорил никто, ведь оттого она и абсолютная, что отменяет нормальный разговор.

 

В новом поле политики — в тотальном или тоталитарном государстве — все становится ничем по сравнению с тоталитаристской формой постреволюционного государства. И вот это жутко интересно. Ведь все-таки между революцией, сколь бы она абсолютной ни была, и созданием тоталитарного государства есть щель времени. Иногда это два дня, иногда это два года. А, понимаете, за два года многое может случиться – и мор, и глад, и войны внутренние (гражданские) и внешние. Вообще, заметьте, дамы и господа, время – это камень преткновения каждой исторически зафиксированной абсолютной революции, в просто революции это не так катастрофично. Но у французов это показано очень четко. Во Французской революции (которая в марксизме именуется Великая Французская революция, в более пуристских учебниках – Буржуазная Французская революция), они – затянули. То есть реальные абсолютные революционеры, с тремя лидерами, очень разными людьми, которые вам всем известны (Робеспьер, Дантон и Марат) – не смогли консолидироваться для решающего перехода к абсолютной революции. А когда этот переход осуществился, то уже началась интервенция, уже началась фактически война, и одновременно началось частично реальное, частично иллюзорное сопротивление. Хотя на самом деле сопротивление было реальным только в Нормандии, в Вандее и так далее. И эта затяжка прекрасно иллюстрируется диалогом Сан-Тера и Сен-Жюста. Сан-Тер, возглавлявший Комитет общественного спасения, кричал: «Дайте мне сто тысяч новых ружей, -плохо было у них с оружием в это время, — и я уничтожу всех врагов революции на полях сражений». Более практичный и, соответственно, возглавлявший Комитет общественной безопасности, а не спасения (вообще безопасность — всегда практичнее спасения) Сен-Жюст говорил: «Дайте мне сто дней, и я физически уничтожу всех врагов революции в Париже». Это был чрезвычайно эффективный джентльмен. Но все равно и Сен-Жюст опоздал и Сан-Тер опоздал.

Как говорил наилучший знаток и анализатор Французской революции Владимир Ильич Ленин (лучше не было): «Дураки, затянули!» Ленин понимал, что времени мало, а будет еще меньше. Он заранее отрефлексировал еще не случившуюся русскую революцию как абсолютную, она еще не была абсолютной, но уже заранее была им придумана. Заметьте, дамы и господа, не хочу здесь выступать в качестве субъективного идеалиста крайнего фихтеанского или берклианского толка, но все ж таки — не придумав абсолютной революции в своей голове, вы никогда не переведете революцию вообще в абсолютную. И буквально на второй день после революции – кстати, заметьте, второго такого случая в истории не было, тут я целиком за исключительность России – Ленин стал создавать органы революционной власти, которые тут же стали перерастать в органы еще немыслимого, нового тоталитарного государства. Но поймите, что он сделал это в голове! Его никто не понимал. Молодой Сталин пожимал плечами, явно не соглашаясь. Троцкий орал, он как наследник (глуповатый, правда — с придурью) Великой Французской революции говорил: «Революция – навсегда!» — то есть завтра, послезавтра. А Ленин говорил: «Нет, послезавтра будет поздно».

Знаете, когда первый псевдоорган революционной власти стал функционировать (а первым псевдоорганом у нас фактически был Петросовет — несмотря на лозунг «Вся власть Советам», работал реально Петросовет)? На следующий день, вечером в Петросовете был выписан первый официальный ордер на арест – вы можете себе представить? Да еще Зимний от кошмара, который там устроили матросики с «Авроры», не расчистили, а уже был выписан ордер на арест. Кого бы вы думали? Низложенного императора? Нет, это еще долго надо было ждать. Главных потенциальных контрреволюционеров, генералов, жандармов? Нет. А вы знаете, на кого был ордер на арест новой власти номер один, и как этот человек был горд этим ордером? Это был человек, на которого после Февральской революции Временное правительство написало ордер на арест, которого арестовывали до Февральской революции — у него была привычка к арестам. Вы знаете, о ком я говорю? Это был Бурцев, гениальный журналист-разоблачитель, которого ненавидела любая власть — революционная, контрреволюционная, причем в любой стране. Это человек, который умудрился быть арестованным в Швейцарии за нарушение суверенитета Женевского кантона. Вы знаете вообще, что Бурцев сделал? Это же он раскрыл дело Азефа. Это он первый представил документальное свидетельство о получении большевиками денег по двум каналам, один из которых был из германского генштаба, а другой от трех крупных германских банковских домов. Его же хотели убить все: и левые, и правые, и монархисты, и социалисты — все его ненавидели. И это был единственный русский человек, который умудрился (я считаю, Россия Бурцевым должна гордиться), быть арестованным в Швейцарии. Единственный русский человек, который попал в великобританскую тюрьму на три недели. Это был маньяк разоблачения.

А вы знаете, что он сотворил в Швейцарии? Он подал в швейцарский суд на два издательства и на кантон Женева за публикацию и разрешение публикации «Протоколов сионских мудрецов» и требовал немедленного полицейского опечатывания всех экземпляров. И вы знаете — он выиграл дело. Вы можете себе представить? А почему, собственно? Есть издатель, он хочет опубликовать «Протоколы сионских мудрецов» — свобода есть свобода, я бы сказал так. У сионских мудрецов тоже была свобода, а издатель вот публикует. И, несмотря на это, он выиграл дело. По ходу его арестовали, побили где-то пару раз, но это само собой, он неоднократно бывал бит — и в России, и в других странах. И вот он говорил за четыре дня до революции и про Петросовет и про Ленина, и он был частично прав: «Эта шайка германофилов погубит Россию». А ведь они действительно были германофилы. Пожалуй, единственный вождь революции, который был германофобом, был Троцкий. Практически все остальные старые большевики были в той или иной степени германофилами.

 

Ленин придумал замечательную фразу, он вообще придумывал фразы где-то на грани гениальности, правда, редко переходя эту грань: «Внутренняя логика революции». На самом деле внутренняя логика революции есть логика превращения революции в абсолютную революцию, Лениным разработанная идеально.

 

На ходу, чтобы сделать несколько более теоретически понятным то, что я говорил до сих пор, и то, о чем я буду говорить, и чтобы отличить просто революцию от революции абсолютной, давайте договоримся: революция вообще – это такое изменение в последовательности состояний политической рефлексии, в течение которого эта рефлексия остается для себя той же самой, а ее субъект тем же самым. Тогда как абсолютная революция предполагает изменение в последовательности этих состояний, которые уже к себе вернуться не могут. Оно коренным образом меняет не объекты рефлексии, а саму политическую рефлексию, оно ее настолько трансформирует, что та уже не может себя отождествить с тем, что было до абсолютной революции. Иначе говоря, возникает совершенно новое качественное состояние.

Вообще, дамы и господа, применяйте термин «революция» осторожно. Сейчас же термин «революция» безнадежно вульгаризирован: это и неолитическая революция, это и барочная революция в музыке, это и революция нравов – это все чушь. Почему? Потому что мы имеем дело с настолько разными длительностями: неолитическая революция, как я понимаю, заняла около 20 тысяч лет, барочная революция – около 20 лет, поэтому это неинтересно. Таким образом, мы можем понять время революции, во-первых, как время от ее условного начала до ее условного (часто отодвигающегося в бесконечность — по Троцкому и Бернштейну), конца, и другое время – время распределения по фазам осмысления революции в политической рефлексии.

Тут нам надо остановиться и перейти к условиям революции вообще, на время забыв об абсолютной революции. Здесь без истории и древней истории не обойтись. Любая революция – абсолютная и просто революция – обязательно предполагает негативную установку в отношении данной современной формы государственной власти, политической власти. Это неинтересно. Но в этом смысле никакая революция невозможна без первого условия – без идеи государственной политической власти, или вам не с чем будет бороться в революции. Она должна быть не только существующей, но и достаточно сильной. То есть в преддверии любой революции, которая сама является негативным рефлексом на политическую власть, политическая власть должна быть отрефлексирована позитивно, и это очень существенный момент любой революции. Негативная установка нам часто кажется, если хотите, модернистской. А еще не исчезнувшая, не сломленная позитивная установка – консервативной. Давайте пройдемся по нескольким революциям.

 

Юлий Цезарь, когда ему было 16 лет, был внесен Суллой в проскрипции и должен был быть зарезан, но поскольку семьи Корнелиев и Юлиев были связаны родством, родичи отмолили юношу Цезаря, и было решено его пока не убивать, слишком уже знатный был род.

 

Это идеально выясняется в римской истории I века до н.э. Что случилось в период, когда жил отец первого революционера Юлия Цезаря? Вы помните диктатуру Суллы? Была страшная борьба с Марием, совершенно страшные преследования и убийства в Риме. Но Сулла был абсолютным консерватором и убежденнейшим республиканцем. Больше всего на свете он боялся монархии и империи. Он лелеял мечту (он был садист кровавый, страшный человек, но и у страшного человека может быть мечта): сделать Рим таким, чтобы уничтожение республики стало невозможным. Кто является правящим классом в республике? Аристократия, конечно – патриции, всадники, военная верхушка. А кто является правящим классом в империи, если взять класс в целом? Сулла это знал и чувствовал, и говорил: «Император и всякая шваль». Поэтому больше всего Сулла боялся уничтожения последнего основания республиканского Рима, того, что стоит между властью и народом — Сената. А Сенат уже начинал находиться под угрозой. Но Древний Рим республиканский был немыслим без Сената, все-таки «Senatus Populus que Romanus» — «Сенат и народ римский», где Сенат стоял до народа.

Конечно, римлян отчаянно напугало восстание Спартака. Но с самого начала стало ясно — и даже Крассу, который это восстание подавил — что эти люди не стремятся к захвату политической власти. Они стремились освободиться, создать армию, разграбить Рим и скорее куда-то смотаться, кто во Фракию, кто в Иллирию. Потому что,  заметьте, – и вот это уже должен знать всякий, – что рабство, рабовладение и власть рабовладельца над рабом ни в Афинах, ни в Риме никогда не рассматривалась как власть политическая. Это была власть абсолютно личная.

 

Сулла был первый, кто задолго до Алексея Максимовича Пешкова сказал (а молодой Цицерон это повторял): «Враг есть враг и является живым существом, подлежащим немедленному уничтожению». Это Сулла придумал — убежденный традиционалист, республиканец, ненавидевший монархию.

 

Теперь второй элемент революционной ситуации, именуемый гражданская война. Возьмите революцию — не абсолютную – тихую, корректную, мягкую цезаревскую революцию в Риме. Здесь гражданская война (которая, конечно, очень помогла Цезарям; которая в России последовала почти немедленно за революцией) сыграла огромную роль в революции не абсолютной (я буду каждый раз как попугай повторять – это абсолютная, эта – нет). И она, между прочим, имела очень жесткие последствия. Консерватор-традиционалист, убежденный республиканец и гениальный полководец Гней Помпей, прозванный Помпеем Великим, проиграл гражданскую войну Цезарю и был благополучно зарезан Марком Антонием. Который потом тоже был зарезан уже следующим этапом революции, завершенной приемным сыном Цезаря Октавианом Августом — все было в полном порядке.

 

Не забывайте, революция не обязательно кровавая, она может быть такой, что вы вообще ее не заметите. Более того, она может быть такой, что и ее творцы не заметят, что они сделали революцию. Она будет революцией только объективно, то есть с точки зрения политической философии, объектом которой является политическое мышление.

 

Я вам уже говорил, как на меня набросился на одном сборище Тэд Хондрик, а старик в 17 лет убежал из дому добровольцем в Испанию воевать с Франко, так что был серьезный человек: «Что же это за горбачевская революция, это же карикатура!» На что я ему ответил, что с точки зрения моей политической философии в Горбачеве мы имеем дело с нормальной революцией, которую просмотрела русская интеллигенция, но она традиционно отличается умственной пассивностью, иногда переходящей в самоудовлетворенное слабоумие. Но ведь, уверяю вас, что при Горбачеве была настоящая революция, не абсолютная ни в малейшей степени. И, дай бог ему здоровья, — бескровная. На что Тед Хондрик, левак 30-х годов, сказал: «Ну, как вам не стыдно!»

 

Я вообще не хочу быть ответственным ни за что на свете, я безответственный человек по натуре, и поздно меняться.

 

Быстро переключимся на Германскую революцию 19-го года, где немедленно откликается известный вам всем Освальд Шпенглер: «Немцы, такой позор, разве это революция, стыдно читать?! Немцы, великая нация, такую жалкую, куцую, трусливую революцию произвела! Вы посмотрите на русских – в одну ночь все сделали». Это он имел в виду Октябрьскую революцию. Наиболее продвинутые московские интеллектуалы — которые не заметили, что горбачевская революция была серьезная, настоящая революция, — до сих пор называют Октябрьскую революцию 25 октября военным переворотом. Идиоты! Это была великолепно продуманная революция. Другое дело, что она опередила мышление революционеров. Как вы знаете, для Ленина это было такой неожиданностью, что все удалось. Кто бы мог предполагать! Он был ошеломлен и говорил, правда, полному мерзавцу и авантюристу Стеклову: «Слушайте, а что же мы теперь делать-то будем?» Но революция была, и за нее Ленина похвалил не кто-нибудь, а Освальд Шпенглер: настоящую революцию человек сделал.

Раз мы уже пошли по истории (а не пойдя по истории, мы ничего не поймем), попробуем рассмотреть в смысле революции приход Гитлера к власти. Был ли он абсолютной революцией? Да и был ли он революцией вообще? В нашем понимании самого феномена прихода Гитлера к власти важны следующие моменты. Первое: прекрасно — в меру его умственных способностей — отрефлексировавший идею абсолютной революции, Гитлер с самого начала сознательно  ее не хотел. И в любой ситуации, как до 1933 года, так и после, стремился не только избежать абсолютной революции (да все уже было сделано!), но и любых тенденций к превращению задним числом революции в абсолютную, и к превращению Германии в тоталитарное государство.

Говоря строго терминологически, государство Сталина было замечательным совершенным тоталитарным государством. А гитлеровская Германия тоталитарным государством не была. Тоталитарным в терминологическом смысле, а не в интеллигентских разговорах и в писаниях бездарных историков. Один замечательный британский историк Хью Тревор-Ропер говорил (а он в это время еще молодым человеком мотался из Москвы в Берлин и обратно — можно еще было): «Да разве можно их сравнивать?» Вы удивитесь, какие он употреблял прилагательные: «Гитлер же – это типичный восточный монарх-самодур». – Мы не готовы к этому, не правда ли? «Типичный восточный ошалевший от успехов царь-самодур. А Сталин – это человек абсолютной системы».

Что значит абсолютной системы? Я вам говорил на прошлой лекции, что тоталитаризм ни к чему не безразличен — все, что есть в государстве, находится в сфере этого государства. Гитлер ненавидел ни во что лезть вообще. Он всегда говорил: «Какой контроль, у меня нет сил и денег вас контролировать, вы получаете вашу зарплату министра, командующего армией, банкира, главы концерна – пожалуйста, это ваше дело». Возможно ли это для Сталина? Нет. Сталин был маньяк контроля. От кремлевского периметра до последнего поселка на Дальнем Востоке, – все было нанизано на вертикальную ось контроля. Это тоталитаризм.

Разрушив германское правовое государство, то есть Веймарскую Республику, Гитлер, по существу, сохранил целиком все структуры государственного управления и сам стал рейхсканцлером. Но самое главное не это. Исторически очевидно, что немецкая политическая рефлексия, весь строй политического мышления гитлеровской Германии после ее военного разгрома восстановился буквально в течение трех-четырех лет. То есть не было радикальной трансформации политической рефлексии, которая бы не могла в новой ситуации себя узнать такой, какой она была в старой. То есть — не было абсолютной революции. И, конечно, сам феномен аденауэровского чуда — человек за шесть лет сделал такое, что иная страна, даже самая великая в мире, не может сделать за 60 – почему он был возможен? Потому что очень многое оставалось, ему не надо было делать даже капитального ремонта политического самосознания, потому что все разрушения были разрушениями от бомбардировок.

Гитлеризм не произвел той тотальной деполитизации, полной политической нейтрализации населения, которую блестяще произвел Сталин, а после Сталина — Мао Цзэдун. Нет, Гитлер был прежде всего вождем народа, он говорил: «Мои немцы». Он же был в каком-то смысле, простите меня, социалист-народник: «Я и мои немцы». Говорил ли когда-нибудь Сталин: «Я и мои русские?» Это немыслимо, это другая речь.

 

Реплика: Он говорил «Братья и сестры».

 

О да, когда допекло, 21 июня, Сталин мог еще и не то сказать, но это не было в его идеологии. В гробу он хотел видеть всех братьев и сестер, не говоря уже о дедушках и бабушках. Гитлер был в этом отношении чрезвычайно осторожен. И отсюда – я вам уже говорил – не могло быть советского лозунга «Народ и партия едины». А какой был лозунг? «Народ и государство едины». Это ведь очень важно! Вообще слова безумно важны. Потому что, не произнося каких-то слов, вы не сможете многое делать. И вы сами знаете ваше собственное политическое мышление только из вашей же речи.

И еще один очень важный момент, который, может быть, является в сегодняшней лекции важнейшим.  Пусть установлено, что в одном случае тоталитарная, в другом случае не тоталитарная власть; в одном случае абсолютная (1917-го года), в другом случае не абсолютная революция (в Германии). Тогда возникает вопрос: кто является субъектом абсолютной революции? Это ответ на вопрос первой особенности абсолютной революции. Кто является ее субъектом? И – что такое субъект абсолютной революции? Говоря о политической власти, мы говорили о том, что, строго говоря, субъект во всех случаях является субъектом определенного типа политической рефлексии. Здесь с точки зрения политической философии оказывается, что субъект абсолютной революции является – вспомните операциональное и феноменологическое определение политической власти – субъектом политического действия. А мы уже знаем, что политическое действие — направленное на объект этого действия.

Каков же объект политического действия субъекта абсолютной революции? Разумеется, приходит на ум ответ: объект – прежняя политическая власть, ее разрушение. Это абсолютно неправда! Так абсолютная революция не делается. Естественным объектом субъекта абсолютной революции, естественным объектом его политического действия является не власть, не государство, а народ, без которого невозможно сделать ни одного шага даже в самой верхушечной революции. То есть, в каком-то смысле любая абсолютная революция борется с народом, революционизируя его, с его согласия или без его согласия. И только когда это революционное действие завершается на этом объекте – народ, население – возможно радикальное изменение государства и политической власти.

Этот объект – народ – является объектом крайне неопределенным. Попробуйте определить народ. Возможно ли феноменологическое или просто операциональное определение народа? Каждый из нас знает, народ – это центральный термин всех политических демагогий и фальсификаций. Народ — обычно страдающий, не устает он этого делать. Народ — торжествующий (тоже не устает). Народ — ненавидящий (то же самое). А ведь понятие народа — если не говорить о чисто этнических и этнографических, и лингвистических признаках — абсолютно неопределенно. Замечательное определение народа, данное гитлеровским идеологом Хаусхофером: «Немецкий народ – это люди, которые думают, говорят и действуют по-немецки». Как это вам? Ну, чушь собачья, разумеется. Кстати, тот же Хью Тревор-Ропер говорил, что ни один советский руководитель под Сталиным никогда бы не мог сказать той чуши, которую говорили немецкие идеологи под Гитлером. Почему? Но они же были в каком-то смысле самостоятельными людьми. Гитлер мог им сказать, как он два раза говорил Хаусхоферу (он его уважал, потому что Хаусхофер был очень образованным человеком): «Вы знаете, доктор», — у него была докторская степень, как у Геббельса и как у многих из нас; вы знаете, чего это стоит, – «Вы, по-моему,  с вашим определением народа проваливаетесь в какую-то мистику». На что Хаусхофер отвечал: «Mein Fuerer! Ich bin ein Mistiker!» («Я мистик!»). Представляете, если бы Молотов это сказал Сталину? И где бы он оказался? Вторым секретарем Подольского райкома партии в самом лучшем случае. Более того, на самом деле Гитлер так и думал, как Хаусхофер, что понятие народа по своей основе мистично. То есть Гитлер идеально подтверждает мой тезис, что объект революционного действия par excellence по определению, по преимуществу — неопределенный.

Теперь дальше. Политическое действие субъекта абсолютной революции должно быть предельно, абсолютно актуализировано. Оно всегда направлено на настоящее. Поэтому в своей революционной деятельности Ленин был абсолютным прагматиком данного момента. Абсолютность абсолютной революции характеризуется еще и абсолютным актуализированием каждого шага революции. Революционное действие, с одной стороны, совершенно феноменологически замыкается на непрерывно варьирующей неопределенной сущности, именуемой народ, нация, раса, весь земной шар, империя. Но с другой стороны оно исходит из идеи об абсолютно определенном субъекте.

 

Ленин в основном ведь употреблял Маркса, вклеивая в свои работы целые страницы: «При коммунизме унитазы будем делать из золота».

 

Кто субъект абсолютной революции? Субъект – это очень важно, это почти мифология – обязательно поименован. Это Марат, Робеспьер и Дантон, это Ленин, Мартов, Троцкий, Свердлов. Какое счастье, что они были смертны и умирали, когда их убивали или от чахотки, как Свердлов. Я когда-то делал списки из газет и с плакатов, и меня интересовало число этих субъектов. Оптимальное число Великой Французской революции варьировалось где-то между четырьмя и шестью, но  очень быстро редуцировалось. Субъект определенен, один ли это субъект или их четверо. Но интересна тенденция этой определенности субъекта к еще большей определенности.  Нет другого политического феномена со столь сильной тенденцией к редукции субъекта к одному человеку, как в абсолютной революции. И посмотрите, если такой редукции еще не случилось, то проходит какое-то очень короткое время, и она начинает работать. Ведь во Французской революции сначала все-таки минимум были Робеспьер, Дантон, Марат. Потом, слава богу, когда Робеспьер разделался с жирондистами, они в отместку убили Марата — главного соратника (о чем, конечно, Робеспьер и мечтать не мог, ненавидевший и презиравший Марата). А уж потом удалось убрать Дантона как тайного консерватора и английского агента. Он был бы гильотинирован. С кем оставалось разделываться? Всё,  Дантон был убит, Марат тоже, с жирондистами уже разделались, 86 жирондистов были гильотинированы уже три месяца назад, осталось разделаться (я с удовольствием употребляю советскую партийную терминологию) с леваками, они мешали якобинской диктатуре. Ведь леваки в каком-то смысле осознавались робеспьеристами, как маргиналы, буквально в вульгарном употреблении сегодняшнего дня. Но и тогда в четыре дня он проводит экстренные процессы Эбера, Камилла Демулена, бедного парня, и казнит в одну неделю 17 леваков. Всё в порядке — он единоличный диктатор. В России, ну «отсталая страна», больше времени на это понадобилось, но не забывайте, в России была и затянувшаяся гражданская война, и НЭП, и вообще черт в ступе.

Другой пример – поначалу еще не абсолютная революция, а нормальная, которую произвел Гай Юлий Цезарь. Он ведь с самого начала искренне (клянусь, я читал; очень много об этом не наши историки, а римские писали) ратовал за коллегиальность в управлении и был в триумвирате. Но потом стали случаться неприятности. Одного триумвира он (собственно, Помпея) не слушался, другого убил. На полтора года — а больше и не надо — Цезарь стал диктатором Рима. А потом его убили Брут и Кассий, заметьте его же аристократические родичи (если не говорить о гипотезе, что Брут был его незаконным сыном). За что они его убили? Они были принципиальные консерваторы-республиканцы. Вот они его убили идейно. Так же идейно, как Октавиан Август разделался со всем окружением Цезаря, наведя Марка Антонио на Брута и Кассия. Один наткнулся на свой собственный меч, другому отрезали голову, выкололи глаза, и бог знает что. В итоге великий завершитель римской революции Октавиан Август остается один. Фактически, конечно – со своей женой, которая играла огромную роль, страшную,  в управлении страной, то есть Римом. И все — идет развитие империи и страшные полвека, фактически 37-й год, растянувшийся на 45 лет. Страшное было время.

Еще одна черта абсолютной революции – любой, где бы она ни случилась –абсолютная революция должна оставаться принципиально не завершенной. Это ведь безумно интересно. Конечная, цель абсолютной революции, где бы она ни случилась, непонятна:   то ли счастье всего человечества, то ли власть во всем мире, то ли новый рай, то ли  снискание духа Божьего. Но это момент, который предельно ясен, как в германской, жалкой, конечно, идеологии гитлеровского прихода к власти, так и в гораздо менее жалкой ранней ленинской идеологии. Что являлось конечной целью русской революции 1917 года, вы можете сейчас вспомнить? Революция во всем мире, которая потом была запрещена Сталиным и превратилась почти в господство во всем мире. Но это детали. Интересно сейчас только одно: принципиально цель любой абсолютной революции не может быть четко сформулирована – по определению абсолютной революции. Пол Пот когда-то выпустил замечательную брошюру, и я ее читал в английском переводе, где он писал: «Отныне красный кхмер будет подыматься с земли на небо и господствовать над землей и небом». Безумно точно, да? Правда, мои коллеги мне возражали, в том числе один почитатель Пол Пота, которого потом там же случайно застрелили во время командировки, что Пол Пот валял дурака. Не верю, не валял он дурака.

Помните, я вам говорил, что в документах любой абсолютно революции — Октябрьской, полпотовской, эфиопской, северокорейской – один и тот же очень забавный феномен: отсутствие стратегии. Мы живем сегодняшним днем, надо сейчас все сделать. Например, коллективизация планировалась – ведь сейчас в это практически невозможно поверить – со дня на день, а иногда с часа на час. Что остается? Тактика. И явное превалирование революционной тактики над стратегией. Вообще многие революции были лишены стратегии. Это впервые очень остро отрефлексировал – я не боюсь, говоря об этом человеке, сказать, что у него голова работала очень неплохо – Владимир Ильич Ленин, когда наступил крайне неприятный и холодный 1918-й год, и революция оказалась в опасности. На самом-то деле, что оказалось в опасности? Молодое, только что вылупившееся из яйца и еще не оформившееся тоталитарное государство в его еще первой, неразвитой форме Советов. И в этот год Ленин пришел в панику. Вы знаете, что было в Петрограде? Вы знаете, какую тюрьму Петросовет сделал главной тюрьмой? Петропавловскую крепость, переселив туда часть народа из классических «Крестов». И вы можете себе представить, паника была такой, что сбежала охрана! Матросики сбежали и красногвардейцы, потому что они боялись, что сейчас грянет Юденич и их всех убьют в одну секунду. Ну, перетрусили ребята. Но ведь и сам Владимир Ильич испугался безумно, он решил, что это конец молодого государства – заметьте, он не сказал «конец революции». Революция была уже сделана, она уже была позади. Не военный переворот продвинутых московских интеллектуалов, а настоящая, уникальная в истории, вторая после Французской абсолютная революция. Кто вам скажет, что это был военный переворот, возьмите близлежащий тяжелый предмет и по роже его: молчи, мол, дурак.

 

Не отрефлексированная стратегия – это не стратегия.

 

Но все-таки перейдем к самой серьезной целевой черте революции. Революция как направленная по определению и по преимуществу не столько на уничтожение государства, сколько на народ, который должен это сделать, а потом оказаться в пространстве нового, уже тоталитарного государства, революция объективно преследовала одну важнейшую  и безумно трудновыполнимую цель. Уж об этой цели написаны тома. И это не только докторские и кандидатские диссертации. Это письма большевиков, письма первых деятелей советской власти, письма десятков, сотен людей, которые оказались причастны к власти. Заметьте, за одним исключением — один человек таких писем не писал. Кто? Сталин. Основной внутренней целью революции была не отмена прежнего государственного строя, а радикальная трансформация. Я же вам говорил, объект – самое главное для революции. Народ, а не царская семья, не Зимний дворец и вся эта мифология. Народ. Главной и основной целью была отмена – заметьте, дамы и господа! – не трансформация, а отмена всего прежнего образа жизни. Образ жизни – это образ жизни народа. Один человек, который идиотски желал революции и восторженно ее приветствовал (вы помните этого человека? – Блок), в известной статье в отчаянии писал: «Мы переживаем самую страшную потерю – образа жизни, реального быта». Запаниковал старик. Сначала приветствовал революцию, а потом увидел, что что-то не так. Запаниковал и Алексей Максимович. Но пришел в себя и в 1932-м году написал замечательное письмо, я процитирую начало: «Наш самый страшный враг – не капиталистическое окружение, не остатки белогвардейцев, не шпионы и диверсанты. Наш самый страшный враг – образ жизни этих людей, который должен быть выкорчеван с основанием. А если они не захотят, то они будут полностью исключены», — он буквально так подчеркнул, — «полностью исключены из нашей новой жизни». Надо вам сказать, что есть такие страницы у этого великого гуманиста, на которые бы  Геббельс никогда не решился! И он не был циником, он в том, что говорил, был убежден. Правда, года через два он изменил свою точку зрения, решив, что со шпионами и диверсантами тоже надо бороться путем тотального уничтожения. Но главное – это растоптать быт, который он ненавидел. То есть его ненависть, я хочу взять в кавычки, «к простому реальному русскому человеку, к Ваньке» (он так и говорил, –  «Ванька») не знала равных. Да Сулла по сравнению с ним был великий гуманист. То есть это замечательный и очень типичный для абсолютной революции рефлекс – полный негативизм и нигилизм по отношению к русскому быту сначала, а потом к любому быту, к любому образу жизни. Не правда ли, это очень интересно?

 

Абсолютных революций в истории было не так мало — для людей тех стран, где они происходили, их было более чем достаточно. Их было примерно одиннадцать. Все остальные были революциями не на пределе политических рефлексий.

 

Можно подумать, что эта борьба с образом жизни и с его носителем, объектом – народом, населением, была единственной стороной революций, в отношении которой появлялись стратегические моменты.

И, наконец, последняя черта абсолютной революции. Ее демонстративный – не только не скрываемый, а подчеркиваемый – максимализм. То есть: «все или ничего». В этом смысле Гитлер пытался ввести этот принцип только в вопросе о евреях. Гитлер, скажем, говорил, что надо уничтожить всех евреев, в скобках – цыган тоже обязательно. Ну, в конце концов, это максимализм в известных рамках. Но Горький говорил: «Все, кто будут цепляться за старое, будут устранены», — это пример революционного максимализма, от которого Горький стал постепенно вылечиваться только тогда, когда его уже собирались отравить (или это легенда — не настаиваю,  не важно). Когда было, помните, «шахтинское дело», дело буржуазных специалистов? Читаем письмо Горького к тогдашнему «советскому Сен-Жюсту»: «Дорогой Генрих (Ягода – ред.)», — это народному комиссару внутренних дел, который, по-видимому, отравил своего предшественника Менжинского, — «я с негодованием прочел о решении Верховного суда по «шахтинскому делу». Только четверо расстреляны – это же безобразие, расстрелять надо было всех, не пощадив многих членов семьи». Можете себе представить: писатель-гуманист?

Но он не дожил до того времени, когда Ягода был пытан и расстрелян в свою очередь людьми Ежова. И уж, конечно, до того года, когда Ежов был страшно пытан и расстрелян людьми Лаврентия Павловича. Но надо сказать, все это уже к революции, даже к абсолютной, имело очень далекое отношение.

Вы знаете до чего дошел этот максимализм? В одном письме Робеспьера к девушке, которую он всю жизнь платонически обожал (Робеспьер был врагом физической любви, убежденным причем; он был вполне здоровым человеком, но убежденным врагом всего этого, согласитесь, дамы и господа, гадкого и противного), он ей писал: «Мой ангел, когда все это будет уничтожено и станет вчерашним днем, я с тобой навсегда соединюсь». Ведь это же замечательно, плакать хочется от восторга! Это был человек, который плавал в крови. Причем замечательно, что этот максимализм носит не мифологический, а абсолютно интеллектуально проработанный и иногда даже технически проработанный характер. Это не какой-то максимализм древнегреческого мифа, где Кронос пожирает своих детей и где одни небожители устраивают каннибалическую пирушку, пожирая других. Нет, это сознательный и очень четко отрефлексированный максимализм по формуле «или – или, если нет — то», «если так – то, если не так – это». И этот максимализм воспроизводится идеально — так же, как и негативизм и нигилизм — в отношении любого быта, любого образа жизни, четко  воспроизводится на каждом шагу всех одиннадцати случившихся в истории абсолютных революций.

Можно их назвать. При всех оговорках, первая абсолютная революция (я включу сюда и неудавшиеся — это очень важно, ряд из них не удался) – это, конечно, Октавиан Август. Эта революция шла до окончания клана и рода Юлиев-Клавдиев-Друзов и завершилась идеально – на Нероне. Это была первая революционная фаза и установление квазитоталитарных режимов. Они были настоящими по основным признакам, во всяком случае — по признаку всепроникаемости государственной системы. Второй случай – только одна фаза революции (не абсолютной) Оливера Кромвеля. Потом он стал крутить назад, но и эта фаза, вы знаете, в кратчайший срок привела к разгрому, и могла закончиться уникальным в истории почти полным уничтожением народа Ирландии (знаменитая экспедиция в Ирландию). Но это частично — советую это не брать. Третья – Великая Французская революция. Четвертая – Октябрьская революция. Я не буду говорить о провалившихся попытках. Гитлеровский приход не был абсолютным. Пятая, после большого промежутка, фактически она победила реально только в 1949 – китайская революция Мао Цзэдуна. Шестая – северокорейская революция. Вьетнам не сделал абсолютной революции, оплошали вьетнамские коммунисты. Седьмая – «Красные кхмеры». Восьмая – Эфиопия. Девятая – попытка (попытка была неосторожной или таланта не хватило у аятоллы Хомейни) в Иране; все-таки ее стоит взять, два года он держал режим абсолютной революции, разрушив правовое государство, но не установив тоталитарное. Десятая – попытка на Кубе: Кастро сделал хорошую революцию, добрую революцию, но не смог ее перевести в абсолютную, она осталась на грани предела революции и перехода в абсолютную. Но этого перехода не произошло, вы знаете, по какой причине – по внешней причине советско-американского конфликта при Хрущеве и Кеннеди в этом кубинском кризисе. Дальше.

 

Реплика. В Сантьяго?

 

О нет! Игрушки! Между прочим, если бы с самого начала с помощью формировавшейся в Сантьяго-де-Чили кубинской гвардии Альенде получил бы неограниченную власть, они бы немедленно ее сделали. Но этот идиот провалил все славное революционное дело, поссорившись с профсоюзами, а в Чили нельзя с профсоюзами ссориться, у них очень большая власть. Нет, Пиночет – это никак.

Дамы и господа! Завершая эту маленькую лекцию о революции, я хочу заметить, что абсолютная революция – это очень трудное для понимания понятие и категория политической философии, которая делает ее одной из основных категорий наблюдаемой ею философии политической рефлексии. Почему? Я думаю, что самым важным здесь является то, что оно наблюдается в порядке трансформации. Ведь революция – это трансформативный процесс. И это крайне сложное отношение этого феномена ко времени (переходя от одной революции к другой и говоря об абсолютной революции, мы очень часто переходим от одного времени к другому – то ли речь идет об одном годе, то ли речь идет об одном веке, то ли речь идет иногда об одном часе), его темпоральная зыбкость чрезвычайно трудна для нашего понимания, потому что нам надо пристроиться и подстроиться в нашем мышлении к темпу этого феномена и хоть сколько-нибудь редуцировать для нашего понимания его разнообразие. И, конечно, особенно трудно нам осознавать революцию сейчас, когда фактически политическая рефлексия является одновременно рефлексией над многими совершенно не имеющими никакого отношения к политике вещами. Я думаю, что Маркс не смог бы сейчас написать одну из самых лучших своих работ (кроме первого тома «Капитала», почти гениального) — «Введение к критике политической экономии». Ему пришлось бы где-то приспособиться к зыбкости и универсальности не в положительном смысле, а в чисто описательном, нашей политической рефлексии.

 

Вопрос: Почему вы ни разу не употребили термин «элиты» и ни разу не сказали о революции как о смене элиты?

 

К сожалению, должен сказать, что я слишком часто употребляю это слово в своей жизни, только вчера раз десять употребил. Знаете, я просто не счел нужным говорить об этом, потому что для меня смена элиты – это важный, но, говоря контекстуально о конкретных революциях, все ж таки никак не первый признак абсолютной революции. Не только смена элит, но и отмена данной элиты. Помните я говорил: от отмены русского образа жизни к отмене образа жизни вообще. Также и в Риме мы видим, когда уже Тиберий начал очень прилежно и аккуратно вырезать римскую элиту, очень скоро, при Нероне это уже вполне вылилось в твердом намерении исключить из обихода феномен элиты вообще.

 

Вопрос: На ваш взгляд, имеет ли смысл вводить понятие «народ», если он так неопределенен?

 

Нет, я не настаиваю. Знаете, очень забавно, что такой абсолютный тоталитарист, как покойный Мао Цзэдун, не любил этого термина. Гитлер без него не мог прожить и дня. Сталин предпочел бы его вообще никогда не употреблять, но был вынужден.

 

Вопрос: Что более характерно для абсолютной революции – ставка на историческую истину или на субъективную добродетель?

 

Я думаю, что если говорить о древнеримских претоталитаристах, то, конечно, речь шла прежде всего об опоре на традицию. Если вы почитаете письма Робеспьера – более того, даже Ленина! – трудно поверить, субъективная добродетель играла огромную роль. Это зависит от нашего движения в истории, от одной из одиннадцати абсолютных революций, которые я сегодня пересчитал, хотя, может быть, их десять, а может быть, окажется и двенадцать. Но это не так уж важно.

 

Вопрос: Скажите, пожалуйста, в вашей концепции, которую вы изложили, исторический материал какую играет роль? Потому что, в принципе, проинтерпретировать многие из примеров, которые вы приводили, можно по-другому. Можно ли перечислить в конце ту систему понятий, которые у вас связаны с революцией?

 

Вы знаете, я исхожу только из абсолютного примата двух понятий, имеющих значение для абсолютной революции. Это, естественно, политическая власть и государство, с которых я начал. Для меня описание ни одной революции невозможно без стартовой площадки, в которой четко установлена политическая власть. Притом (хорошо, что вы меня об этом спросили!), конечно, если брать историю, то, разумеется, нет никакого сомнения, что идея политической власти была основной идеей генезиса политики и политического мышления, и только потом – государства как пространства реализации политики. Когда гениальный совершенно этнограф и историк Максим Ковалевский пытался дать схему описания первобытного общества, он все время подчеркивал: еще не государство, но уже политическая власть в ее элементарном феноменологическом понимании, которое я изложил — с чужих слов, разумеется.

 

Вопрос: Возможна ли, по-вашему, радикальная смена и отмена быта без политических составляющих? То есть смена быта надстраивается над политическими изменениями или наоборот?

 

Отвечаю. Абсолютно невозможна. А что касается, кто над кем надстраивается, я бы тут даже не стал заниматься временем — что сначала, а что потом. Я бы сказал так, в своей феноменологии смена быта и политический акт или серия актов, не обязательно революционных, в каком-то смысле синхронны. Я-то убежден, что любая смена быта есть феномен политический par excellence.

 

Вопрос: И реформация тоже?

 

В Германии вы имеете в виду, лютеровская реформация? И ее прецеденты в Англии, Моравии и так далее? Знаете, тут я возвращаюсь к очень исторически сложным вещам. Мы могли бы сказать очень робко, с оговорками, что реформация может рассматриваться синхронно с теми политическими изменениями, которые ждали своего разрешения в пределах Европы и, конечно, прежде всего — империи (уже поздней – Римской империи германского народа). В пределах это, я думаю, вообще корневое событие всей европейской и мировой истории – те изменения, которые вообще идут в Германии с начала XVII века, которые кристаллизуются в Тридцатилетней войне. Я думаю, что восприятие Тридцатилетней войны, выводы из Тридцатилетней войны, которые сами были уже затянувшимся рефлексом на лютеровскую и кальвиновскую реформацию, в этих выводах уже содержалась формулировка не только политической, но и культурной парадигмы эпохи Просвещения.

 

Вопрос: Идеи абсолютного государства и абсолютной революции – это идеи вчерашнего дня или сегодня тоже?

 

Вы знаете, это очень трудный вопрос. Я думаю, что эти идеи обречены, но они живут. Вы знаете, есть вещи, которые были обречены чуть ли не сто лет назад, а, тем не менее, живут и сегодня. Они живут в каких-то квазиидеологических проработках. Но они, в общем, умирают. Мы знаем феномен коллективного или, простите за неприличное слово, глобального компромисса: «обо всем же можно договориться, господа». И при этом он диктует данной стране, Танзании, Ирландии: «Господа, если вы будете продолжать революцию и не договоритесь, то мы вам перестанем оказывать денежную помощь». Но ведь это все несерьезно, это все затянувшийся детский сад. Разумеется, и абсолютная революция, и абсолютное государство живут, они безумны живучи в нас, и когда-нибудь еще и то и другое может отомстить за поругание.

Относитесь чрезвычайно осторожно к историческим интерпретациям. Ведь те продвинутые московские интеллектуалы, которые утверждают, что Октябрьская революция была военным переворотом, и которые прозевали реальную, но не абсолютную, горбачевскую революцию, они ведь до сих пор  не поняли, что фашизм и сталинизм, которые они, во-первых, не зная материала, отождествляют, а во-вторых, панически боятся — они историчны! Никогда не будет «нового» сталинизма, что вовсе не помешает абсолютной революции случиться и установить тоталитаризм. Он не будет ни фашистского, ни сталинистского образца, надо ждать появления новых форм и абсолютного государства, и тоталитарного государства, новых исторических форм. Но не надо торопиться в панике. Ведь большинство интеллектуалов возобновляет мышление, только когда они чего-то смертельно испугались, это нормально, а так они его не употребляют обычно.

 

Вопрос: Петровский сюжет вы бы как-то соотнесли с революцией?

 

Вы знаете, это очень сложно. Я очень плохо знаю историю этого периода. Скорее я бы сказал, что он слишком входит в типологию тех сюжетов, совсем не революционных, которые имели место в истории других стран примерно в то же самое время. Тогда, вы знаете, мы должны и великого Людовика XIV назвать, старшего современника Петра. Я бы сказал более точно, но повторяю — я не историк, а если историк, то катастрофически плохой. Я просто люблю историю, а это еще не означает, что я ее знаю. Я бы сказал, что главный эффект царствования Петра был на самом деле «послеэффект». Он был почти через четверть века проработан в мыслях современников следующего поколения, его трансформирующая сила была сильно преувеличена, по очень простой причине: потому что это были уже люди Петра, люди, которые были эпохой Петра (в конце концов, два поколения, меньше даже) отделены от допетровской культуры. А когда вы читаете старообрядческие хроники, у вас совершенно другая картина возникает, типичная картина позднефеодальной России. И, в общем, я думаю, что если вы спросите об этом не у меня, а у человека, который знал это божественно, у Ключевского, он бы сказал, что он в этом вопросе занимает компромиссную позицию; он ее и занял.

 

Большое спасибо, дамы и господа, еще раз за ваше терпение, внимание и, я надеюсь, снисходительность.

 

Приложение

 

 

 

План непрочитанной лекции на тему «Абсолютная война. Замещающие понятия и альтернативы. Терроризм»:

 

 

• Классическое и не классическое понимание войны в современной политической рефлексии.
• Терроризм как не специфически политическая альтернатива войне.
• Принципиальная возможность не политических интерпретаций понятий войны и революции.
• Психологический фактор в возникновении и развитии терроризма. Роль религии и других не специфически политических факторов в проблематизации понятий абсолютной войны и абсолютной революции.