Интервью / Город — естественная среда моего мышления

 

ГОРОД — ЕСТЕСТВЕННАЯ СРЕДА МОЕГО МЫШЛЕНИЯ.

Александр Пятигорский о внешнем наблюдателе, о философах и городах, об истории, мифе и времени, а также о своем романе «Древниий человек в городе»

 

— Александр Моисеевич, что побуждает философа обратиться к написанию художественного текста?

— Это прежде всего приятно. Литература привлекательна именно своей емкостью, сжатостью. У писателя, если он хороший писатель, все и всегда должно быть стереоскопично. Он как бы смотрит одновременно на все, выбирая себе срез и сюжет. Так получилось, что именно в XX веке – правда, иногда это бывало и раньше – интереснейшие философские сентенции разворачиваются именно в романах и рассказах.

— А насколько актуальна сегодня философия в чистом виде? Или она окончательно растворилась в литературе, искусстве?

— Дело тут не в актуальности, а в качестве.

Философия после Второй мировой войны катастрофически банализируется, вульгаризируется. Философ все время хочет включиться в социальный, культурный, политический контекст. А это значит, что он умирает как философ. Включение в любой контекст для философа и вообще мыслящего человека – это смерть. Он может осознавать контекст, думать над ним, но включаться в него – нет. Философ должен обладать мыслительной автономией.

— Тем не менее существуют сегодня философские трактаты, которые вы выделяете?

— Мой ответ со слезами в голосе – нет. Это все давно закончилось. Жанр философского трактата умер страшным образом. Стало неинтересно, а если неинтересно – смерть. Это может быть эрудированно, человек может быть интеллектуалом, но при отсутствии автономии все это становится смертельно скучным. Но век, время здесь ни в чем не виноваты. Век – это функция, производная вашего мышления. Это очень распространенная баланда: какой был талантливый человек, но время его сгубило. Время безмыслия наступает прежде всего из-за твоего безмыслия. Объективное время – одна из самых пошлых иллюзий, которая получает все большее распространение с конца XIX века.

— Героем вашего последнего романа выступает древний город N, тайну и историю которого стремятся постичь приезжающие в него люди. Почему вы решили обратиться именно к образу города?

— Я был и остаюсь помешанным на городе и на архитектуре. Город – естественная среда моего мышления. Я очень люблю ее, еще больше люблю пустыню, горы, степь – но я люблю их из города. Более того, я сильно подозреваю, что и лесной философ появился только тогда, когда был уже человек из города, который шел в лес и там себя ощущал лесным. Важно понимать, что город – это начало культуры, а не ее конец. Что будет концом, — не знаю. Но это уже видно по многим городам – они самоликвидируются и превращаются в огромные, сплошь застроенные конгломераты. Запомните, город – это ограниченное пространство, это всегда форма, а появляются города без границ, которые перестают быть городами. Такие города, как Стамбул, как Лима в Перу, — это уже не города, а страны.

— Было ли тогда для вас важным показать в своем романе образ идеального города, ограниченного?

— Да, в каком-то смысле мой город идеальный. Идеальный город тот, который показывает вам свою историю. Такие города, например, есть в Англии. Вы въезжаете в город с населением восемь тысяч человек и видите с изумлением, как все здесь ведет свое летоисчисление от IX века н.э. Все сохранено, город себя воссохраняет. В этом смысле Англия – уникальная страна, она не может жить без своей истории.

— Ключевая мысль романа – рефлексия, связанная с попыткой восстановить историческую память?

— Конечно. Но память неправильно восстанавливается, потому что память себя тоже обманывает. И отсюда у меня идея немножко издевательская. Реальное восстановление истории как истории – это ерунда. В отличие от чисто математического знания, чистого исторического знания не существует; так у моих героев начинается фальсификация за фальсификацией Но это фальсификация не в дурном смысле этого слова – никто не хотел никого обманывать, люди сами обманывались. Это такая постоянная авантюра. Люди же хотят знать правду, но сами все фальсифицируют. Одна из главных мыслей романа – двусмысленность. Там, где появляется человек, все становится двусмысленным. Получается безвыходная авантюра и детектив.

— При этом личность и ее энтузиазм что-то сделать и что-то сотворить для вас важны?

— Конечно. В этом отношении позднесредневековые и ранние легенды нового времени очень интересны. Когда какие-нибудь жалкие три человека меняли дух города. Один человек, например, менял дух университета – и уже не он жил во времени, а время было отмечено им. Вся моя история с городом, отчего она появилась? Двое людей плюс больной мальчик начали что-то прокручивать. Своим мышлением они все равно на что-то повлияли.

— Помимо истории в романе есть и миф, связанный с городом. Где для вас пересекаются история и миф?

— Они пересекаются на образе Древнего Человека, который, с одной стороны, живет вне истории, потому что он был до нее, но, с другой стороны, он наблюдатель истории. Этот миф о Древнем Человеке есть у многих народов, но я его взял из сибирского, североамериканского и индейского фольклора. Древний Человек – метафора истории. Мне очень близка эта ценнейшая философская идея об абсолютном внешнем наблюдателе: смотрящим на нас. Но это не Бог, потому что Древний Человек наблюдал и творение, начало истории.

— Для того, чем вы занимаетесь, важны читатель или слушатель?

— Важны, потому что философия не может быть без разговора. Разве Сократ мог жить без разговора? Если есть мысль, она должна манифестироваться, выходить наружу, к людям. Так сходятся точки мышления. Одного американского философа спросили: «Как вы мыслите самое страшное будущее мира?» Все ждали, что он скажет пошлости вроде атомной воды или глобального потепления. А он сказал: «Конец мира – если я проснусь утром и нет разговора о философии». И это правда. Ведь человек из города, из деревни в Индии шел в лес почему? Там были люди, с которыми можно было поговорить спокойно.

— Относите ли вы себя к определенной литературной традиции? Если да, кто ваши предшественники?

— Как говорят англичане, давайте называть лопату лопатой. Писатель я забавный, но средний. Моя интенция как в отношении к жизни, так и в отношении к моей литературе – чтоб интересно было, чтоб задело мышление. А получается или не получается – вопрос удачи. Но есть то, что повлияло на меня именно как на писателя, — поэма, которая на самом деле есть сокращенный роман, «Спекторский» Пастернака. Когда я стал писать свой первый роман «Философия одного переулка», я шел по линии Сергея Спекторского.

[…]

Cookies help us deliver our services. By using our services, you agree to our use of cookies.