О нем / Тексты / Жалкие чемпионы растраты мысли

 

Людмила Пятигорская об Александре Пятигорском

 

 

Установить хронологию написания Александром Пятигорским романов – крайне трудно, если не невозможно2. Берусь утверждать, что последний вышедший роман Пятигорского «Древний человек в городе» был начат едва ли не до начала работы над «первым» романом «Философия одного переулка», а закончен – до завершения работы над «вторым» романом «Вспомнишь странного человека…». Собственно говоря, «Древний человек в городе» «всплыл» и попал в мои руки почти случайно, только лишь потому, по утверждению Пятигорского, что он, автор, не сумел его отыскать среди бумаг и вовремя уничтожить (а уничтожил Александр Моисеевич своих текстов – достаточно). Таким образом, романы Александра Пятигорского не могут быть отнесены к определенным периодам его творчества, поскольку само «творчество» такими периодами не отмечено. Романы, сценарии и рассказы создавались на протяжении двадцати пяти лет, перемежаясь и перебивая друг друга. Никакой четкой последовательности здесь установить не удастся, и потому вряд ли окажется возможной какая-либо «концепция» творческого пути, пройденного автором. Впрочем, путаница со временами – это не единственный сюрприз, с которым нам предстоит иметь дело, говоря о прозе Александра Пятигорского.

Но – вернемся к «Философии одного переулка». Александр Пятигорский писал роман в течение десяти лет (с 1976 по 1986) – немногим более десяти страниц в год. Писал, когда выпадет – за чашечкой кофе до/ после лекций, между встречами, разговорами, философскими работами, статьями, эссе. Писал, где попало – в своем университетском кабинете, в лондонских пабах, в поездах, самолетах, в иерусалимской квартире родителей, на вечеринках в домах друзей. Писал на счетах, салфетках и академических циркулярах. На сигаретных пачках в метро или прямо на улице; на клочке, вырванном из газеты, что была кем-то оставлена на соседнем сиденье автобуса. Иными словами, писал между делом и таким непочтительным мимоходом (вот и сюрприз второй), что выводить из него творческий метод – было бы несерьезно. С другой стороны, можно сказать, что это как раз творческий метод и есть, или – это и есть та промежуточная ситуация (не только в смысле формальном), которая не знает места, времени и обязательств автора, а потому и сам автор никому ничего не должен, он – абсолютно развязан.

Итак, по истечении десяти лет автор счел книгу «Философия одного переулка» законченной (именно – не историю, не рассказ о событии или событиях, а книгу). Поставил последнюю точку и стал собирать написанное. Нашлось, конечно, не все. Затем взял разлинованные листы бумаги и все переписал от руки набело, не читая (ясно без разъяснений, что «переписывать» и «читать» — два совершенно разных занятия, которые не обязательно идут в паре). И уж только потом началась работа над текстом, которая выражалась в следующем: Пятигорский разорвал в клочья и выбросил, главным образом – из конца, отсчитанную одну треть (что касается математики, Александр Моисеевич любил точность) и, где надо, перенумеровал страницы. На том – и все.

Рукописи, возможно, и не горят, но выкидываются, теряются и, как следствие, пропадают. По крайней мере в случае Пятигорского – это так. Исчезла рукопись книги «Жизнь Будды» — еще давно, в советской России. Исчезла, уже в лондонские времена, рукопись книги «Who is Afraid of Freemasons». (Что правда, оставленная в такси, потом вдруг нашлась и была вручена Пятигорскому полисменом, отыскавшим его в Лондонском университете.) И много чего другого. Исчезла и рукопись «Философии одного переулка», вместе с уничтоженной автором одной третью. Впрочем, каким-то чудесным образом в домашнем архиве отыскалась одна страничка – из тех, выброшенных и разорванных, – факсимиле которой вы и найдете в книге.

«Философия одного переулка» на русском языке издавалась четыре раза3. Впервые роман был опубликован в Лондоне в 1989 году в издательстве RR Press. Затем – в издательствах «Прогресс» (Москва, 1992) и Школа «Языки русской культуры» (Москва, 1996, сборник «Александр Пятигорский. Избранные труды»). И последний раз – в «Новом литературном обозрении» в 2005 году4. Это и был год моей неудачной попытки склонить Александра Моисеевича к прочтению и редакции текста. – Неудачной, поскольку возврата ни к «Переулку», ни к чему бы то ни было другому просто не было в картах автора. Он активно не желал воспроизводить те «пространства», из которых ушло сознание, повторяя, что «сознание не возвращается в место, хоть раз им оставленное». Оставленное, потому что там им, сознанием, уже все было сделано, плохо ли, хорошо, как получилось, но – сделано. «Переулок» и есть всего лишь то, что фиксировалось сознанием автора тогда, во время написания книги – фиксировалось, пока этого хотело сознание, а теперьпокинутые пространства автору чужды и не интересны.

Тем не менее, Пятигорский охотно – авансом – согласился, что «переулок не мешает почистить», но поставил условие – не вовлекать в это занятие автора. Так я, человек пришлый и посторонний, получила карт-бланш на любые поправки в том, чужом мне, философском Обыденском переулке, у которого были совсем другие хозяева. Этим правом я не воспользовалась. Но все же, в последующие годы, каверзами, наветами и уговорами (а иначе было нельзя) несколько раз удалось поговорить с Александром Моисеевичем о романе. Был заведен экземпляр книги, в который я и вносила очень фрагментарную и небрежную правку автора. Мы не спешили и – не успели. Заканчивать пришлось одной – осторожно до незаметности, вспоминая мимоходом брошенные автором замечания. Угадывая или нет мыслительные сокращения, потому что если смысл «перехода» для тебя закрыт, ты даже не можешь снять лишнее «это» или заменить повторяющееся слово схожим по смыслу синонимом. Эту первую и последнюю редакцию романа «Философия одного переулка» «Новое литературное обозрение» вам и предлагает.

Но хватит об истории создания текста.

Теперь – немного о чужести5 «Философии одного переулка».

Александр Пятигорский называл «Философию одного переулка» романом сознания. И тем, кто спрашивал о соотношении воспоминаний и вымысла в книге, пришлось остаться без удовлетворительного ответа (сюрприз третий), поскольку реальность для автора – это то, что является «фактом сознания», и ничего более. А фактом сознания может стать что угодно – хоть бы и сон, хоть бы и выдумка, хоть бы и вспышка памяти. Тут интересно отметить: автор неоднократно был уличен как раз в том, что «жизненной правды» в «Переулке» и нет. Именно «жизненной», именно «правды» и именно в «Переулке»! И впрямь, стоит задуматься – разве могли мальчики о таком разговаривать? А мальчики со Второго Обыденского, которым во второй половине тридцатых было по девять – тринадцать лет, говорили, действительно, черти о чем: о злых колдунах, которые заколдовали Москву, «и там люди сами мучают и терзают друг друга» (информация исходила от Гарика Першеронова, который при этом еще утверждал, что «связан с тайным союзом» колдунов добрых); о Гегеле, которого не послушались немцы и «вообще люди», и потому «вечное трагическое противоречие между научным мышлением и религией» пока что не устранено (сообщение Роберта); о скрытых смыслах, помещенных в вещах, которые (смыслы) прочитываются лишь избранными (опять Роберт); о красногвардейцах, убивших христиан, и еще о каких-то других, убивших красногвардейцев (теория Ники, названная одним из героев романа «теорией исчезновения видов»)

Думаю, что вопросы о достоверности происходящего спровоцированы обманчивой документальностью «Философии одного переулка» (назовем это четвертым сюрпризом). В романе предполагали найти «документ эпохи» и – не нашли, хотя, по заверениям автора, в книге действуют вполне реальные люди, жившие в Обыденских переулках в тридцатые и в переулках Арбата во второй половине сороковых. Не говоря о Париже и Лондоне разных времен, где вообще появляются исторические персонажи – Георгий Иванович [Гурджиев] и Артур [Кёстлер]. Несомненно ведет по ложному следу и то, что в книгу включен сам автор – Александр Моисеевич Пятигорский (со свойственной ему «неуместностью» вопрошающего и не стареющим оптимизмом). И все-таки.

Автор в Предисловии предупреждает, что «философ наблюдает не жизнь, а жизнь сознания», и что выбравшему философствовать (а не жить) «…дороги назад, в нормальную жизнь, нет». Да и самой «нормальной жизни» – тоже уже нет, а есть факты, события и обстоятельства, подлежащие «последующей сознательной нейтрализации». Вот и наши вечные мальчики – Ника, Геня и Саша – только делают вид, что живут, на самом деле они – философствуют; «отделившись» от забот и печалей, без устали разговаривают, в тридцатые, сороковые и семидесятые занимаясь одним и тем же – угадыванием скрытых смыслов, помещенных в «предметах» (помните их детские рассуждения?). У них нет зависимостей и биографии, хотя родственников – достаточно, в особенности у Ники: от великолепного, очаровательного дедушки Тимофея до многочисленных братьев/сестер, на сцене не появляющихся. Да и откуда взяться этой их биографии, скоро «… прошлое, оказываясь осмысленным,уходит в смысл вместе с его, прошлого, трагедией и непоправимостью; туда же «проваливается» важность происходящего и неотвратимость будущего». Сюжетных ходов в распоряжении героев тоже почти нет, разве что, детские полумистические приключения. Из общего несюжетного правила выламывается один Ника (кстати, и мистика московских тридцатых почти целиком выпадает на его долю), фантастическим образом исчезающий из Москвы в 38-ом и снова возникающий из небытия в Англии в 75-ом. Впрочем, в этих «внешних ходах» жизни персонажи и не нуждаются, поскольку ситуаций и «предметов» для созерцания всегда более чем достаточно.

Обитателей переулка практически невозможно застать врасплох и использовать, так сказать, в своих читательских интересах, то есть примерить их на себя или, хотя бы, проверить на узнаваемость(пятый сюрприз). Нам, «участникам» жизни6, их не-по-чему судить, потому что герои романа, эти странные сторонние наблюдатели – из чужой нам реальности, «оценочных критериев» которой (говоря обыденным языком) мы не знаем. Философ «… не отмечает этапы к достижению цели, а наблюдает точки сознательного прохождения. И было бы смешно и нелепо, если бы он «свободно предоставил себя в распоряжение других»: люди цели не могут реально воспользоваться свободно проходящим. Его слова и дела не послужат никакому их делу».

В послевоенные годы новый герой романа Андрей – очередной гений сознания, которого не было в переулке тридцатых, спросит взрослых уже, но уцелевших для разговора Геню и Сашу: «Почему в других местах Москвы и вообще космоса люди или живут, или умирают, а в вашем идиотском переулке они то ли живут, то ли нет?» Действительно, столь редкая (а как же счастливая!) способность к отстранению от своей и чужой жизни придает героям романа некую бестелесность и призрачность. Жители переулка, включая любимца богов, дедушку Тимофея, как будто отставили, отодвинули в сторону ту, столь привычную, образующую и направляющую наше существование необходимость, без которой мы, «люди цели»7, не смеем помыслить себя и мира, без которой между нами и жизнью воцаряется пустота. Если же верить словам Пятигорского, позиция которого в романе преднамеренно не определена8 (не случайно романический Саша, в большинстве случаев, ограничивается вопросами, позволяя автору «врать словами других»9), то бояться здесь нечего, даже наоборот: «Если между тобой и жизнью не стоит ничего, то там есть Бог или Сознание».

Кто-то при мне обронил, что «Философия одного переулка» – издевательство над здравым смыслом и здравомыслящими, мало того, посягательство на жизненную неизбежность. И не подумаю спорить и утверждать, что это не так. Хочу лишь заметить, что выражения «здравый смысл» или «жизненная неизбежность» взяты из того языка, на котором говорить о «Переулке» почему-то не получается – разговор неминуемо уходит в сторону от романа. Дело здесь, разумеется, не в одном брошенном замечании, а в том, что почти всякий раз, когда речь заходит о «Философии одного переулка», «язык описания» лишь скользит по роману, оставляя его в полной неприкосновенности (шестой сюрприз). Иными словами, этот язык описания относится, скорее, к литературным навыкам говорящих и пишущих (включая автора данного предисловия), чем к тексту «Философии одного переулка». Как будто для прозы Александра Пятигорского еще не найден тот угол зрения, то чужое всем место, из которого был бы увиден и прочитан текст.

Впрочем, следует здесь сказать, что читатель вводится в заблуждение не только мнимой документальностью «Переулка» (о чем говорилось выше), но и тем, что первые страницы романа готовят читателя к будущему несуществующему сюжету. Автор, не моргнув глазом – вполне «классически», представляет дворовых мальчиков. Перед нами разворачивается экспозиция – «обстановка» детства предъявленных нам героев на фоне Москвы второй половины тридцатых. Собственно, на этом и все. На этом автор оставляет читателя (сюрприз седьмой), то и дело, что правда, подбрасывая ему ошметки не прописанных им сюжетов, а сам устремляется к разговорам о главном (например, о случае и судьбе, о скрытой от нашего разума, «непроявленной» смерти), разговорам, которые покидают воспроизведение событий и описательность, обращенный на самое себя сюжет жизни. И только задним числом, возвращаясь к началу, начинаешь догадываться, что и экспозиция была не о том – не об обстановке и обстоятельствах, а о смыслах, которые, как говорит дедушка Тимофей, надо «пропускать через себя», и о которых, на самом-то деле, и идет речь в книге.

Рискну высказать предположение: особость «Философии одного переулка» как раз в том и заключена, что автор не рассказывает истории. У истории10, если она действительно таковой является, есть «причины» и «цели». История – это обособленное, замкнутое на себе событие (или события), от которого отсекается все лишнее, постороннее, потому что история стремится к устройству и завершению. Ничего такого про «Переулок» сказать нельзя. Нет и не может быть ни обособленности, ни завершения, исключены понятия «постороннего» или «лишнего», потому что «текст для философа есть то, что всегда содержит какое-то мышление, какое-то знание, и непременно – позитивное. Для философа не может быть дурного знания… или он – не философ». Мало того, рассказанная история остается – в ее течении, нюансах и поворотах, а «история» «Переулка», «изымаясь» из жизненного потока и переходя в смыслы, на каждом шагу прекращается, неожиданно «выскакивая» на совершенно ином уровне разговора. В вашем распоряжении, говорят персонажи из «Переулка», есть или событие жизни (которое, не будучи отрефлексированным, таковым и останется, удерживая вас в прошлом), или же факт сознания (если сознание это событие отрефлексировало и от него «избавилось») – выбирайте. Сами герои романа свой выбор сделали, поэтому «чистых» жизненных событий и обстоятельств, наследующих друг друга или оставленных, как они есть, за пределами думанья, в книге мы не найдем, но обнаружим совсем другую реальность некоего «непрекращаемого разговора»11, без которого не случилось бы философии переулка, и который «держит» композиционное единство романа – несмотря на то, что абсолютно индифферентен к литературным законам и правилам.

Автору не за чем мотивировать появление или исчезновение героев. У него нет нужды сюжетно удерживать в книге персонажей, которые сами выпадают из разговора (как, например, выпал гений сознания Роберт, неожиданно взяв и выбрав «нормальную жизнь»). Пятигорский без сожаления отпускает и тех, кто приходит в роман всего для одной беседы, кого – за пределами этой беседы – в философском Обыденском переулке как не было, так и не будет (скажем, шофер Самуэль в невиданном автомобиле «бьюик-спорт»). С точно таким же успехом автор забывает героев, которые выныривают из жизни единственно для того, чтобы послужить «материалом» для созерцания и навсегда со страниц книги исчезнуть (как Леонард Адольфович в сцене с дедушкой Тимофеем). Такие персонажи свободно покидают роман, не нанося ему никакого вреда. Да они и не догадываются о том, что их разговор является частью другого какого-то разговора, поэтому в общей интриге ( которой, впрочем, в романе и нет) не участвуют. Тут стоит добавить, что собеседники по «Переулку» никакими происшествиями или обстоятельствами не связаны, никакого сюжетного сообщества не составляют (некоторые из них так никогда друг о друге и не услышат), никаких романических целей не преследуют. Они вольны – уйти или остаться. И остаются лишь те, кто «исключил себя» из того, о чем говорится, кто заражен «настоящей беседой» или«идеей жизни – жизни как разговора о том, что самой жизни гораздо важнее»12. Того самого разговора, который начался (если у него было начало) до первой страницы книги и продолжается после последней, вне зависимости от состава участников.

По определению Андрея Сергеева, «Философия одного переулка» — это повествование о чужих сознаниях, прошедших через сознание автора»13. Объективно, трудность задачи (хотя никаких «задач» Пятигорский явно перед собой не ставил) здесь очевидна. Первое. «Сознания» не могут быть событийно, сюжетно, настроенчески или «душевно» объединены, то есть принцип их сопоставления и «взаимодействия» – не ясен. Второе. Нет каких-либо «внешних признаков» или форм, в соответствии с которыми сознание бы описывалось. Иначе говоря, сознание (для повествующего о нем) лишено образности, и в этом смысле – антихудожественно. Третье. Сознание – внеконфликтно. Оно ни за что ни с кем и ни с чем не борется, «не знает цены и платы»; иными словами, оно не отмечено драматизмом и абсолютно нейтрально. И, наконец, четвертое. Сознание не стремится к завершению и прекращению; оно продолжается за пределами отведенного для повествования о нем, «книжного» времени. У события, именуемого сознанием, нет ни причины, ни следствия, ни неминуемого конца.

Единственно, что возвращает нас в «Философии одного переулка» к знакомым «чувствам», «настроениям» и «мукам душевным» (с их литературно отработанными метафорами) , так это регрессия, которую Пятигорский скрупулезно отмечает в своем романическом Саше и прочих героях. «Регрессия (в определении автора) – это уступка сознания условиям нашей внутренней жизни, когда она уже начала отделяться от жизни сознания» и, как в воронку, затягивать нас в никуда. А «никуда» — это и есть свое место, предназначенное для возвращений, переживаний и их повторов. «Самое страшное, — говорил Пятигорский, — начать думать сейчас. Не сегодня после всех дел. Не завтра после обеда. А – сейчас. «Удобного» времени для мышления – не бывает.»

Один русский философ однажды пожаловался Пятигорскому. «Знаете, Александр Моисеевич, — сказал он, — мои идеи постоянно крадут, и я нахожу их то там, то сям, и уже за чужой подписью.» «О! – заорал Пятигорский. – Так Вы счастливейший человек! Стало быть, Ваши идеи многого стоят!» У самого Пятигорского, по его же словам, никто ничего не крал. (Что правда, своего интеллектуального «имущества» он не берег и путей, по которым оно от него уходило, не отслеживал.) Возможно, этим и объясняется факт, что излюбленным занятием Пятигорского стала кража «идей» у самого себя. Он с непонятной щедростью и коварством приписывал свои высказывания и остроты как живым, так и уже ушедшим. И был не раз и не два на том пойман. В связи с чем – маленький эпизод.

«Александр, — давясь от смеха, сказал редактор с того конца провода, — я только что прочитал Вашу статью с эпиграфом из Джорджа Бернарда Шоу…» «Иии?» — сощурившись спросил Пятигорский, двумя пальцами сдвинув очки на лоб. «Простите, — уже в голос смеялся редактор, — но эту остроту, поставленную Вами в эпиграф, Вы сами же и придумали на прошлой неделе в моем присутствии, на приеме у Эндрю, помните?» «Really?» — вкрадчивым голосом спросил Александр Моисеевич, медленно опустив очки обратно, на переносицу. Он всегда спрашивал «really?», когда был удивлен неадекватностью собеседника. «Да как же так? – не унимался редактор. – Мы с Вами стояли внизу, у террасы, и Вы, посмотрев на меня, сказали…» «Really?» — еще раз спросил Пятигорский, потянувшись за зажигалкой. Редактор взбесился. «Дорогой Профессор, — сказал он, — думайте что хотите, но Джордж Бернард Шоу этих слов никогда не писал, слышите?, никогда, уж Вы мне поверьте!» «Оооо! – сказал Пятигорский без выражения, раскурив сигарету. – А как чувствует себя Ваша очаровательная супруга? А Ваш славный батюшка? Передайте ему мой поклон и почтение…» Редактор швырнул трубку. «Вот, — сказал Пятигорский, затягиваясь, — как следует обходиться с редакторами – с ними надо не объясняться, а раз-го-ва-ривать.»

Эта игра в «свое, но чужое» — не просто игра, но способ философствования и – позиция, опосредованно изложенная и в «Философии одного переулка». Тут есть два момента.

Момент первый. Он – об оставлении того своего, что уже, проработанное сознанием, превратилось (помните?) в смыслы, перестав быть житейским событием, а тем паче событием твоей собственной жизни. Именно – не отбрасывание от себя чужого, не нужного, что, впрочем, и так тебе не принадлежало, а отодвигание себя от «отрефлексированного своего». И если ты хочешь свободно идти дальше (зная, что «всякое следование себе искажает свободу»), то эта работа должна быть сделана. Просто сказать, но осуществить – до крайности сложно. А Александр Моисеевич – «осуществлял»! Потому и жил с неубывающим интересом, весело, налегке, не таща за собой груз достижений и неудач, не взваливая на плечи «самого себя, как он есть», со всеми его надоевшими состояниями и особенностями. Пятигорский и путешествовал без багажа, абсолютно «развязанный» – с тетрадкой буддийских сутр да сигаретной пачкой в кармане. Помните – о том «свободно проходящем», не отмечающем этапы к достижению цели, которым «люди цели» никогда не смогут воспользоваться ? Пятигорского обвиняли в легкомыслии и непоследовательности. Он раздражал, потому что позволял себе то, чего не могли позволить другие, потому что шел вдалеке и отдельно, не соизмеряя ни с кем свой шаг. «Отождествление себя с другими так же убивает потенцию знания, как и идиотские попытки самоотождествления…» — написал автор в «Философии одного переулка».

Вот и момент второй. Мышление для Пятигорского является некой разновидностью разговора, только что в отсутствие собеседника и оппонента. Выглядит это так. В тебе «помещается» некто совсем чужой, который всегда наготове, и – хоть он и засел в твоем «личном» сознании, но отождествлять себя с тобой категорически не собирается, потому что сознание у него – свое, твоему сознанию внешнее и от него отличное. Таких «чужих», не дающих тебе покоя и вмешивающихся в «беседу», может быть больше, сколько угодно (?); некоторых из них, «засевших» в авторе «Переулка», я знала лично. Пятигорский дискутировал с ними страстно, азартно, вышагивая по кухне и размахивая руками; иногда – с радостью соглашался, признавая их превосходство; иногда – был огорчен, не доверяя своей победе. Авторство его мало интересовало, напротив, он свято верил, что тот, «чужой» — дико умен, и что мыслит он с потрясающей точностью и свободой. Вот вам и мания – с детства – поиски на сей раз реального («вочеловеченного») интересного собеседника, к которому, как говорил Пятигорский в последние годы жизни, он бы «пополз на больных коленях». И тут возникает вопрос: а что, собственного говоря, происходило (и по сей день происходит) в «Философии одного переулка»? А были ли там, в романе, Ника, Геня, Гарик и Роберт? Или это только «свои чужие», ожившие в мальчиках, то есть – чистая мистификация? А если и были, то все равно – не приписал ли им Пятигорский своих разговоров с теми «чужими», без которых, по уверению автора, «очень трудно вести рассказ о чем бы то ни было, что тебя же самого крайне интересует»14. Впрочем, не знаю. Может, это совсем не так. Назову «путаницу» с героями восьмым сюрпризом, который, вполне возможно, ничто иное, как мой вымысел.

«Философия одного переулка» обрывается на полуслове, потому что дальше идет та мифическая одна треть, что была выброшена автором из романа. Окончания мы не знаем – вот и сюрприз девятый, последний. Хотя, ясно одно – разговор продолжается, что бы там ни было. Вечные мальчики – Ника, Гарик, Саша, Геня и Роберт – сидят на заднем «грязном» дворе Второго Обыденского, и Саша, болтая ногами, так, невзначай, спрашивает: Роберт, а что ты там вчера говорил Нике о Гегеле?…

Сноски

1 Все цитаты, происхождение которых не оговаривается особо, взяты из романа «Философия одного переулка».

2 Хронология здесь понимается в самом элементарном смысле – сначала было написано (и закончено) одно, потом другое и так далее.

3 Также «Философия одного переулка» вышла в переводе на немецкий («Philosophie Einer Gasse», Wien, 1997, Wespennest Edition) и итальянский («Filosofia di un Vicolo», Bologna, 2004, Edizioni Pendragon).

4 В книге были опубликованы два романа: «Философия одного переулка» и «Древний человек в городе».

5 «Чужесть» употребляется здесь в смысле «инаковость», «несводимость» к чему-либо ожидаемому и привычному.

6 Относится только к тем, кто сам причисляет себя к «участникам» жизни, а не к созерцателям из ниоткуда.

7 «Мы», опять же, может быть отнесено только к тем, кто считает себя «людьми цели».

8 Исключением являются, разве что, абстрактное и конкретное предисловия. Здесь стоит добавить, что в разговоре с Арнисом Ритупсом (впоследствии учеником и другом), который произошел в 1995 году, Александр Пятигорский сказал про «Философию одного переулка»: «Это же роман, это не серьезно», заметив при этом, что категорически не отождествляет своей позиции с позицией «гениев из переулка».

9 Выражение Александра Пятигорского.

10 «История» здесь и ниже употребляется как «сюжет», а не предмет изучения.

11 «Непрекращаемый разговор» — название статьи Александра Пятигорского. История этого названия такова. В 2004 году Арнис Ритупс рассказал Александру Моисеевичу об американском философе Роберте Брендоме, который на вопрос Арниса — «Чего Вы больше всего боитесь?» — ответил: «Прекращения разговора». Через пару часов на столе Пятигорского появились первые исписанные листки. Эти записи и стали началом статьи «Непрекращаемый разговор».

12 Из интервью Александра Пятигорского в конце книги.

13 Эта мысль была высказана Андреем Сергеевым в один из его приездов в Лондон в присутствии автора «Философии одного переулка».

14 Из интервью Александра Пятигорского в конце книги.

Cookies help us deliver our services. By using our services, you agree to our use of cookies.