АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ¹

ФИЛОСОФСКАЯ ПРОЗА

IV том

 

ЧЕЛОВЕК НЕ КАК ДРУГИЕ²

(НОВЫЙ ЭДИП)

 

КИНОСЦЕНАРИЙ

 

Перевод с английского Людмилы Пятигорской, с использованием нескольких фрагментов и фраз, переведенных самим автором.

 

 

Статуя Сфинкса в пустыне.

Песок волнами передвигается от зрителя к статуе. На фоне этой картины на экране надпись: «Нет более Дельфийского оракула — ни для него, ни для нас. Ничего, кажется, особенно не изменилось в его жизни. Нет чумы в Фивах, нет третьей мировой войны».

 

 

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

 

1. 1968 год. Крохотный городок Какетикон. Ярко освещенная, отделанная деревянными панелями гостиная загородной виллы. Ночь.

 

Комната обставлена дорогой мебелью в неопределенном «континентальном», как говорят в Англии, стиле. У комнаты, хотя она превосходно устроена, нежилой вид, какой бы был у всякого жилища, в которое хозяева наезжают по большим праздникам. Стеклянная дверь выходит на улицу ухоженного, фешенебельного, неопределенно-континентального городка. Слева — большой комод, содержимое выдвинутых ящиков (бумаги, счета, письма, записные книжки) вывалено на пол. На полу же валяются ящики большого письменного стола (справа). В центре комнаты — длинный низкий деревянный стол, который тоже завален сыплющимися на пол бумагами. Все это производит впечатление полного хаоса и разгрома.

 

На углу стола сидит ШВЕЛЛЕНБАЙН, мужчина немногим за сорок, не очень высокий, поджарый, отлично сложенный. Со стертыми «межнациональными» чертами бледного лица. У Швелленбайна низкий лоб с глубокими морщинами, тонкие губы, длинный прямой нос и острый, выдающийся вперед подбородок. Он одет в спортивную рубашку с открытым воротом, легкие синие брюки и летние туфли. На запястье — часы от Картье.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН, наш герой, ни в коей мере не трагическая фигура. Его движения легки, почти воздушны. Говорит он, как и двигается, быстро, небрежно, порой что-то невнятно бормочет. Поскольку он пребывает в постоянном внутреннем движении, достаточно трудно уследить за его состояниями и чувствами. Чаще всего он ведом одному ему известными мыслями и намерениями, а не обязательствами перед окружающими его людьми или обстоятельствами. Но чисто внешне он всегда остается общительным, добродушным и вежливым. Он неизменно ожидает от людей каких-то одолжений и услуг — и странным образом люди всегда отвечают на эти его ожидания взаимностью. Астрологически его стихия — Воздух.

 

В начале сцены он погружен в свои мысли, подавлен — что ему несвойственно — и парализован бесплодными попытками найти что-то среди бумаг, разбросанных по всей комнате. Он сидит неподвижно, положив руки на колени и уставившись на опустошенный им комод.

 

В дверях, со стороны улицы, появляется мужчина в легком летнем пальто и легкой светло-серой шляпе. Это — ФОХТ, житель городка Какетикон. Он знает только то, что знает, и не особо стремится узнать что-либо еще. Через стекло входной двери мы видим его почти в полный рост. В левой руке у него щегольской стек, правая — в кармане пальто. ШВЕЛЕНБАЙН его не видит. ФОХТ тихо приоткрывает дверь.

 

ФОХТ: Ни с места! Не двигаться!

ШВЕЛЛЕНБАЙН: (не оборачиваясь в его сторону) Да я и так вроде не двигаюсь.

ФОХТ: Где вы спрятали вашу машину?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Спрятал?! Почему спрятал? Она в гараже, разумеется.

ФОХТ: Ах вот как! Должен признать — в умении затирать следы вам нет равных! Вы и есть тот самый неуловимый Фрихт!!! Ведь я угадал? Ведь верно?

 

ФОХТ  крайне доволен результатами своего расследования.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Да нет, не вполне.

 

ФОХТ в недоумении. Он переступает через порог, осторожно двигается вглубь

комнаты.

 

ФОХТ: Меня зовут Фохт. Я Инспектор Правопорядка нашей маленькой общины. Позвольте же мне узнать: кто вы и что вы делаете в доме фрау Куртис?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН в первый раз переводит взгляд с комода на вошедшего, смотрит

на него с некоторым интересом и начинает неуверенно говорить.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Видите ли, моя жена с детьми – на отдыхе, и я, пользуясь случаем, решил приехать сюда и разобрать кое-какие бумаги.

ФОХТ: Не хотите же вы сказать, что вы — герр Швелленбайн, муж фрау Куртис?!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН смотрит на ФОХТА тяжелым усталым взглядом.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Разумеется, а кто же еще?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН переводит взгляд с ФОХТА на комод.

 

ФОХТ: Mein Gott! Приношу свои извинения! Простите мне эту чудовищную ошибку!

 

ФОХТ крайне смущен, он почти в отчаянии.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Пустяки. Не стоит беспокоиться.

ФОХТ: В таком случае позвольте мне расспросить вас о вашей жене Элано. Ведь я знаком с ней с детства, нам было по десять лет…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН вздрагивает и замирает. Похоже, он принял решение разузнать кое

о чем у ФОХТА.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Как это трогательно… Герр Фохт, если вы перешагнете через эти горы бумаг, то в баре, в левом углу, вы найдете полиньяк и стаканы.

 

ФОХТ огибает ворох бумаг, направляясь к бару.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: К сожалению, я не могу предложить вам льда, отключен холодильник… Будьте добры, плесните и мне…

 

ФОХТ наливает полиньяк в стаканы.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Да нет, наливайте побольше, во всяком случае в мой стакан.

 

ФОХТ ставит один стакан перед ШВЕЛЛЕНБАЙНОМ на стол; в ответ на

приглашающий жест хозяина садится в кресло.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Кстати, знали ли вы первого — покойного, увы — мужа моей жены, Фредерика Куртиса?

 

ФОХТ, молчаливый по натуре, и сейчас не хотел бы изменять своим правилам — он

вовсе не намерен разглашать местные тайны чужаку-пришельцу. ФОХТ залпом осушает стакан и направляется к бару за следующей порцией.

 

ФОХТ: С вашего позволения, герр Швелленбайн! Prost!

 

ФОХТ пьет.

 

ФОХТ: Знал ли я его? А кто же его не знал, хотел бы я вас спросить? Но ведь и вы, должно быть, осведомлены достаточно…

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Вы ошибаетесь. Нисколько.

 

Второй стакан полиньяка делает ФОХТА откровеннее и разговорчивее.

 

ФОХТ: Видите ли, герр Швелленбайн, вы приехали сюда из большого мира. Мы же здесь, в нашем крошечном мирке, до сих пор продолжаем жить по законам и правилам, установленным лет эдак четыреста назад. Вы сможете — назад от меня — насчитать по крайней мере пятнадцать поколений мужчин, которые не притрагивались к оружию. Разумеется, я не имею в виду охоту!

ШВЕЛЛЕНБАЙН: И револьвер в вашем правом кармане. Надо полагать — маузер?

 

ФОХТ хватается за карман, он крайне смущен.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Но вернемся к Фредерику, первому мужу Элано. Что это был за человек, герр Фохт? Я слышал — чудак?

 

Не зная, как уклониться от прямого вопроса, ФОХТ начинает говорить, с большой осторожностью подбирая слова.

 

ФОХТ: Ну, если вы меня спрашиваете, я бы сказал, что он был еще тот оригинал. Эксцентрик. Не поймите меня неправильно. Я не хочу сказать о Фредерике ничего дурного. Видите ли, мы все здесь — средние, простые люди. И когда кто-то строит дом на этаж выше, чем у нас принято, мы приходим в смятение и, если честно, не вполне это одобряем. Должен сказать, что он не был легким и покладистым человеком. И все же, несмотря ни на что, он был одним из нас. Он вырос в нашей долине, под тенью нашей горы.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН смотрит ФОХТУ прямо в глаза.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Он был человеком неожиданных решений и поступков, не так ли?

 

Смущение ФОХТА переходит в страх, он начинает опасаться, что спьяну может наговорить лишнего.

 

ФОХТ: Можно сказать и так… К сожалению, мне пора. О! Уже второй час ночи, моя жена начнет не на шутку тревожиться. Еще раз простите мне мое грубое вторжение, но все было так странно. Ночь. Свет в нежилом доме. Незнакомый человек. Видите ли, Элано обычно предупреждает нас о своем приезде.

 

ФОХТ намеривается уйти.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Кстати, а кто этот Фрихт, за которого вы меня приняли?

 

ФОХТ опять приходит в смущение.

 

ФОХТ: Фрихт — очень известный вор в нашей части Федерации. Недавно мы получили известие, что он отсидел свой срок в Дижоне, вышел на свободу и вернулся к своим прежним занятиям. Простите меня! Вышло так глупо!

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Да что вы, бросьте! А этот ваш знаменитый вор Фрихт — он тоже оригинал и человек из вашей долины и из-под вашей горы?

 

ФОХТ не замечает иронии ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

ФОХТ: Как бы вам объяснить, герр Швелленбайн? Это так странно! У нас такого никогда не было! Единственный уголовник со всей округи и в то же время сын очень почитаемого члена нашего маленького сообщества.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Вы говорите — единственный?

ФОХТ: Да, на моей памяти… Еще раз простите…

 

ФОХТ кланяется и поспешно уходит.

 

 

2. Бар Лоренса. Следующий день. Поздний вечер.

 

Пустынный сверкающий железнодорожный бар. Яркие огни отражаются в бесчисленных бутылках, стаканах и на полированных поверхностях. У стойки — ШВЕЛЛЕНБАЙН и его друг КАФТЕ.

 

КАФТЕ — наглядный пример благонадежного человека, заслуживающего всяческого доверия. Основательный, солидный, скромный, с приятными манерами. Он относится к тем людям, которые искренне озабочены делами других, их и своей практической жизнью. При этом — феноменально начитан. Его стихия — сочетание Воды и Земли.

 

КАФТЕ положил руку на плечо ШВЕЛЛЕНБАЙНА. Слышен шум проносящихся поездов.

 

КАФТЕ: Я не могу поверить, Der Alte! Ты приезжаешь в эту дыру первый раз за семнадцать лет и… Да эта чертова дыра, Какетикон, должна быть ошеломлена оказанной ей честью!

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Ну, для начала меня там приняли за ночного грабителя. Я разбирал бумаги Элано, когда явился местный блюститель порядка герр Фохт — с маузером в кармане и с намерением меня арестовать. Потом он, разумеется, до изнурения извинялся.

КАФТЕ: Фохт? Какой Фохт? А, вспомнил! Он был женихом Элано, ну, или мнил себя таковым, когда они оба были совсем юны. Но тут на сцене появился Фредерик, играть против которого не имело смысла. Фредерик не оставлял никому ни малейшего шанса. Господи, ей же тогда было всего шестнадцать! А черт, прости меня, что я залезаю в такие дебри… Тебе, наверное, неприятно слушать весь этот вздор, давай лучше вернемся к нашей с тобой молодости.

 

Появляется БАРМЕН.

 

КАФТЕ: О, старик Лоренс. Лоренс, это мой друг герр Швелленбайн, спаситель города и гражданин номер один нашей Федерации.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН протягивает ЛОРЕНСУ руку.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Мне кажется, в Какетиконе я более известен как муж Элано номер два.

 

БАРМЕН ретируется и начинает протирать стаканы.

 

КАФТЕ: Знаешь — это нелепо. Мы встречаемся первый раз за много лет, и вместо того чтобы остановиться у меня в Городе или в вашем с Элано городском доме, ты ночуешь в этом идиотском Какетиконе под предлогом, что тебе надо разобрать какие-то бумаги твоей жены. Мало того, назначаешь мне встречу в железнодорожном баре посередине, так сказать, Ничего, на полпути между твоей дырой и моим Городом.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Ты ошибаешься насчет бумаг Элано. Это не предлог. Я и правда искал… И уверен, что наверняка бы нашел, если бы только знал, что надо искать.

КАФТЕ: Но эти старые бумаги не могут иметь к тебе никакого отношения.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Могут или не могут — еще вопрос. Это мне и предстоит выяснить.

КАФТЕ: У русских есть пословица: много будешь знать, скоро состаришься.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Именно этого я и хочу — состариться на те восемнадцать лет, на которые моя жена старше меня.

 

Они пьют. БАРМЕН исчезает. Слышны шум и свистки проезжающих поездов.

КАФТЕ обескуражен, переводит разговор на другую тему.

 

КАФТЕ: Ты выглядишь уставшим и, как я вижу, здорово похудел.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Немудрено. Уже больше двух месяцев я не сплю.

КАФТЕ: То есть как? Вообще?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Вообще.

КАФТЕ: Есть ли причина?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Несомненно, только я никак не могу ее отыскать. Вот уже почти три месяца как я одержим мыслью, что забыл что-то жизненно важное и если не вспомню, то мне — крышка.

КАФТЕ: А вдруг все ровным счетом наоборот: тебе будет крышка, если ты эту причину отыщешь?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Ну и прекрасно, зато наконец я засну.

КАФТЕ: Не факт. Скажи, то, чего ты не можешь вспомнить, касается твоей нынешней жизни или твоего раннего детства, о котором я ничего не знаю?

ШВЕЛЕНБАЙН: О нет, это должно было случиться вскоре после того, как мне исполнилось семнадцать. Я в этом более чем уверен, потому что тот год, между моими семнадцатью и восемнадцатью, абсолютно выпал из моей памяти, в то время как все предыдущие и последующие годы я помню в мельчайших подробностях.

КАФТЕ: Так ли это в действительности? Давай рассмотрим проблему системно. Лоренс!

 

Появляется БАРМЕН.

 

КАФТЕ: Будь так любезен, поставь на стойку сорок рюмок — по числу умопомрачительных лет, прожитых герром Швелленбайном. Налей во все полиньяк, за исключением той, которая будет символизировать его восемнадцатый год.

 

БАРМЕН начинает разливать полиньяк по рюмкам.

 

КАФТЕ: Ты знаешь, мой дорогой, память — хитрая штука. Поскольку мы забываем почти все, то скорее стоит спросить самих себя не о том, почему мы забыли, а о том, почему мы хоть что-то еще помним.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Какая разница!

КАФТЕ: Мало того. Предположим, ты что-то помнишь. Но можешь ли ты быть уверенным в том, что это «что-то» произошло тогда именно так, как ты помнишь сегодня? У памяти — богатая фантазия.

 

ЛОРЕНС заканчивает наполнять рюмки. КАФТЕ вынимает из бокала на стойке кубик льда.

 

КАФТЕ: Спасибо, Лоренс. Хорошо, давай вернемся к нашему маленькому эксперименту. Мой кубик и есть то, о чем ты забыл, если это «то» вообще существует, что еще требуется доказать. Куда его положить?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: В пустую рюмку.

 

КАФТЕ опускает кубик льда в пустую рюмку.

 

КАФТЕ: Почему?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Потому что я прекрасно помню о содержимом всех остальных рюмок… Что бы ни поглотило мое беспамятство, я точно знаю, что именно это поглощенное — самое важное и есть, иначе бы я о нем не забыл.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН начинает вышагивать по бару.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Нет, мне сейчас пришло в голову, что все как раз наоборот. Возможно, что-то, мною потерянное, оттого и произошло, что я о нем забыл.

 

БАРМЕН кивает головой и исчезает.

 

КАФТЕ: Не ставь телегу впереди лошади. Ты должен был сначала сделать что-то, чтобы потом об этом забыть.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Сделать! Вот именно! Но что?!

 

КАФТЕ игнорирует вопрос ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

КАФТЕ (задумчиво): Впервые я увидел тебя, когда нам было по восемнадцать, иначе говоря, сразу после твоего триумфа в Городе. Возможно, мы как раз и встретились после того, когда ты вынырнул из своего годичного беспамятства.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (раздраженно): Ничуть не уверен! Мне кажется, что как раз тогда я еще все прекрасно помнил. Ну а потом – по непонятным причинам – внезапно забыл. И сейчас я хочу наконец выбраться из беспамятства, в котором, видимо, пребывал многие годы…

КАФТЕ: Остановись, не так быстро! Давай подойдем к нашей проблеме иначе. Ты страдаешь тем, что в психиатрии называется «психогенной амнезией». Ты связываешь эту амнезию с неприятным ощущением, что забыл что-то жизненно важное. Предположим, ты — прав. Что-то действительно произошло, то есть, как и лед, тающий в рюмке, что-то, бесспорно, существовало — в нашем ли мире или в каком другом судить не берусь. Ты сейчас мне сказал, что когда тебе было восемнадцать, произошедшее ты помнил прекрасно, но сегодня даже не знаешь, чтó это было. Прекрасно! Так когда же все-таки ты забыл? В свои девятнадцать, двадцать, двадцать один…?

 

КАФТЕ проводит пальцем по рюмкам.

 

КАФТЕ: Ну, на которой остановиться, Миним?

ШВЕЛЛЕНБАЙН (еще более раздраженно): Я же сказал – не знаю!

КАФТЕ (вздохнув): С рюмками мы покончили. Теперь можно и выпить.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН и КАФТЕ пьют одну рюмку за другой.

 

КАФТЕ: В одном мы можем быть абсолютно уверены. Около трех месяцев назад тебя впервые осенило, что ты что-то забыл. Думаю, твоя амнезия проявилась как клинический факт через двадцать два года после случившегося, потому что нечто заставило тебя вернуться памятью в тот год, о котором ты совсем ничего не помнишь. Так вот, вопрос, как я его теперь понимаю, состоит не в том, когда и почему ты забыл, а в том, что вынудило тебя вспомнить о том забытом.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Что меня вынудило? Моя бессонница, разумеется.

КАФТЕ: Боюсь, ты опять запрягаешь телегу впереди лошади. Пьем по последней и идем. Ночевать сегодня будешь у меня в Городе.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН беспомощно пожимает плечами. Пьют.

 

 

3. Машина Кафте. Ночь.

 

В машине — ШВЕЛЛЕНБАЙН и КАФТЕ, оба пьяны. ШВЕЛЛЕНБАЙН закуривает сигарету.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Так, между прочим, а кто такой этот Фрихт? Кроме того, что он вор и что меня за него приняли?

КАФТЕ: Фрихт — довольно колоритная фигура. Пресимпатичный, в сущности, человек. Наш учитель истории обычно оценивал его ответы на единицу. Он считал, что они непростительно односложны. Возможно, именно поэтому Фрихт и выбрал воровскую профессию.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Почему поэтому? Из-за неуспеваемости в школе или по причине односложного самовыражения? Кстати, а знал ли ты Фредерика, первого мужа Элано? Фохт сказал, что он был своего рода эксцентриком, оригиналом, у которого на все было свое мнение.

 

КАФТЕ включает зажигание, поспешно выводит машину, круто рванув руль влево. Он избегает смотреть на ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

КАФТЕ: Фредерик — эксцентрик, оригинал! Видимо, ты не расслышал. Или же Фохт говорил о ком-то другом. Фредерик не был оригиналом. Он был головорезом и убийцей.

 

Через стекло мы видим недоумевающее лицо ШВЕЛЛЕНБАЙНА. Он что-то торопливо говорит, но его голоса мы не слышим.

 

 

4. Библиотека в городской квартире Кафте. Раннее утро.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН вышагивает с чашкой кофе и сигаретой. Видно, что он опять не спал. КАФТЕ завтракает за маленьким столиком у окна.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Кстати, почему ты назвал первого мужа Элано головорезом и убийцей?

КАФТЕ: Вероятно потому, что был пьян.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: А все-таки?

КАФТЕ: Слышал ли ты когда-либо о так называемых людях Водана*, воданфолках? Или, как они сами себя называют, Новых Алеманнах?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Никогда в жизни.

КАФТЕ: Ну да, конечно, ты же не один из нас.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Второй раз мне здесь говорят, что я — не один из вас. Не удивлюсь, если это окажется неправдой. Но давай вернемся к твоим воданфолкам.

КАФТЕ (усмехаясь): Рассказывать о них сейчас гораздо забавнее, чем видеть их в действии двадцать четыре года назад.

 

КАФТЕ встает из-за столика.

 

КАФТЕ: Подойди-ка сюда и взгляни на эти фотографии на стене, относящиеся к «золотому времени» моего отца. Он был одним из людей Водана.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН подходит к стене.

 

КАФТЕ: Вот, например, классная фотография какетиконской средней школы, сделанная в тысяча девятьсот сорок втором году.

 

На экране появляется снимок класса мужской школы, все мальчики в альпийских костюмах.

 

КАФТЕ: Я — в заднем ряду, второй слева.

 

КАФТЕ и ШВЕЛЛЕНБАЙН переходят к другому снимку.

 

___________________________________________________________

 

* Водан (Один) – верховное божество древних германцев. – Прим. автора

 

КАФТЕ: А это фотография самого Амоса Лютьенса, сделанная моим отцом. Лютьенс был основателем Новых Алеманнов.

 

На экране появляется фотография АМОСА ЛЮТЬЕНСА (описание см. в «Ретроспективе»).

 

 

5. Ретроспектива. Классная комната в какетиконской средней школе. День.

 

Перед классом стоит АМОС ЛЮТЬЕНС — мужчина среднего роста, с длинными волосами и бородой и большим сучковатым посохом.

 

АМОС ЛЮТЬЕНС: Только алеманны сохранили чистоту нашего древнего германского семени. Их родичи, переселившиеся на север, уничтожили свое бесценное наследие, смешав германское семя с подлым семенем пруссов на Эльбе, финнов в Скандинавии и кельтов в Британии. Только мы, алеманны, сберегли в первозданной чистоте нашу кровь и наше семя, не осквернив их постыдными союзами с гельветскими ублюдками и римскими дегенератами. А теперь выкрикиваем — все как один, хором: «Як, Як, Як!» Вы — благородные потомки тех древних охотников с ногами из железа и сердцами из камня.

 

Все МАЛЬЧИКИ встают и хором скандируют: «Як, Як, Як!»

 

 

6. Библиотека в квартире Кафте. День.

 

КАФТЕ: Амос лелеял одну мечту. Он хотел возродить древнюю охоту на медведей с волками вместо гончих собак, поскольку еще Водан ввел такую традицию и сам так охотился. Фредерик, как и мой отец, был одним из учеников Амоса и почти воплотил его мечту в жизнь. Несомненно, первый муж Элано был человеком действия. После смерти родителей, в ранней юности, он унаследовал громадное состояние и уехал в Баварию, где, как мы слышали, с какими-то немецкими юношами отлавливал и натаскивал волчат для медвежьей охоты.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Послушай, Морис, но ведь всё, тобою рассказанное — чертова мура какая-то. Неужели это может быть правдой?

КАФТЕ: О, еще как! Видишь ли, тогда было другое время, время абсолютного крушения, распада; всюду — анархия и огромные возможности для грабежа и разбоя. Десятки миллионов людей не знали, на каком они свете. И можем ли мы судить за это наших отцов? Разумеется, когда все стало возвращаться на круги своя, безумцы опомнились и стали опять приличными гражданами. Но только не Фредерик! Фредерик был другой, не такой, как остальные.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Другой?

КАФТЕ: Да, и боюсь, что, как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров. По Какетикону поползли нехорошие слухи. Мы были тогда детьми, но слету подхватывали обрывки разговоров взрослых, собирали сплетни слуг. Речь шла об одном мальчике, которого Фредерик держал в своем охотничьем домике в Шварцвальде и который, судя по слухам, повесился.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (в ужасе): Боже милостивый!

КАФТЕ: Пробралó наконец.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Господи, но что в то время было с Элано?

КАФТЕ: Не думаю, что Фредерик уже тогда появился на сцене. Этот кошмар с мальчиком произошел в тысяча девятьсот двадцать пятом или двадцать шестом году. Фредерик же женился на Элано в двадцать седьмом, когда той исполнилось семнадцать.

 

 

7. Город. Тускло освещенная лестничная площадка весьма средней руки в большом запущенном доходном доме конца XIXвека. Ночь.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН стоит на лестничной площадке, звонит в квартиру двенадцать. Дверь открывает МЕЛЬХИОРА, молодая женщина лет двадцати двух — двадцати четырех, очень худая, одетая в старомодное платье ниже колен. ШВЕЛЛЕНБАЙН прикладывается к ее руке. Потом они целуются.

 

МЕЛЬХИОРА — не проститутка, будет правильнее назвать ее «полупроституткой». Она скорее хорошенькая, чем красивая, одета скромно, почти убого. По натуре — пассивна и уступчива, что делает ее привлекательной для многих мужчин, которые находят ее общество приятным и утешительным. Добросердечна и беззлобна. Явно небезразлична к ШВЕЛЛЕНБАЙНУ, что нисколько не мешает ей отвечать на знаки внимания других мужчин.

 

 

8. Спальня Мельхиоры. Ночь.

 

МЕЛЬХИОРА в постели. ШВЕЛЛЕНБАЙН сидит на краю кровати и развязывает шнурки на ботинках. Его пиджак висит на кресле.

 

МЕЛЬХИОРА: Вы пришли ко мне от Элано или наоборот — от меня пойдете к ней?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН отбрасывает ботинки и начинает расстегивать пуговицы на рубашке.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Это может показаться невероятным, моя маленькая, но — ни одно, ни другое. В кои-то веки ты неправа, а до такого случая стоило дожить. Так вот…

 

МЕЛЬХИОРА прерывает его.

 

МЕЛЬХИОРА: Обычно вы приходите ко мне еще тепленьким прямо из ее постели или распаляетесь на мне перед тем, как отправиться в постель с ней.

 

ШВЕЛЛЕНАЙН перестает расстегивать пуговицы, встает, достает из бара бутылку полиньяка, наливает себе полстакана. Затем закуривает сигарету и опять садится на кровать.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Твое наблюдение, мой друг Мельхиора, страдает одним недостатком, присущим всем наблюдениям такого рода. Оно слишком общо, чрезмерно дедуктивно и, следовательно, недостаточно точно. Пожалуй, я не спал в супружеской постели больше двух месяцев. Добавлю, что за это время я не спал ни в какой постели. Почти три месяца я не спал вообще. И это — неоспоримый факт.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН пьет полиньяк и курит.

МЕЛЬХИОРА наклоняется к ШВЕЛЛЕНБАЙНУ, обнимает его со спины, расстегивает ему рубашку и ремень. Затем она внезапно подается назад, на ее лице отображается такое страдание, что начинает казаться, будто она вот-вот зальется слезами.

 

МЕЛЬХИОРА: Что же ваша жена думает о том, что вы не спите с ней почти три месяца?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН сбрасывает рубашку и брюки на пол. Внимательно смотрит на МЕЛЬХИОРУ.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Что она думает? Одному Богу известно! Лучше спроси, что она говорит! — Ничего, то есть — совсем ничего. Дело в том, моя маленькая, что моя жена Элано — дама…

МЕЛЬХИОРА (перебивая его): А не такая проститутка, как я, да?

ШВЕЛЛЕНБАЙН (невозмутимо): Друг мой Мельхиора, это не имеет никакого отношения ни к ремеслу, ни к воспитанию, ни к роду. Быть или не быть дамой — зависит исключительно от натуры. Видишь ли, моя милая, дама — это такая женщина, которая делает все, что ей заблагорассудится, без малейшего объяснения. Дама считает само собой разумеющимся, что она должна нравиться людям. Дама никогда не задает вопросов ни себе, ни другим. Не так-то просто быть связанным с женщиной, которая никогда не задает вопросов. А вот про тебя такого никто не скажет!

МЕЛЬХИОРА: Но почему же вы не можете спать?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Увы, представления не имею.

МЕЛЬХИОРА: Погодите, но здесь что-то не так! Не убили ли вы случайно кого-то?

ШВЕЛЛЕНБАЙН (задумчиво): Как знать? Это очень возможно, хотя совершенно невероятно, как сказал бы Честертон. Или: это более чем вероятно, но абсолютно недостоверно из-за отсутствия каких-либо свидетелей, как сказал бы наш знаменитый прокурор герр Рихтер.

МЕЛЬХИОРА: Ох, прекратите!

 

Мельхиора выключает свет.

 

 

9. Спальня Мельхиоры. Кромешная тьма. Ночь.

 

Ничего не видно. МЕЛЬХИОРА кричит.

 

МЕЛЬХИОРА: Герр Швелленбайн! Герр Швелленбайн! Проснитесь! Ради всего святого проснитесь! Проснитесь, или я сойду с ума…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН включает лампочку над кроватью.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Что случилось, моя маленькая? И зачем так кричать? Ведь мне и просыпаться не надо, я ни на минуту глаз не сомкнул.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН садится в постели лицом к МЕЛЬХИОРЕ.

 

МЕЛЬХИОРА: Вы сказали… Я не могу повторить, вы говорили так быстро.

 

МЕЛЬХИОРА берет подушку и вытирает ею испарину с лица.

 

МЕЛЬХИОРА: После нашей с вами любви я заснула почти мгновенно. Думаю, я спала, когда сквозь сон услышала, что вы очень-очень быстро что-то говорите. Я старалась понять, но испугалась и тут же проснулась.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (очень резко): Что же я говорил? Что говорил?

МЕЛЬХИОРА: Что-то вроде того: «Свет! Какой яркий свет! Он ослепляет меня!» Простите. Возможно, мне только послышалось…

ШВЕЛЛЕНБАЙН (кричит): Продолжай!

МЕЛЬХИОРА (словно находясь в трансе): Вы говорили такие непристойные вещи. Вы кричали: «Ты у меня этот стек проглотишь, и он у тебя из жопы торчком вылезет, я тебя этим вот стеком в…»

 

МЕЛЬХИОРА в ужасе замолкает.

 

МЕЛЬХИОРА (после паузы): Простите меня, герр Швелленбайн. Но это так неприлично, что лучше не повторять.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН встает, наливает себе полиньяк. Подносит стакан к губам, но выпить не может. Закуривает сигарету, но тут же гасит ее о пепельницу. Садится на край постели, обхватив голову руками.

 

 

10. Вторая ретроспектива. Ночь.

 

Слепящий свет в прямоугольной, полной тьмы раме. В реальности это было бы невозможным.

Свет проникает из зала ожидания маленькой железнодорожной станции. Дверь в дальней стене зала ожидания ведет на платформу. Перед железнодорожной станцией — маленькая площадь. Через площадь в сторону открытой двери железнодорожной станции бежит МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Съемка ведется со спины — юноша бежит от зрителя, мы не видим его лица. Он врывается в зал ожидания и, ослепленный ярким светом, на мгновение замирает, затем бежит по направлению к задней открытой двери, ведущей на платформу.

 

Перед дверью, загораживая проход, стоит очень высокий, плотный, несколько грузноватый МУЖЧИНА ЛЕТ СОРОКА. На голове у него — высокая офицерская фуражка с козырьком (похожие фуражки носили французские жандармы в XIX веке). В руке он держит щегольской стек. Слева, рядом с ним, стоит высокий, молодой, немного ЖЕНСТВЕННЫЙ МУЖЧИНА, похожий то ли на ординарца, то ли на адъютанта. На поясе у него — длинный кортик и автоматический пистолет в кобуре. Несколько правее СТАРШЕГО МУЖЧИНЫ и АДЪЮТАНТА стоят ТРОЕ МУЖЧИН В АЛЬПИЙСКИХ КОСТЮМАХ.

Мы слышим гудок приближающегося к станции поезда.

 

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК бежит по направлению к открытой двери, чтобы успеть на поезд. АДЪЮТАНТ кричит на него очень высоким фальцетом.

 

АДЪЮТАНТ: Стой! Не сметь! Здесь нет выхода на платформу!

 

СТАРШИЙ МУЖЧИНА поигрывает своим щегольским стеком, крутя его в пальцах перед самым лицом МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА.

 

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Пропустите меня. Я опаздываю. Мне непременно надо успеть на этот поезд!

 

Поезд ухает. Мы слышим, как он замедляет ход перед станцией.

 

СТАРШИЙ МУЖЧИНА: Я бы сказал, что ты уже на него не успел, болван недоебанный!

 

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК инстинктивно поднимает руки, чтобы защититься от стека. СТАРШИЙ МУЖЧИНА наотмашь бьет его стеком по лицу, сдирая кожу на правом виске. По лицу МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА течет кровь.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, исступленно крича, выхватывает из левого кармана маузер и в упор стреляет в СТАРШЕГО МУЖЧИНУ и его АДЪЮТАНТА. Затем перекладывает маузер в правую руку (МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК — левша) и стреляет в ТРЕХ МУЖЧИН В АЛЬПИЙСКИХ КОСТЮМАХ.

Зал ожидания — в дыму. Мы слышим, как поезд, который уже почти было остановился, после очередного гудка начинает набирать скорость. Видимо, машинист услышал выстрелы и в последний момент решил проехать станцию не останавливаясь.

Следует отметить, что на протяжении всей сцены МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА снимают сзади или сбоку, поэтому мы так и не увидим его лица.

 

 

11. Спальня Мельхиоры. Утро.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН спит, уткнувшись лицом в подушку. МЕЛЬХИОРА — в домашнем халате, делает кофе. ШВЕЛЛЕНБАЙН переворачивается, открывает глаза и широко улыбается.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Кофе! Кофе! Полцарства за кофе!

 

МЕЛЬХИОРА протягивает ему чашку. ШВЕЛЛЕНБАЙН садится, целует МЕЛЬХИОРУ и одним глотком выпивает весь кофе.

 

МЕЛЬХИОРА: Вы спали, Миним! Спали! Это победа! Мы победили!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН начинает одеваться.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Да, моя маленькая. Считай, что полдела сделано.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН наливает себе еще одну чашку кофе, пьет медленно, с наслаждением, закуривает сигарету.

 

МЕЛЬХИОРА: Дела? Какого дела?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Нашего, моя маленькая! Нашего! Ну что ж, настала пора подумать о будущем. Мало ли, что может произойти в дальнейшем и где я могу оказаться через две недели или даже через два дня. Ты, нисколько не имея этого в виду, получила право на контрольный пакет акций в нашем семейном «бизнесе», и я теперь должен тебе уйму денег.

МЕЛЬХИОРА: Вы сумасшедший! Вы ничего мне не должны.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН набирает телефонный номер, не выпуская из рук чашку кофе и сигарету. Говорит еще быстрее, чем обыкновенно.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Это вы, Мозер? Простите, что беспокою вас в столь раннее время, но таковы обстоятельства, которые сильнее нас. Дело не терпит отлагательств. Включите, пожалуйста, диктофон, и я начну диктовку… Уже готовы? Итак. Я делаю распоряжение: сегодня до десяти часов утра перевести с моего личного счета в Первом Федеральном Банке на счет — который вы немедля откроете — фройляйн Мельхиоры Фредерики Хорнер, проживающей по адресу Дебенштрассе, 35, апартамент 12, сумму в полмиллиона федеральных франков. Неприкосновенность капитала — двадцать пять лет, ежегодно выплачивать вышеупомянутой особе с этого капитала пять процентов. Фройляйн и я прибудем в банк в десять минут одиннадцатого для подписания всех необходимых бумаг. До нашего приезда вы и Эрих подготовите документ, согласно которому фройляйн Хорнер по истечении двадцати пяти лет сможет распоряжаться капиталом согласно ее собственному решению. Бумаги должны быть составлены без участия клерков банка, поскольку дело сугубо конфиденциальное. На данный момент все. … Что?… Нет, можете не сомневаться, я в здравом уме и твердой памяти.

 

 

12. Одна из центральных улиц Города. День.

 

Восхитительные маленькие звенящие трамвайчики. На тротуаре — ШВЕЛЛЕНБАЙН и ЭЛАНО.

ЭЛАНО — известнейшая красавица, отрешенная, надменная, величественная, почти статуя, почти богиня. Какова же она на самом деле — гораздо менее важно, чем то, какой ее видят люди, перед ней преклоняющиеся. Она слишком высокомерна и утонченна, чтобы позволить себе повелевать и властвовать, ее сила заключена в ее удивительной способности создавать вокруг себя атмосферу власти. Она привлекательна для мужчин главным образом тем, что сама их выбирает, а не они — ее. Она способна к сильным чувствам, но никогда их не показывает. Поскольку она ничего (и никого) не добивается, ее нельзя уличить в собственнических инстинктах.

Что-то ей подсказывает, что ШВЕЛЛЕНБАЙНОМ ей всецело завладеть не удалось.

 

ЭЛАНО: Подожди, мой дорогой! Ты же знаешь, я никогда не могу равнодушно пройти мимо этой витрины.

 

Они останавливаются перед витриной небольшой «лавки древностей».

 

ЭЛАНО: Мой Боже! Я думала, что такие вещи давным-давно исчезли из истории.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Из истории ничего не исчезает, моя дорогая. Впрочем, в этой куче барахла и рухляди я не вижу ничего достопримечательного.

ЭЛАНО: Как же так — ты только посмотри, Миним, на эту старую офицерскую фуражку с высокой тульей!

 

Лицо ШВЕЛЛЕНБАЙНА застывает, он завороженно смотрит на фуражку, не в силах оторвать от нее взгляд. ЭЛАНО так увлечена разглядыванием фуражки, что состояние ШВЕЛЛЕНБАЙНА остается для нее незамеченным.

 

ЭЛАНО: Только взгляни! В точно такой же фуражке был Фредерик двадцать три года назад, когда совершал свой последний рейд за Город, из которого никогда не вернулся. В такой фуражке он и был убит.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Но кто может сказать наверняка, что он был убит? Зная странности Фредерика, можно предположить, что он провалился в преисподнюю, чтобы затем появиться на противоположной стороне земного шара, где-нибудь на Таити или Огненной Земле, где и по сей день живет припеваючи.

 

Из-за угла выезжает «мерседес». Из автомобиля выходит ВОДИТЕЛЬ в униформе, кланяется ЭЛАНО и ШВЕЛЛЕНБАЙНУ, открывает дверцу.

 

ЭЛАНО: Но его смерть была официально засвидетельствована единственным выжившим молодцом из всей команды по фамилии… что-то вроде — Фрухт или Фрохт, мне кажется. Иначе, мой дорогой, я бы не смогла выйти за тебя замуж. Я еду к Марте на полчаса. До встречи!

 

ЭЛАНО целует ШВЕЛЛЕНБАЙНА, который продолжает пристально смотреть на витрину. ЭЛАНО садится в машину.

 

ЭЛАНО: Благодарю, Джеймс.

 

Машина отъезжает. ШВЕЛЛЕНБАЙН, как будто приняв важное решение, входит в лавку.

 

 

13. Городская квартира Кафте. День.

 

Мрачноватый зябкий предвечерний час. Небольшая уютная комната. Горит камин. На маленьком столике остатки еды, стаканы, графин с водой и бутылка виски. КАФТЕ смешивает виски с водой в стакане, безрезультатно пытаясь ухватить щипчиками кусочек льда.

 

КАФТЕ (продолжая попытки): Я всегда говорил, что ты человек удач и свершений. Вот и теперь, после трехмесячной чудовищной бессонницы, ты вдруг берешь и ни с того ни с сего засыпаешь как младенец. Согласись — это что-то!

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Это не «что-то», а чистое везение. Без той женщины, что провела со мной прошлую ночь, я бы никогда уже не заснул.

КАФТЕ: Так я тебе и поверил! А двадцать два года назад твой великий триумф в нашем Городе — тоже простое везение?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Разумеется, нет. Тогда это был мой личный успех. Никто — ни Бог, ни человек — не приложил к нему руки. Просто я к двум прибавил два и именно таким путем получил искомые четыре. Мне пришло в голову, что результат четыре, полученный путем сложения одного и трех, никогда не будет тем результатом, который был нам нужен. Да, тоже получилось бы четыре, но совсем не те четыре, столь необходимые в тот момент Городу.

 

КАФТЕ наконец удается подцепить кусочек льда, он с триумфом поднимает стакан.

 

КАФТЕ: Твое здоровье, Миним! Все крайне просто. Одни убивают, другие спасают. Кто убил, тот убил, кто спас, тот спас.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: А вдруг это один человек в двух ипостасях?

КАФТЕ: Ну, это как если бы у одного человека были два счета в двух банках. Один — всегда кредитный, другой — вечно дебетный, но при этом никак нельзя возместить дебет кредитом.

 

 

14. Кабинет прокурора. День.

 

Прокурор РИХТЕР — за письменным столом. С другой стороны стола сидит ШВЕЛЛЕНБАЙН.

РИХТЕР довольно умен, но чересчур серьезен. Для него закон, как и весь мир, — естественная среда для применения его незаурядных интеллектуальных способностей. Он ценит знание ради самого знания, а не ради той силы и влияния, которые оно может дать. Вид у него достаточно ординарный. Воображением он не блещет. РИХТЕР скорее хитер, чем проницателен. Недооценивать его, пожалуй, не стоит.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Великолепно, раз вам все понятно, стало быть…

 

РИХТЕР вопросительно смотрит на ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

РИХТЕР: Я прекрасно понял все, что вы мне сказали, кроме, пожалуй, одного: а что вы, собственно, от меня хотите, герр Швелленбайн?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Как? И вы еще спрашиваете после всего того, что от меня здесь услышали? Вы немедленно вызовите кого-нибудь в качестве свидетеля, скажем, вашу секретаршу, запúшите мои показания и возбудите против меня уголовное дело по обвинению в тягчайшем преступлении — убийстве первого мужа моей жены и трех других лиц из его компании. Кроме того, вам стоило бы арестовать меня на тот случай, если я решусь на побег. Да делайте же хоть что-нибудь!

РИХТЕР: К сожалению, герр Швелленбайн, ничего из вами предложенного сделать я не могу.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Это означает, что вы мне не верите и считаете меня безумцем или лжецом?

РИХТЕР: Упаси меня Бог! Допустим, что я вам верю, но в данном случае верю я вам или нет — не имеет никакого значения. Я не могу завести уголовное дело против вас на основании одного вашего признания. Чтобы преуспеть в вашем начинании — вы ведь надеетесь на «успех», не так ли? — вам совершенно необходимо найти по крайней мере одного свидетеля, но я искренне надеюсь, что это едва ли осуществимо. Что же касается меня, то я последний человек, который стал бы способствовать вашим поискам.

 

РИХТЕР поднимается с кресла, ШВЕЛЛЕНБАЙН встает следом за ним.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Будьте уверены, герр прокурор, я найду свидетеля!

РИХТЕР: Не думаю, что вам это удастся, герр Швелленбайн, даже при ваших деньгах и связях. Вы же сами только что мне сказали, что убили всех участников, вовлеченных в ту драму.

 

РИХТЕР открывает ШВЕЛЛЕНБАЙНУ дверь, тот останавливается на пороге.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Я сказал вам, что убил Фредерика и еще трех лиц из его команды. Но их было пятеро. Один из них ускользнул и потому — выжил. И я найду этого пятого! Можете быть уверены.

РИХТЕР: Ну что ж, тогда позвольте пожелать вам удачи, герр Швелленбайн! Приятного дня!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН уходит. РИХТЕР садится к письменному столу и нажимает кнопку вызова. Входит СЕКРЕТАРША.

 

РИХТЕР: Скажите, Мари, вы уже внесли в журнал регистраций визит герра Швелленбайна?

МАРИ: Я как раз собиралась это сделать, герр прокурор.

РИХТЕР: В таком случае — не делайте этого. Считайте, что я дал вам такое распоряжение.

МАРИ (изумленно): Но, герр прокурор, это же противозаконно!

РИХТЕР: Моя дорогая Мари, было бы противозаконным, если бы вы вымарали или каким-то другим способом удалили из журнала уже сделанную вами запись. Но если вы ее просто не внесли — это не более чем незначительное нарушение служебных предписаний, за которое я беру на себя полную ответственность. Дальше: если вас когда-либо спросят, официально или нет, относительно данного визита, вы должны будете ответить, что такового визита не было. Это мое второе распоряжение.

МАРИ (решительно): Но, герр прокурор, а если кто-то покажет, что видел герра Швелленбайна, когда тот входил в прокуратуру…

РИХТЕР (перебивая): Тогда мы ответим, что Швелленбайн, видимо, вошел в здание и какое-то время провел в общем холле.

МАРИ: А если я не захочу лгать и скажу, что он был в нашем офисе?

РИХТЕР: Разумеется, я не стану опровергать ваше утверждение, но мне придется пояснить, что герр Швелленбайн, должно быть, находился в вашей приемной, но что лично я его не видел.

МАРИ: А если я присягну, что он был в вашем кабинете и разговаривал с вами?

РИХТЕР (терпеливо): Тогда я буду вынужден сказать, что вы что-то напутали и о каком разговоре идет речь — представления не имею.

 

РИХТЕР дает понять МАРИ, что эта утомительная дискуссия себя исчерпала.

 

РИХТЕР: Поверьте, как в нашем Городе, так и во всей Федерации вряд ли отыщется человек, который разбирается в законах лучше меня. Никаких других распоряжений, Мари, на сегодня не будет. Мне еще надо успеть подготовиться к университетскому семинару.

 

 

15. Университетская аудитория. Средневековое готическое здание. День.

 

Аудитория заполнена слушателями, большинство из которых уже давно вышли из студенческого возраста. Приглашенный лектор облачен в мантию, на кафедре лежит его шляпа XVI века. Это РИХТЕР. У него уставшее лицо, не утратившее, однако, твердости и решимости.

 

РИХТЕР: Дамы и господа, коллеги, мне бы хотелось начать этот семинар по современной философии права с одного небольшого и крайне субъективного замечания. Тема нашего сегодняшнего семинара — фундаментальное утверждение о равенстве всех людей перед законом. Великолепно, кто же спорит. Говоря юридически, все те, кто находятся в поле применения закона, перед этим законом и между собой равны. И тем не менее эту идею я бы рассмотрел следующим образом. Равенство перед законом имеет смысл в пространстве закона и в отношении людей, в данное время в этом пространстве находящихся. Но, говоря философски, как только мы вводим в рассуждение фактор времени, это равенство тут же исчезает. Человек другого времени, автоматически подпадая под действие все того же закона, не может воспринять его ни в его современной актуальности, ни, менее всего, в его первоначальном историческом содержании. Время, о котором я говорю, — не астрономическое. Люди разных времен сосуществуют в одном пространстве закона. Вот и сейчас, в этой аудитории, я уверен, присутствуют люди разных времен. Да-да, здесь находятся люди разных взглядов и убеждений, разного воспитания, что само по себе соотносит их с различными временами. Люди разнятся друг от друга в своем отношении к добру и злу. Судить их согласно одному, общему для всех закону — это все равно, что творить между ними неравенство. Главное заблуждение двух наиболее влиятельных и оглупляющих учений современности, марксизма и психоанализа, состоит в том, что они допускают существование некой безвременной абстрактной идеи человека. Они утверждают, что человека нельзя сфальсифицировать. Я же утверждаю, что и нужды такой нет, поскольку человек сам себя сфальсифицировал уже давно. Собственно, он только этим все время и занимается…

 

 

16. Бар Лоренса. День.

 

БАРМЕН ЛОРЕНС, как обычно, протирает до блеска стаканы. Мы слышим гудки проносящихся поездов. Входит ШВЕЛЛЕНБАЙН. ЛОРЕНС выходит из-за стойки бара, чтобы его встретить.

 

ЛОРЕНС: Добрый день, герр Швелленбайн! Полиньяк?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН подает ему руку.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Добрый день, Лоренс! Да, пожалуйста! А вы не присоединитесь ко мне, если для вас не слишком рано?

ЛОРЕНС: Ну что вы. Нисколько.

 

ЛОРЕНС наливает в два стакана полиньяк.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Благодарю, Лоренс!

ЛОРЕНС: Ваше здоровье, герр Швелленбайн!

 

ЛОРЕНС и ШВЕЛЛЕНБАЙН чокаются.

 

ЛОРЕНС: Едва ли я ошибусь, если предположу, что вы оказали мне честь своим приходом, дабы задать мне кое-какие вопросы. Не так ли?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Удивительно! Какая точность в оценке намерений человека, которого вы видите второй раз в жизни!

ЛОРЕНС: Второй раз? Этого, герр Швелленбайн, вы знать не можете.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (смеясь): Я склонен предложить вам должность вице-президента в моей компании «Омнихим». Нынешний и в подметки вам не годится!

ЛОРЕНС (серьезно): Простите меня, герр Швелленбайн, но мне придется категорически отклонить ваше любезное предложение. Зато я готов помочь вам в том деле, ради которого вы пришли.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Скажите, Лоренс, знаете ли вы Фрихта?

ЛОРЕНС: О! Очень даже неплохо! Я знаю его ровно настолько, насколько один человек может знать другого.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Тогда что, с вашей точки зрения, является его самой характерной чертой, не считая удивительного таланта к воровству, разумеется?

ЛОРЕНС: Я думаю, что репутация Фрихта в нашей Федерации и, возможно, за ее пределами основана на его удивительной способности — нет, не красть, а исчезать немедленно после кражи, не оставляя никаких следов. В этом ему нет равных.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Но ведь один — по крайней мере — раз он попался и угодил в тюрьму Дижона на шесть лет.

 

ЛОРЕНС выказывает вежливое снисхождение к плачевной неосведомленности ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

ЛОРЕНС: О нет, герр Швелленбайн! Вы страшно ошибаетесь. Это был инцидент, о котором горько сожалели все друзья Фрихта. Он оказался в тюрьме вовсе не из-за того, что в одностороннем порядке принял решение присвоить себе чье-то имущество. Он покусился на совсем другой, персонифицированный «объект» — речь шла о переходе некоего третьего лица из «хозяйских» рук в руки Фрихта. Иначе говоря, на карту была поставлена честь дамы. Схваченный на месте «преступления», Фрихт вынужден был придумать историю, которая бы объяснила факт его пребывания в спальне чужой ему женщины. И он прибегнул к истолкованию, наиболее соответствующему его профессии.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН, смеясь, вытирает слезы.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН (почти в восторге): Вам нет цены, Лоренс! Я резервирую для вас должность вице-президента на тот случай, если вы измените ваше решение и все-таки перейдете работать в мою компанию. Вот вам и история с дижонской тюрьмой! Да ваш Фрихт, должно быть, феноменальная личность!

ЛОРЕНС: Простите мне это сравнение, герр Швелленбайн, он в своем деле — первый из первых, как и вы — в вашем.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Я был бы вам бесконечно признателен, если бы вы устроили мне встречу с господином Фрихтом — где и когда ему будет удобно и на любых предложенных им условиях.

ЛОРЕНС: Мне придется оставить вас на минуту, чтобы позвонить.

 

ЛОРЕНС доливает ШВЕЛЛЕНБАЙНУ полиньяка в стакан и исчезает.

 

 

17. Тот же день. Ранний вечер. Улица перед готическим зданием городского университета.

 

КАФТЕ и прокурор РИХТЕР стоят на противоположной стороне и смотрят, как студенты громят юридический факультет. Разбитые оконные стекла сыплются на тротуар. Из окон летят цветочные горшки, пишущие машинки, ящики картотек. Тротуар усыпан карточками и бумагами. На стене университета небрежно намалевана огромная надпись: «Все свиньи равны перед законом. Долой закон свиней!»

 

КАФТЕ: Они родились слишком поздно и опоздали на вторую войну своих отцов. Теперь, похоже, наверстывают упущенное.

РИХТЕР: О нет, это всего лишь бессодержательная имитация — попытка сыновей расправиться с отцами символически, в то время как отцы убивали своих отцов и друг друга буквально.

 

 

18. Спальня Мельхиоры. Вечер.

 

МЕЛЬХИОРА полулежит на постели. На краю постели сидит ФРИХТ — прямая спина, руки на коленях. Ему лет сорок. Он в смокинге и белом галстуке. Рядом на столике лежат белые кожаные перчатки и элегантный серебряный мундштук.

 

В других обстоятельствах ФРИХТ мог бы стать первоклассным финансистом, зубным врачом, ювелиром или, на худой конец, полисменом. Его абсолютная самоуверенность основана скорее на точном знании поля действия, а не на достижениях и успехах. Он знает своих женщин, он знает своих сограждан, которые им же и обворовываются, и он знает свой Город. Но прежде всего он знает себя. При этом он не видит никакого резона открывать себя другим и говорить им то, что следует оставить невысказанным. Можно сказать, что он себе на уме. ФРИХТ очень высок, двигается, как и говорит, медленно и осмотрительно. В нашей истории ФРИХТ — полная противоположность ШВЕЛЛЕНБАЙНУ. Астрологически стихии ФРИХТА — Огонь и Земля.

 

МЕЛЬХИОРА: Да разденься же наконец! Надеюсь, у тебя сегодня есть время? Хотя бы до полуночи?

ФРИХТ: До десяти.

МЕЛЬХИОРА: А разве мы не пойдем потом куда-нибудь выпить?

ФРИХТ: В одиннадцать я должен встретиться с Лоренсом в его баре. Если хочешь, можешь пойти со мной.

МЕЛЬХИОРА: Вот здорово! Я обожаю Лоренса! Все девушки его обожают, разве нет?

ФРИХТ: Не знаю.

МЕЛЬХИОРА: Да раздевайся же!

 

МЕЛЬХИОРА начинает развязывать ему галстук.

 

МЕЛЬХИОРА: Ой, Бертольд, совсем забыла тебе сказать! Больше никогда не оставляй мне денег. Я теперь сказочно богата!

ФРИХТ: Швелленбайн?

МЕЛЬХИОРА: Ага.

 

Звонит телефон. МЕЛЬХИОРА берет трубку.

 

МЕЛЬХИОРА: Алло! Да, конечно, секундочку.

 

МЕЛЬХИОРА протягивает трубку ФРИХТУ.

 

ФРИХТ: Да. Да…

 

ФРИХТ жестами показывает МЕЛЬХИОРЕ, чтобы она закурила для него сигарету. Берет сигарету из ее рук, глубоко затягивается.

 

ФРИХТ: Да. … Ты думаешь это неизбежно? … Понятно. Тогда — сейчас. Пока.

 

ФРИХТ встает, затягивает галстук, сует мундштук в карман брюк, натягивает перчатки.

 

ФРИХТ: Мои планы меняются. Мне надо быть у Лоренса прямо сейчас и без тебя — одному.

 

 

19. Бар Лоренса. Ночь.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН сидит за столиком лицом к стойке бара, опустив голову и обхватив ее руками. Перед ним стоит полупустая бутылка полиньяка. Часы бьют десять. ШВЕЛЛЕНБАЙН поднимает голову и видит ФРИХТА, сидящего напротив него за тем же столиком. ФРИХТ снимает перчатки и протягивает ШВЕЛЛЕНБАЙНУ руку.

 

ФРИХТ: Бертольд Фрихт. Рад, что имею удовольствие познакомиться с вами. Весьма о вас наслышан, хотя никогда вас прежде не видел.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН горячо жмет его руку.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН (убежденно): Мой дорогой Бертольд, думаю, что вы заблуждаетесь.

ФРИХТ: Заблуждаюсь? Но в чем?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: В том, что вы меня прежде не видели.

ФРИХТ: Вряд ли, память еще ни разу меня не подводила.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Значит, это случилось с вами впервые. Как и дижонская тюрьма.

 

ФРИХТ видит, что теряет инициативу в разговоре, ему это явно не по нраву.

 

ФРИХТ: Что это? Гамбит, открывающий разговор века?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Полиньяк?

ФРИХТ: Пожалуй, для разнообразия.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН наливает полиньяк в пустой стакан. ФРИХТ пьет.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Я пригласил вас сюда, чтобы попросить об одной чрезвычайно важной для меня услуге. О такой услуге я бы не отважился просить человека, который никогда меня прежде не видел.

 

Лицо ФРИХТА становится напряженным, но постепенно черты расслабляются, и на губах появляется тонкая, почти женская улыбка.

 

ФРИХТ: Я понял, Миним. Сказанное вами означает, что это я должен был бы узнать вас, а не вы меня? Не так ли?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Вы удивительно проницательны.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН отпивает из стакана и закуривает сигарету.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Итак, мой дорогой Бертольд. Весна тысяча девятьсот сорок пятого. Ночь. Слепящий свет в зале ожидания маленькой железнодорожной станции. Перед открытой дверью, ведущей на платформу, стоят пятеро — Фредерик в высокой офицерской фуражке…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН наклоняется, из лежащей на полу сумки достает фуражку и кладет ее на столик перед ФРИХТОМ.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: … со щегольским стеком в руке…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН опять наклоняется, поднимает с пола стек и кладет его на столик рядом с фуражкой.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Рядом с ним — очень высокий адъютант с автоматическим пистолетом и трое вооруженных мальчиков в альпийской одежде. Вы были одним из них, Бертольд.

 

ФРИХТ несколько зловеще усмехается.

 

ФРИХТ: Я никогда не был мальчиком Фредерика.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Упаси Бог! Я не имел в виду ничего подобного. Меня совершенно не интересуют подробности личной жизни Фредерика… Но я продолжаю. В зал ожидания вбегает… скорее, врывается молодой человек, спешащий на поезд, который вот-вот подойдет к станции, и бежит к ведущим на платформу раскрытым дверям. Фредерик преграждает ему путь и бьет его наотмашь по лицу стеком. Молодой человек начинает кричать и обзывать ударившего, что в данных обстоятельствах считаю вполне оправданным — ведь Фредерик рассек ему висок.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН показывает ФРИХТУ свой висок.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Затем юноша выхватывает из левого кармана маузер…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН достает из той же сумки маузер и кладет его рядом с другими «экспонатами».

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: … и стреляет в упор во Фредерика и его адъютанта, затем перекладывает маузер из левой руки в правую и стреляет в трех мальчиков. Если принять во внимание, что юноша — левша, станет очевидным, что, стреляя правой рукой, он не мог быть достаточно точным, поэтому шансы спастись — по крайней мере у одного из мальчиков — сильно увеличились. Я всегда был благодарен этому обстоятельству. Иначе я не имел бы удовольствия беседовать сегодня с вами… Так ли все произошло, как я описал?

ФРИХТ: Вы не могли быть точнее.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Тогда — вернемся к услуге… Не могли бы вы дать судебные показания, подтверждающие все то, что я вам сказал? Понимаю, что ваше появление перед судьей может вызвать некоторые… юридические осложнения, поэтому я заранее согласен на любые условия, которые вы захотите оговорить.

 

Нельзя сказать, что история, рассказанная ШВЕЛЛЕНБАЙНОМ, не произвела на ФРИХТА впечатления. Он, как обычно, сидит выпрямившись, руки лежат на столе. На его лице — усталость, в то же время он подавлен и раздражен тем, что ШВЕЛЛЕНБАЙН опередил его по крайней мере на один шаг, к чему ФРИХТ не привык. Появляется ЛОРЕНС. Увидев «экспонаты» на столе, он в притворном изумлении воздевает руки.

 

ЛОРЕНС: Мой Боже, что это? Импровизированный наглядный урок истории про последние месяцы Второй мировой войны? О нет! Вы только посмотрите на этот божественный маузер, на этот роскошный офицерский стек! И эта фуражка! В какой антикварной лавке Европы вы нашли все эти трофеи, герр Швелленбайн?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН откидывается на спинку стула и вытягивает ноги. Его глаза полузакрыты. ЛОРЕНС наклоняется к ФРИХТУ, который, почти не шевеля губами, что-то шепчет ЛОРЕНСУ на ухо. Это продолжается секунд двадцать. Затем ЛОРЕНС распрямляется.

 

ЛОРЕНС: Поздравляю, герр Швелленбайн! Блестящий план!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН открывает глаза, внимательно смотрит на ЛОРЕНСА.

 

ЛОРЕНС: Вот только боюсь, что на пути его реализации — при всей кажущейся легкости исполнения — могут возникнуть некоторые — как бы это сказать? — технические препятствия. Ибо, к моему сожалению, отношения герра Фрихта и правоохранителей нашей Федерации до сих пор омрачены обоюдным непониманием. Поэтому считаю благоразумным предпринять кое-какие меры предосторожности. Например, получить для нашего общего друга гарантию неприкосновенности.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Могу ли я воспользоваться вашим телефоном, Лоренс?

ЛОРЕНС: Минуточку, я вам его принесу.

 

ЛОРЕНС исчезает за перегородкой, вскоре появляется с телефоном на длинном проводе. ШВЕЛЛЕНБАЙН набирает номер.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Тысяча извинений, герр Рихтер, простите, что беспокою вас в столь позднее время, но возникли новые обстоятельства — чрезвычайной срочности. Я нашел свидетеля моего преступления, который готов дать показания под присягой. Однако если ему придется свидетельствовать в суде, я должен заполучить для него гарантию неприкосновенности в связи с некоторыми проблемами в прошлом, которые к моему делу никакого отношения не имеют. Его имя?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН смотрит на ФРИХТА, тот кивает.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Герр Бертольд Фрихт. … Только ваше слово? О, герр Рихтер, вашего слова будет более чем достаточно! Чрезвычайно вам благодарен, герр Рихтер, и еще раз — примите мои глубочайшие извинения. … Завтра? … В половине девятого утра я буду у вас с моим юристом. Спокойной ночи!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН кладет трубку. ЛОРЕНС уносит телефон.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Отныне я у вас в неоплатном долгу, герр Фрихт.

 

ФРИХТ склоняет голову.

Звонит телефон. Через несколько секунд появляется ЛОРЕНС.

 

ЛОРЕНС: Простите, герр Швелленбайн, но человек, который назвал себя Эрихом, настаивает на конфиденциальном разговоре с вами. Он говорит, что разыскивает вас с утра.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН недовольно хмурит брови и уходит за перегородку. ФРИХТ и ЛОРЕНС сидят за столиком молча. Обрывки разговора ШВЕЛЛЕНБАЙНА время от времени долетают до их слуха — мы видим это по реакции ЛОРЕНСА. ФРИХТ остается невозмутимым.

 

ГОЛОС ШВЕЛЛЕНБАЙНА: … Что, ты говоришь, случилось? … Как? Почему Элано у тебя? … О Господи, «Омнихим»! … Добрый Боже! … Сколько ты говоришь? … Сорок шесть миллионов! … Эта потеря невосполнима … Что-что? … Будет во всех утренних газетах? Плевать я хотел на все утренние газеты! Плевать на «Омнихим»! Послушай, Эрих, у меня к тебе очень срочное дело. Завтра встречаемся в кабинете прокурора Города Рихтера в половине девятого … Что? Ты считаешь, что я от горя свихнулся? … Да будет тебе, Эрих, брось. В восемь тридцать, неукоснительно!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН возвращается к столику.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Приношу извинения, мой дорогой Лоренс, но я, к сожалению, вынужден аннулировать свое предложение — я не смогу принять вас на должность вице-президента «Омнихима», поскольку «Омнихима» больше нет, он, как бы точнее сказать, вылетел в трубу. Ну и я вместе с ним.

 

ЛОРЕНС разливает полиньяк по стаканам.

 

ЛОРЕНС: Ваше здоровье, герр Швелленбайн!

ШВЕЛЛЕНБАЙН (задумчиво): Какого черта мы послушали этого кретина Эберле и дали компании столь омерзительное гибридное имя? Нет чтобы назвать ее «Панхим» — чисто по-гречески.

ЛОРЕНС: Думаете, это могло бы ее спасти, герр Швелленбайн?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Не странно ли! Первый раз за двадцать два года я, человек из чужих краев, человек, абсолютно чужой всему здесь, чувствую себя в этом проклятом Городе дома.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН пьет.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Бертольд, кто бы мог подумать — еще сегодня днем, еще часом раньше, — что мы настолько связаны друг с другом!

ФРИХТ: Боюсь, Миним, что мы с вами связаны гораздо сильнее, чем вы предполагаете, и не совсем так, как вам бы того хотелось.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН не понимает последней реплики ФРИХТА. Поднимает стакан. Пьют.

 

 

20. Городской дом Элано и Швелленбайна, в котором они не были много лет, поскольку не приезжали в Город. Спальня Элано производит впечатление нежилой, будто только минуту назад служба сняла чехлы с мебели. Та же ночь.

 

Огромная спальня ЭЛАНО, выдержанная в белом цвете. Огромная кровать с белым балдахином. На ночном столике — хрустальная лампа. Комод, трюмо, кресла. Элано лежит на постели со сплетенными над головой руками. ШВЕЛЛЕНБАЙН сидит на краю постели — в расстегнутой рубашке без пиджака и галстука. Он перебирает и пересматривает телеграммы, лежащие на его коленях и валяющиеся на полу.

Около трех утра.

 

ЭЛАНО: Итак, мой дорогой, прежде чем броситься спасать «Омнихим», ты решил посоветоваться со мной.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Мой друг Элано, у меня нет сорока шести миллионов. А советоваться с тобой — означало бы просить у тебя эту сумму. Возмещать же потерю за счет твоих денег считаю не только неэтичным, но и бессмысленным.

ЭЛАНО: Ну, это ты бы мог оставить на мое усмотрение.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Дорогая, ты прекрасно знаешь, что я не любитель красивых жестов.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН улыбается.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Впрочем, если я совсем разорюсь, ты назначишь мне скромное, но достойное содержание.

ЭЛАНО: Можешь не сомневаться, я буду держать тебя на коротком поводке.

 

ЭЛАНО гасит свет.

 

ЭЛАНО: Все, хватит. Оставь наконец эти телеграммы.

 

 

21. Спальня Элано. Раннее утро.

 

ЭЛАНО все еще спит. ШВЕЛЛЕНБАЙН сидит на постели, просматривая в свете блеклой лампы телеграммы. На ночном столике звонит телефон. ШВЕЛЛЕНБАЙН берет трубку.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: … Да, Эрих. … Новости? … Ты знаешь, сегодня первый раз в жизни меня совершенно не интересуют новости.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН смеется.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Да, даже хорошие. … Что? … Добрый Боже, сколько? … Эрих! …

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН прикрывает трубку ладонью и продолжает говорить шепотом.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: К черту «Омнихим»! С меня довольно. Не вздумай звонить в утренние газеты. Не забудь, через час мы должны быть у прокурора.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН вешает трубку. ЭЛАНО просыпается и нежно смотрит на мужа. В ее глазах — ни тени вопроса.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Звонил Эрих, он только что разговаривал с адвокатом моей матери. Вчера было оглашено ее завещание. Я получаю что-то около пятидесяти миллионов — чистыми.

 

ЭЛАНО улыбается.

 

ЭЛАНО: Какая жалость! Тебе больше не нужны мои деньги. Зато теперь ты спасешь «Омнихим», и все вернется на круги своя.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Не вернется, ибо я не хочу возвращения.

ЭЛАНО: Что?!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН приходит в сильное волнение. Он вскакивает с кровати и начинает ходить по комнате.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Несравненная моя Элано, ты спросила «что?»! Первый вопрос за все наши годы! Нет-нет, я не считаю это своей победой, твой вопрос, скорее – это полный триумф необходимости, назовем ее природой, над красотой. Ничто и никто, моя обожаемая Элано, не может сравниться с этим триумфом.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН быстро одевается.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Не беспокойся о моем невыпитом кофе. Мы куда-нибудь забежим с Эрихом по дороге, нам еще надо кое-что обсудить. Вероятно, я не вернусь к обеду, тогда ты пообедаешь с Эрихом, и он тебе все объяснит.

ЭЛАНО: Что?!

 

 

22. Комната для переговоров в суде. День.

 

Длинный овальный полированный стол. Во главе стола сидит судья ПЕТЕРС, высокий, худой, моложавый мужчина лет тридцати пяти. Напротив него — прокурор РИХТЕР. Слева от РИХТЕРА — ШВЕЛЛЕНБАЙН и его адвокат ЭРИХ ШРЁДЕР. Справа от РИХТЕРА — ФРИХТ и СУДЕБНЫЙ КЛЕРК. Последний — протоколирует разговор.

 

ПЕТЕРС: Добрый день, господа! Думаю, что присутствующие не в равной степени осведомлены относительно начальных процедур уголовного расследования. Обратите внимание, я сказал: расследования, а не преследования. Это особенно важно понять, поскольку юридические процедуры в нашем Городе абсолютно независимы и отделены от федеральных. Смею надеяться, что мой коллега герр Шрёдер нашел время ознакомить герра Швелленбайна и герра Фрихта с…

ШВЕЛЛЕНБАЙН (перебивает Петерса): Пока не нашел…

 

ШРЁДЕР одергивает ШВЕЛЛЕНБАЙНА. ПЕТЕРС продолжает с полной невозмутимостью.

 

ПЕТЕРС: Передо мной — документы. Во-первых, письмо прокурора Города Рихтера, содержание которого в настоящий момент не подлежит огласке. Во-вторых, признание герра Швелленбайна с дополнительными замечаниями герра Рихтера, которые также не могут быть преданы гласности. В-третьих, письменное показание под присягой герра Фрихта, заверенное юристом герра Швелленбайна Эрихом Шрёдером. Копии признания и показания лежат на столе перед каждым из вас. Я прошу вас, герр Швелленбайн, и вас, герр Фрихт, внимательно прочитать эти документы и, если вы найдете это необходимым или желательным, внести в них изменения, исправления, дополнения либо забрать ваши заявления обратно. Хочу напомнить, что, согласно законам нашего Города, если первое лицо отзывает свое признание, то показания второго лица автоматически изымаются из дела, которое, в свою очередь, аннулируется.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН и ФРИХТ читают. ПЕТЕРС ждет.

 

ПЕТЕРС: Господа?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН и ФРИХТ молчат. ПРОКУРОР приподнимает руку.

 

ПЕТЕРС: Слушаю вас, герр прокурор.

РИХТЕР: Благодарю вас, ваша честь. Могу ли я просить вас зарегистрировать признание герра Швелленбайна и показания герра Фрихта в качестве основания для предварительного прокурорского расследования?

ПЕТЕРС: Прежде чем сделать это, я хотел бы попросить герра Фрихта зачитать вслух заключительный абзац его показаний.

ФРИХТ: Ваша честь, я готов.

 

ФРИХТ начинает читать.

 

ФРИХТ: Эпизод убийства герра Фредерика Куртиса и трех других лиц, описанный в признании герра Швелленбайна и виденный им с его положения — лицом к двери зала ожидания, ведущей на платформу, — целиком соответствует эпизоду, запомненному мною и описанному в моих показаниях, эпизоду, который я видел с другой позиции — стоя спиной к двери, выходящей к поездам.

ПЕТЕРС: Благодарю вас, герр Фрихт. Итак, я санкционирую начало предварительного прокурорского расследования по этому делу. На сегодня — все.

 

Присутствующие встают и начинают расходиться.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН (на ухо Фрихту): А не странен ли он, наш новый судья Петерс?

 

ФРИХТ достает мундштук.

 

ФРИХТ: Странен? Думаю, что вы еще с ним нахлебаетесь.

 

 

23. Улица Города. Затем отель. Вечер.

 

ФРИХТ идет по улице. Сцена снята сверху, откуда его походка напоминает «шаги» гигантского кузнечика или подъемного крана. Но при горизонтальном взгляде ФРИХТ — просто очень высокий человек, выглядящий намного старше своих лет, возможно, из-за странной и неестественной прямизны фигуры.

ФРИХТ идет по своему Городу. Здесь все — его. Это, с его точки зрения, гораздо важнее того, что он сам является частью Города.

Снимаемый сверху, ФРИХТ останавливается перед входом в один из самых фешенебельных и новомодных отелей города. Название отеля — «Три лилии».

ФРИХТ идет по сверкающему зеркалами фойе, входит в лифт. Едущий вверх лифт как бы вертикально разрезает здание отеля. Показать это хотя и трудно, но необходимо, поскольку ФРИХТ, в отличие от Швелленбайна, — подчеркнуто вертикальный (скажем так) человек.

ФРИХТ — в коридоре отеля перед апартаментом номер 107. Дверь открывается. Сверху — в треугольнике между дверным косяком и полуоткрытой дверью — мы видим его шляпу и черное вечернее пальто. На его плечах — длинные женские руки.

Камера показывает часть огромной комнаты с очень широкой софой. Пальто, смокинг и брюки валяются скомканными на полу.

До этого момента вся сцена снята сверху.

Головы ЭЛАНО и ФРИХТА на большой красной подушке. ФРИХТ курит. ЭЛАНО вынимает мундштук из его губ и глубоко затягивается.

 

ФРИХТ: Неужели? Моя королева опять курит!

ЭЛАНО: Нет, это единственная сигарета за те шесть лет, что мы были в разлуке.

 

ЭЛАНО неотрывно смотрит на ФРИХТА.

 

ЭЛАНО: Но вижу, что я-то у тебя не единственная за те же шесть лет. Во всяком случае, после твоей тюрьмы я — не первая.

ФРИХТ: Я бы никогда себе не позволил броситься в объятья моей королевы после столь длительного воздержания. Ты — вторая.

ЭЛАНО (смеясь): По-видимому, первая была нужна для разгона.

 

ФРИХТ игнорирует ее замечание.

 

ФРИХТ: Что дети?

ЭЛАНО: Спасибо. Ты никогда не спрашиваешь о Миниме. Впрочем, ты же его никогда в жизни не видел. Во всяком случае, до Дижона.

ФРИХТ: До Дижона — как знать. Что же касается «после», то здесь я предпочитаю хранить молчание.

 

ЭЛАНО внимательно смотрит на ФРИХТА.

 

ЭЛАНО: Ты с ним встречался. Он что-то узнал о нас.

 

ФРИХТ не отвечает.

 

ЭЛАНО: Удивительно! Ты и он! У него под мягкой, уступчивой наружностью — одержимость идеей воли. И ты — со своей бесноватой гордыней, которую унаследовал от отца, безумного протестантского пастора.

ФРИХТ (скептически): Прекрасно, отцы-отцы! Остается установить, от кого Миним унаследовал дикое своеволие.

 

 

24. Кафе на первом этаже в том же отеле. Тот же вечер.

 

КАФТЕ и ШВЕЛЛЕНБАЙН сидят за маленьким столиком у большого окна, выходящего на улицу. Другая, стеклянная, стена кафе граничит с фойе. КАФТЕ и ШВЕЛЛЕНБАЙН сидят напротив друг друга. КАФТЕ — лицом к фойе. На столике стоят бутылка белого вина, бутылка полиньяка и бутылка воды.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН (продолжая разговор): Видишь ли, Морис, Фрихт честен, абсолютно честен, и сверх того — он говорит правду.

КАФТЕ: Вот этого я и не могу понять. Чего ради он согласился встретиться с тобой и зачем поддался на твои уговоры? Мог бы оставить свою правду при себе.

 

КАФТЕ видит, как ФРИХТ проходит через фойе своей обычной «выпрямленной» неторопливой походкой и направляется к выходу.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Мог бы. Да и я бы мог! Мог бы не разгребать этой жуткой истории и подохнуть от бессонницы.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН пьет. КАФТЕ наливает себе полстакана белого вина, разбавляет водой и пьет. Теперь он видит ЭЛАНО, проходящую через фойе к выходу с маленьким саквояжем в руке.

 

КАФТЕ (шепотом): Чертовщина какая-то…

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Да ты меня не слушаешь! Сидишь и пялишься сквозь меня в пространство.

КАФТЕ: Нет-нет, я просто смотрел на людей в фойе и задумался. Я думал о твоей ситуации. Мне кажется, что в жизни человека может наступить такой момент, когда он больше не в силах мирно сосуществовать с самим собой — таким, каков он есть. Тогда он начинает искать себя в других. Иными словами, он занимает себя чужими делами, как если бы они были его собственными. Кстати, твоя жена знает о Мельхиоре?

ШВЕЛЛЕНБАЙН (удивленно): Ну знаешь, в принципе нет ничего невозможного, хотя…

КАФТЕ (перебивая): Предположим, она тебя спросит?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН пожимает плечами.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Я скажу, что — да, это правда.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН немного взволнован — это происходит всякий раз, когда он говорит о жене.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Но только она, Морис, не спросит. Она никогда ни о чем не спрашивает.

КАФТЕ: А что, если ты спросишь ее сам?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Я? Но о чем, Морис?

КАФТЕ: Скажем, о чем-то крайне важном для вас обоих.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Я не понимаю, что ты имеешь в виду, но заверяю — она ответит. Ответит точно, буквально, чего бы ей это ни стоило.

КАФТЕ: Миним, я не спорю, я просто считаю, что степень правды будет зависеть от вопроса, который ты ей задашь.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Не говори чепухи.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН встает, делает несколько шагов, неожиданно теряет равновесие и чуть не падает. КАФТЕ бросается к ШВЕЛЛЕНБАЙНУ и, поддерживая его, помогает ему сесть на стул. ШВЕЛЛЕНБАЙН очень бледен. КАФТЕ наливает воды в стакан, ШВЕЛЛЕНБАЙН жадно пьет.

 

 

25. Лондон. Вагон поезда. Железнодорожная станция Чаринг-Кросс. День.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН сидит с правой стороны от прохода, лицом к локомотиву. По громкой связи что-то объявляют, но понять, как обычно, нельзя ни слова. ШВЕЛЛЕНБАЙН пытается хоть что-то разобрать, но — безрезультатно, тогда он в смущении обращается к СОСЕДУ, который сидит рядом с ним у окна. СОСЕД ШВЕЛЛЕНБАЙНА относится, скорее всего, к верхнему среднему классу, у него на коленях — дипломат и зонтик. Он читает «Ланцет».

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Простите меня, но я не смог разобрать ни слова. Наш поезд останавливается в Льюишеме?

СОСЕД (не поднимая головы): Предположительно — да.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Но это более чем странно! Он должен был отойти пять минут назад. Разве здесь такое случается, что поезда опаздывают?

СОСЕД (невозмутимо, продолжая читать): Здесь только такое и случается.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: О Боже! Мне следовало бы взять такси. Но я думал, что точно рассчитал время.

СОСЕД (не отрываясь от журнала): Сразу видно, что вы нездешний, сэр.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Ну разумеется! Я приехал из Федерации.

 

Свисток. Поезд медленно отъезжает от платформы. По проходу, против движения поезда, идет высокий НЕГР примерно двадцати пяти лет, на нем безупречный темно-серый костюм, белоснежная рубашка и цветастый яркий галстук. Он останавливается около ДЕВУШКИ, сидящей напротив ШВЕЛЛЕНБАЙНА, и наклоняется к ней. Она поднимает глаза и смотрит на него, оцепенев от удивления. НЕГР очаровательно улыбается, выпрямляется и обращается к ней громким голосом; говорит с заметным американским акцентом.

 

НЕГР: Знаете ли вы, мадмуазель, что вечность не имеет ни конца, ни начала?

 

Ошеломленная ДЕВУШКА в испуге отшатывается от негра.

 

НЕГР: А также — знаете ли вы, что переживете солнце, которое умрет раньше вас? И если вы знаете, то как долго вы собираетесь сидеть между двух стульев?

 

ДЕВУШКА заливается краской.

 

НЕГР: Ну и скажите мне наконец, где же вы все-таки собираетесь провести вечность?

 

НЕГР продолжает говорить, двигаясь дальше по проходу.

 

НЕГР: Даже не пытайтесь мне ответить. Вы сможете ответить только делом. Отсрочьте день вашего раскаяния и продолжайте жить во грехе. Это и будет ответ. Вечность в аду обеспечена вам, всем тем, кто отвергает раскаяние или пренебрегает им. Но вам все равно придется выбирать между бесконечной надеждой и безнадежным концом. Сделайте это сейчас, сделайте столь же незамедлительно и четко, как исполняете предписания врача.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН смотрит на часы.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Черт! Я должен быть у доктора через двадцать пять минут!

 

СОСЕД приподнимает очки и внимательно смотрит на ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

СОСЕД: Разрешите полюбопытствовать, у какого доктора?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: У психиатра, разумеется.

СОСЕД: Разумеется! Человек, который приезжает из Федерации в Англию, чтобы увидеться с психиатром, должен быть клиническим безумцем.

 

 

26. Платформа в Льюишеме. День.

 

Поезд останавливается. Первым из вагона выходит НЕГР. Идет по платформе гигантскими шагами. Следом за ним из вагона выходит ШВЕЛЛЕНБАЙН, быстро идет вслед за НЕГРОМ, пытаясь его догнать, но вскоре понимает, что это невозможно. Он останавливается около здания вокзала и, заслонив ладонью глаза от солнца, смотрит вслед стремительно удаляющейся фигуре. Фигура невероятно быстро уменьшается в размерах, пока не превращается в точку на горизонте. Затем исчезает и точка. ШВЕЛЛЕНБАЙН стоит, открыв рот и вытянув левую руку по направлению к исчезнувшему НЕГРУ. Появляется РИХТЕР.

 

РИХТЕР: Что за жест! Никак не ожидал увидеть вас в такой мизансцене, герр Швелленбайн.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН смотрит на Рихтера в изумлении.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН (после паузы): Вы – здесь? Вы видели этого негра?

РИХТЕР: Ну, знаете ли, в своей жизни я видел множество негров.

 

 

27. Улица в Льюишеме. День.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН и РИХТЕР идут по улице.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН (улыбаясь): Итак, вы все же решили поучаствовать в этой игре? Ах, Рихтер, Рихтер! А я-то считал вас воплощением отвлеченности абстрактного Закона, этакой неподвижной бесстрастной Немезидой…

РИХТЕР (серьезно): … в то время как я, в данный момент, воплощаю в себе подвижность и страстность детектива. Впрочем, полагаю, мы уже приближаемся к концу мистерии.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Хорошо бы только, чтобы в вашем исполнении этот конец не оказался таким же затянутым и тривиальным, как у Фридриха Дюрренматта.

РИХТЕР: Ну, это скорее зависит от вас, чем от меня. А теперь, вероятно, и от нашей психоаналитической знаменитости — доктора Риксона.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Надеюсь, что на деле он окажется немногословным и сухим, как пыль, этот Риксон. Типичный англичанин, судя по фамилии.

РИХТЕР: Почти. Если можно считать англичанином моравского еврея из Пршибрама, который учился в Женеве и Париже, имел многолетнюю практику в Южной Африке, натурализовался в Штатах, ну и теперь приземлился в Льюишеме.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН и РИХТЕР подходят к дверям комфортабельного трехэтажного особняка в стиле ар-нуво, построенного в конце XIX — начале XX века. ШВЕЛЛЕНБАЙН звонит в дверь.

 

 

28. Приемная профессора Риксона. День.

 

АССИСТЕНТКА ПРОФЕССОРА — женщина среднего возраста в строгом костюме, сшитом по моде тридцатых годов ХХ века — нажимает на кнопку селектора.

 

АССИСТЕНТКА: Профессор, пришел мистер Швелленбайн.

 

Из кабинета выходит РИКСОН. Это крупный мужчина семидесяти — семидесяти пяти лет с шапкой густых седых волос. Говорит громким ровным басом. Он удивлен, что пациентов двое, переводит взгляд с одного на другого.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Швелленбайн — это я, профессор. А это — герр Рихтер, который любезно согласился сопровождать меня. Если вы не против, он подождет меня в вашей приемной.

 

РИКСОН пожимает руки обоим посетителям.

 

РИКСОН: Должен вас предупредить, мистер Рихтер, что моя встреча с мистером Швелленбайном может затянуться на несколько часов. Готовы ли вы ждать столь долго?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: О, несомненно. Если вы попросите вашу помощницу принести герру Рихтеру чашку кофе и «Таймс», не будет силы на земле, которая заставит его покинуть это кресло до полуночи.

 

РИКСОН продолжает говорить абсолютно серьезно, игнорируя возбужденно-легкомысленный тон ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

РИКСОН: Когда пришла телеграмма от мистера Кафте, подтверждающая нашу с вами встречу, я обратил внимание на ваше имя. По ассоциации я тут же вспомнил знаменитую фармацевтическую компанию с довольно странным названием — что-то вроде «Миникэб».

ШВЕЛЛЕНБАЙН: «Омнихим», профессор. Но боюсь, что в данном случае ваши ассоциации несколько отстали от действительности.

РИКСОН: Быть не может, у меня неплохая ассоциативная память.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: О, нисколько в этом не сомневаюсь. Но есть на свете одна вещь, которая неустанно входит в противоречие с лучшими свойствами нашей натуры, включая память. И вещь эта — реальность, профессор. А в реальности компании «Омнихим» больше не существует. Неделю назад она лопнула.

 

РИКСОН не из тех людей, которые легко сдаются.

 

РИКСОН: Но вы ведь остаетесь тем самым великим Швелленбайном, гордостью Федерации?

 

РИХТЕР быстро поднимает голову и пристально смотрит на ШВЕЛЛЕНБАЙНА. Он собирается что-то сказать, но ШВЕЛЛЕНБАЙН его упреждает.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Вполне возможно, профессор. Хотя я для того к вам и приехал, чтобы либо подтвердить, либо опровергнуть эту гипотезу.

 

АССИСТЕНТКА приносит кофе. ШВЕЛЛЕНБАЙН выпивает свою чашку одним большим глотком и поднимается. РИКСОН широким жестом открывает дверь своего кабинета, приглашая ШВЕЛЛЕНБАЙНА войти. ШВЕЛЛЕНБАЙН проходит в кабинет, сопровождаемый РИКСОНОМ.

 

 

29. Кабинет профессора Риксона. Ранний вечер.

 

Огромный письменный стол. У камина два кресла — одно мягкое, другое жесткое деревянное. Два стула.

 

РИКСОН (с непререкаемой обстоятельностью): Должен предупредить вас, мистер Швелленбайн, что я в равной степени далек как от ортодоксального психоанализа, так и от аналитической психологии юнгианского толка. Еще в меньшей степени считаю себя причастным к тавистокской общине полуграмотных дилетантов, не говоря уже об этих недоумках из секты Мелани Кляйн. Я профессиональный психиатр, но никак не догматик, поэтому в разных случаях применяю разную методику. Я не предлагаю вам занять «место пациента» на кушетке, так как у меня нет этого обязательного психоаналитического атрибута. Садитесь, куда вам вздумается, или лягте на пол, если так вам будет удобнее.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН скромно присаживается на угол письменного стола.

 

РИКСОН: Великолепно! Тогда я сяду на стул перед вами. Итак, мистер Швелленбайн…

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Это началось более трех месяцев назад. Меня измучивала постоянная сонливость — при том что я совсем потерял сон. Я чувствовал, что забыл что-то чрезвычайно важное о самом себе. Настолько важное, что если бы я этого не вспомнил, уверяю вас, я бы не смог продолжать жить. После двух с лишним месяцев полной бессонницы я решил приступить к раскопкам принадлежащего нам или, вернее, моей жене Элано семейного архива в ее летнем доме в Какетиконе. Я надеялся отыскать в старых бумагах хоть какие-то следы себя самого — такого, каким я был или мог бы быть до того, как женился на Элано. И вот в одну прекрасную ночь, когда я сидел среди разбросанных бумаг…

 

Часы бьют шесть раз.

 

 

30. Тот же кабинет профессора Риксона. Ночь.

 

На часах без четверти час. ШВЕЛЛЕНБАЙН сидит на полу с вытянутыми ногами, прислонившись спиной к письменному столу. РИКСОН поднимается со стула.

 

РИКСОН: Наверное, ваш телохранитель давно заснул.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Телохранитель!?

РИКСОН: Кем же еще может быть человек, сопровождающий путешествующего мультимиллионера?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: И то правда! Хотя на самом деле мы встретились совершенно случайно на железнодорожной станции в Льюишеме. Во всяком случае, для меня это была полная неожиданность.

 

РИКСОН нажимает кнопку звонка на письменном столе. Входит АССИСТЕНТКА.

 

РИКСОН: Мисс Уорф, как обстоят дела с мистером Рихтером?

МИСС УОРФ: Мистер Рихтер час назад нашел на книжной полке в приемной второй том Эмиля Крепелина. Теперь он погружен в концепцию параноидной шизофрении.

РИКСОН: Прекрасно. Пожалуйста, мисс Уорф, кофе для всех, сэндвичи и печенье.

МИСС УОРФ: Конечно, доктор Риксон!

 

МИСС УОРФ выходит. ШВЕЛЛЕНБАЙН поднимается с пола и садится в мягкое кресло. РИКСОН закрывает толстый блокнот и кладет его в карман.

 

РИКСОН: Итак, вы наговорили на пятьдесят страниц моего блокнота. Перед второй нашей встречей мне необходимо хотя бы их просмотреть. Не думаю, что ваша, скажем так, локальная амнезия вызовет нужду в третьей. Но прежде чем мы закончим, позволю себе задать вам последний вопрос. Что из всего того, что было вами сказано, услышано, почувствовано или воображено этой ночью, оставило в вас самое сильное впечатление? Ответьте не думая!

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Ощущение холода и белизны.

РИКСОН: Великолепно. Хочу вас предупредить, что мне будет необходимо уточнить некоторые подробности из того, что я слышал, говорил или представлял себе во время нашего с вами сеанса. Для этого мне придется обратиться к моим собственным источникам информации. Вы, я надеюсь, не против?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Ни в малейшей степени.

РИКСОН: Тогда пройдите, пожалуйста, в приемную, где вас ждет кофе. Я присоединюсь к вам через десять минут.

 

 

31. Приемная профессора Риксона. Глубокая ночь.

 

РИХТЕР пьет кофе. ШВЕЛЛЕНБАЙН как сел в кресло, так и заснул. Теперь он спит с потухшей сигаретой в губах. Резко распахнув дверь, быстро входит РИКСОН, наливает в чашку кофе, пьет.

 

РИКСОН: Мистер Рихтер, скажите мне, пожалуйста, кто такой Петерс?

РИХТЕР (словно его застигли врасплох): Петерс?! Не понимаю, профессор, в связи с чем это имя могло вас заинтересовать.

РИКСОН: Это имя заинтересовало меня в связи с тем, что во время нашего затянувшегося сеанса мой пациент, мистер Швелленбайн, много раз непроизвольно произносил его, не будучи при этом, заметьте, ни в полусне, ни под гипнозом. Он был просто очень уставшим, и «Петерс» невольно соскальзывало с его языка.

РИХТЕР: Петерс — это новый судья в нашем Городе. Он относительно молод и в то же время удивительно молод для столь высокого поста. Не думаю, что между Швелленбайном и Петерсом может существовать какая-либо связь. Насколько мне известно, они встречались всего один раз в официальной обстановке и, могу добавить, в моем присутствии.

РИКСОН: Как в вашем присутствии? Так вы, стало быть, адвокат моего пациента?

РИХТЕР (улыбаясь): Вы ошибаетесь во второй раз, герр профессор. Я бы не хотел вас разочаровывать, но я — прокурор.

 

РИКСОН долго и неотрывно смотрит на РИХТЕРА. После паузы обращается к нему так, как привык обращаться к своим пациентам.

 

РИКСОН: Постарайтесь вспомнить, мистер Рихтер, что в поведении и словах судьи Петерса могло не только привлечь внимание моего пациента, но и глубоко проникнуть в его сознание после той единственной, краткой, по-видимому, и, как вы говорите, официальной встречи? Не обдумывайте ответа, скажите первое, что придет вам в голову!

 

РИХТЕР понимающе улыбается.

 

РИХТЕР: Все мы — мастера выученных ходов, каждый в своем деле, не так ли, профессор? Всякий человек для вас — фактический или потенциальный пациент, а для меня — фактический или потенциальный преступник. Петерс произвел на меня впечатление человека, который сомневается в самоочевидном и верит в невозможное. Но не это главное.

 

РИХТЕР замолкает. Пауза.

РИХТЕР начинает говорить очень медленно, как бы размышляя вслух, говорит скорее самому себе, а не РИКСОНУ.

 

РИХТЕР: Мне кажется, что самое существенное в Петерсе — даже не внезапный характер его ходов и не ходы как таковые, а то, что лежит между ними, — другая свобода, которая к его судебным обязанностям отношения не имеет. Такого рода свобода есть и у Швелленбайна.

РИКСОН: О, понимаю… Швелленбайн обнаружил себя в промежутке между двумя ходами, но сформулировать этого не сумел.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН кричит во сне.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН (сквозь сон): Нет, не может быть! Это ведь ты! Ты!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН невнятно бормочет.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН (сквозь сон): В синей ночи блещут серебряные звезды, я лечу в мягкую белую бездну.

РИХТЕР: Да ваш пациент — поэт, герр профессор.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН открывает глаза. РИКСОН обращается к нему в своей привычной манере: говорит спокойно, но при этом выделяет и отчетливо выговаривает отдельные слова.

 

РИКСОН: Вы сказали «ты». Кто — «ты»? От кого вы летели в «мягкую белую бездну»?

ШВЕЛЛЕНБАЙН (протирая глаза): Ах, от прекрасной девушки с длинными руками… Но кто она, мне неведомо. Простите, профессор, где я могу освежиться?

РИКСОН: По коридору — вторая дверь налево. А я пока налью вам кофе.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН выходит. РИКСОН наливает в чашку кофе. Пауза.

 

РИХТЕР: Простите, что я вмешиваюсь, герр профессор, но ваш пациент только что вам солгал. Он узнал эту прекрасную девушку с длинными руками…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН возвращается, выпивает кофе, потом выпрямляется и внимательно смотрит на РИХТЕРА и РИКСОНА. В свете яркой лампы мы видим, что это лицо если не другого, то сильно изменившегося человека. ШВЕЛЛЕНБАЙН сам на себя не похож. Говорит, как и прежде, быстро, но каким-то отчужденным, безжизненным голосом.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Профессор Риксон, я безгранично вам благодарен за те удивительные, неповторимые часы, которые вы провели со мной. Я чувствую себя значительно лучше, чем вчера. К сожалению, никак не смогу прийти к вам на второй сеанс, как было договорено. Мне необходимо немедленно вернуться домой в связи с одним неотложным делом.

 

 

32. Городской дом Элано и Швелленбайна. Утренняя комната Элано. Ранний день.

 

Вся комната выдержана в белом цвете. Белая мебель. Стены обиты белым льняным холстом. ЭЛАНО и ШВЕЛЛЕНБАЙН завтракают за овальным столом. ШВЕЛЛЕНБАЙН в белом халате — похудевший, осунувшийся, но расслабленный. ЭЛАНО в белом пеньюаре.

 

ЭЛАНО: Итак, Миним, расскажи мне про то дело, что было у тебя в Лондоне.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: В Льюишеме, мой друг Элано. Льюишем — это не совсем Лондон.

ЭЛАНО: Как я вижу, ты вернулся днем раньше.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Дело, которое я намеревался «расследовать», оказалось гораздо проще, чем я думал. Я разузнал почти все и тут же бросился к моей дорогой Элано, чтобы узнать от нее остальное.

ЭЛАНО: Не знала, что могу быть источником информации для кого-либо. Но для тебя готова быть всем, чем пожелаешь. Тем более что я сегодня великолепно выспалась.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: У тебя были дети до нашего с тобой знакомства?

 

Лицо ЭЛАНО искажается от ужаса. Оно начинает походить на маску смерти. Но держится ЭЛАНО великолепно.

 

ЭЛАНО: Да.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Мальчик?

ЭЛАНО: Да.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Куда же он делся?

ЭЛАНО (подбирает полы пеньюара и аккуратно складывает их на коленях): Он умер.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: В каком он был возрасте?

ЭЛАНО: Всего двадцать дней.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: А сколько было тебе?

ЭЛАНО: Мне было тогда восемнадцать лет.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Дата рождения мальчика?

ЭЛАНО: Седьмое декабря тысяча девятьсот двадцать седьмого года.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Как он умер?

 

Лицо ЭЛАНО становится белым, как пеньюар, как стены. Но, как всегда, она — неотразима.

 

ЭЛАНО: Я убила его.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Что? Но это же был твой ребенок от Фредерика?

ЭЛАНО: О, нет никаких сомнений.

 

ЭЛАНО кладет руки на колени и начинает говорить почти бесстрастно, словно говорит не о себе, а о ком-то другом, ей постороннем.

 

ЭЛАНО: Понимаешь ли, Миним, с первого или, скорее, со второго дня моей жизни с Фредериком я думала только о двух вещах. Я хотела родить ребенка и отправить Фредерика на тот свет.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Ну что ж, для медового месяца — неплохо.

ЭЛАНО (словно не услышав ироничной реплики Швелленбайна): Забеременеть от него я не могла. Видишь ли, он использовал меня только… В Какетиконе это называли «односторонней любовью». Но один раз мне все же удалось его обмануть — он был мертвецки пьян. Когда Фредерик узнал, что я понесла, он пришел в ярость, грозился меня убить. Нет, не из ревности. Он прекрасно знал, что ребенок — его, но сама мысль о ребенке вызывала в нем отвращение. Впрочем, вскоре он остыл. О, он был чертовски умен и опасен, этот Фредерик! У него уже был свой план. За месяц до родов он повез меня в Пфальц. Мы поселились в санатории в глухом лесу под вымышленными именами.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Какими именно?

ЭЛАНО: Не помню. Впрочем, уверена, что и тогда я этих имен не знала. Фредерик, разумеется, предвидел все. В санатории я родила ребенка. Через двадцать дней Фредерик повез меня обратно, домой. Из-за обильного снегопада ничего не было видно. На станцию мы ехали в огромных, с трудом влекомых парой гнедых санях с медвежьим пологом и колокольчиками. В поезде разместились в отдельном купе. Моему малютке путешествие скорее нравилось. Он пососал молока и вскоре заснул. Задремала и я. Но почему, — думала я, погружаясь в сон, — Фредерик не забрал из санатория нашу няню, которая была с нами с самого рождения малыша. Когда я проснулась, меня напугала полная тьма в нашем купе. Единственной светящейся точкой была сигара Фредерика, что было весьма странным, поскольку Фредерик курил только тогда, когда бывал порядочно пьян. Младенец спал. Я попросила: «Зажги свет!» Фредерик не ответил. Когда я потянулась к выключателю, он сказал: «Сиди тихо и слушай меня, грязная вонючая сука! Видишь, как в огоньке сигары блестит этот стилет? Для меня не может быть большего удовольствия, чем проткнуть им твоего склизкого крысеныша. Если ты издашь хотя бы один звук, я тебя прикончу, это тебе ясно? И не надейся на помощь. В нашем вагоне никого нет, кроме проводника, да и тот давно спит. Есть одно правило, которому я следую всю свою жизнь и с которым сейчас тебя ознакомлю. Покуда человек жив, он находится в моей власти и вынужден жить по моему усмотрению. Но как только я принимаю решение о его смерти, человек, будь он хоть последним ублюдком, получает возможность минимального выбора. Открой окно!» Я приподняла раму, и в купе ворвался морозный ночной воздух. Весь день не прекращался снегопад, и теперь поезд мчался в тоннеле громадных сосен, по пояс утонувших в ярком белом снегу. «Возьми своего уебыша и вышвырни его в окно. В ином случае я заколю его, да и тебя в придачу. Это и будет твой выбор». Я плотно закутала малыша в меховое манто и изо всех сил — как можно дальше от поезда — бросила его в сверкающую снежными хлопьями ночь.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН отпивает кофе, закуривает сигарету. Он говорит тихо и мягко, но как-то отстраненно, безучастно.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Мой друг Элано, я попрошу прийти сюда Эриха. Это не займет у тебя много времени. Ты не возражаешь?

 

ЭЛАНО кивает. ШВЕЛЛЕНБАЙН звонит по телефону управляющему.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Рейнгольд, будьте добры, попросите герра Шрёдера подняться к нам на чашку кофе. Благодарю вас.

 

После паузы входит ЭРИХ.

 

ШРЁДЕР: Доброе утро, Элано! Вы как всегда ослепительны! (Целует ей руку.) Доброе утро, Миним! Что за прекрасная идея — чашечка кофе в вашем обществе!

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Мой друг Элано, если это не составит труда, повтори, пожалуйста, Эриху все то, что ты мне только что рассказала. Я же пойду оденусь. Вернусь через полчаса. Думаю, этого времени будет более чем достаточно, чтобы ты, Элано, могла дать Эриху показания.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН выходит.

 

 

33. Утренняя комната Элано через полчаса. Ранний день.

 

ШРЁДЕР сидит, облокотившись о стол и обхватив голову руками. Перед ШРЁДЕРОМ на столе — письменные показания, записанные им со слов ЭЛАНО. Входит ШВЕЛЛЕНБАЙН, одетый и выбритый.

 

ШРЁДЕР (не поднимая головы): Миним, ты безумец.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Если ты еще раз в моем присутствии произнесешь слово «безумец», я пришибу тебя на месте. И заметь, Эрих, это сильно ухудшит мое положение, поскольку по второму делу я буду проходить уже как убийца-рецидивист, что, как известно, аннулирует послабления за счет давности в деле первом.

ШРЕДЕР (со стоном): Он еще пробует шутить, черт бы его побрал!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН набирает номер телефона.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Доброе утро, герр Рихтер! Я в полном отчаянии, что вновь вынужден вас беспокоить, но мне необходимо немедленно с вами увидеться. Боюсь, что и вам со мной — тоже. Я должен сделать второе заявление, каким бы излишне-безвкусным вам это ни показалось. … Нет, нет, увы, мое второе заявление никак не отменяет первого. Напротив, оно его только отягощает, придавая совершенному мной преступлению еще более зловещий оттенок. Мало того, герр Рихтер, я располагаю новыми письменными показаниями. … Нет, не «опять» герра Фрихта, а совсем другого лица. Мы с моим юристом герром Шрёдером будем у вас через полчаса. А тем временем, герр Рихтер, не могли бы вы, в качестве любезного одолжения мне, разузнать по вашим каналам относительно записей о рождении младенцев мужеского пола в книге регистраций Пфальца от седьмого декабря тысяча девятьсот двадцать седьмого года? Надеюсь, это вас не сильно обременит. Все-таки Пфальц — не Латинская Америка. Ну и последнее — не были бы вы столь любезны также разузнать о регистрации и последующей судьбе мальчиков-найденышей в том же Пфальце между двадцать восьмым и двадцать девятым декабря того же двадцать седьмого года? Затруднений не будет, поскольку вряд ли таких младенцев окажется более одного.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН кладет трубку. Входит ЭЛАНО в строгом костюме. ЭРИХ по-прежнему сидит с закрытыми глазами, обхватив руками голову.

 

ЭЛАНО: Насколько я понимаю, Эрих, по каким-то причинам вы не захотите заниматься моим делом…

 

ШРЕДЕР стонет.

 

ШРЁДЕР: О Господи, да я просто не смогу им заняться, поскольку представляю интересы вашего мужа!

ШВЕЛЛЕНБАЙН (с деланым ужасом): Каким еще твоим делом, мой друг Элано? Разве что ты собираешься развестись со мной и выйти замуж…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН морщит лоб, подыскивая подходящего кандидата.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: … скажем, за Фрихта? Или за Эриха? Прекрасная мысль! Думаю, что за Эриха — куда лучше. Во-первых, он всегда под рукой, а во-вторых — не растворится на шесть лет в тюрьме.

ШРЁДЕР: Послушай, Миним, ты окончательно ополоумел! Что ты несешь? Ты забыл… что…

 

ШРЁДЕР в ужасе замолкает.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Согласен, моя шутка не удалась. Не говоря о том, что показания Элано автоматически аннулируют наш с ней брак.

ЭЛАНО (отрешенно): Ну конечно, я ведь буду казнена за детоубийство.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (Эриху): Смотри, Эрих, она так ничего и не поняла!

ШРЁДЕР: После, после. Не сейчас! Мы должны идти, Миним.

 

 

34. Кабинет прокурора. День.

 

РИХТЕР, сидя за письменным столом, говорит по телефону. Хотя вернее будет сказать — слушает, время от времени произнося «Да, да!», «Я понимаю», «Несомненно», «Разумеется» и периодически что-то записывая в толстый блокнот. Перед ним на столе — второе заявление Швелленбайна и показания Элано, которые он уже прочел и в которые то и дело заглядывает в процессе телефонного разговора. ШВЕЛЛЕНБАЙН, пребывая в крайнем возбуждении, мерит кабинет шагами. ЭРИХ — с мрачным выражением лица — сидит в кресле и грызет конец карандаша. РИХТЕР кого-то благодарит и кладет трубку.

 

РИХТЕР: Герр Швелленбайн, настоятельная просьба — будьте так любезны, сядьте. Если хотите, можете закурить. Итак, герр Шрёдер, насколько я понимаю, действуя согласно указаниям вашего клиента, вы просите меня представить на рассмотрение судье два заявления и два показания, касающиеся двух разных дел, как единое дело об убийстве четырех человек и отцеубийстве одного из них. Верно ли это?

ШРЁДЕР: Да, герр прокурор.

РИХТЕР: Прекрасно. А теперь — ввиду уникального и, я бы сказал, беспримерного характера дела считаю целесообразным вкратце ознакомить вас, герр Шрёдер, с информацией, полученной мною из Пфальца в процессе нескольких телефонных разговоров. Эта информация будет подтверждена заверенными телеграммами, которые наряду с другими документами будут переданы судье Петерсу. Итак…

 

РИХТЕР начинает читать по блокноту.

 

РИХТЕР: Из нотариата Верхнего Пфальца: «Седьмого декабря тысяча девятьсот двадцать седьмого года было зарегистрировано рождение ребенка мужского пола, место рождения — санаторный отель “Мюльгейм”, родители — Гуго и Элизабет Бруннер из Гамбурга».

 

РИХТЕР листает блокнот.

 

РИХТЕР: Из главного полицейского управления Нижнего Пфальца: «Два обходчика путей засвидетельствовали, что двадцать девятого декабря тысяча девятьсот двадцать седьмого года в восемь часов утра они обнаружили в снегу, в трех метрах от железнодорожного полотна завернутого в шубу младенца мужского пола. Возраст ребенка — между тремя и пятью неделями».

 

РИХТЕР переворачивает страницу.

 

РИХТЕР: Также я получил информацию из регистратуры Нижнего Пфальца о том, что двадцать девятого декабря того же года ребенок мужского пола, найденный возле железнодорожного полотна, был передан в сиротский приют кармелиток. К сожалению, информацией о дальнейшей судьбе ребенка мы не располагаем, поскольку приют и весь архив приюта были уничтожены во время бомбежки в самом конце войны, в феврале тысяча девятьсот сорок пятого года. Но зато…

 

РИХТЕР встает из-за стола и направляется к ЭРИХУ, который совсем вжался в кресло. Кажется, что РИХТЕР намеренно игнорирует ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

РИХТЕР: … в книге регистраций актов гражданского состояния Нижнего Пфальца имеется крайне интересная запись о том, что третьего января тысяча девятьсот двадцать восьмого года супруги Эрнст и Моника Швелленбайн зарегистрировали под именем Минимус Паулус младенца, родившегося у них десятого декабря двадцать седьмого года. Таким образом, мы можем предположить, что «родители», указывая дату рождения своего приемного сына, ошиблись на три дня.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН закуривает сигарету.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Чудненько!

 

РИХТЕР игнорирует возглас ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

РИХТЕР: Вся эта информация, герр Шрёдер, вместе с другими документами будет передана судье Петерсу не позднее завтрашнего полудня. Думаю, что наша следующая досудебная встреча с судьей состоится в конце этой недели. В связи с тем, что предварительное уголовное расследование вступило в критическую стадию, я попрошу вас, герр Швелленбайн, оставаться в пределах Города, а вас, герр Шрёдер, заняться внесением — по распоряжению вашего клиента, разумеется — за него залога в триста тысяч федеральных франков, о чем я буду говорить с судьей Петерсом.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (с триумфом, язвительно): Ха-ха! Это решительно невозможно! «Омнихим» лопнул, и на моем счету нет ни сантима. Не так ли, Эрих? Что же касается завещания моей «матери», не думаю, что вступлю во владение ее наследством прежде, чем окажусь в тюрьме. Так что, герр Рихтер, боюсь, что судье Петерсу придется взять меня под стражу немедленно, предварив моим арестом первое заседание суда.

РИХТЕР (расстроившись и растерявшись): Но, герр Швелленбайн, мне кажется, вы бы могли попросить… хм… вашу супругу внести за вас залог…

ШВЕЛЛЕНБАЙН (торжествуя): Ха-ха, герр Рихтер! И это совершенно исключено! Наш брак аннулирован ipso facto.

РИХТЕР (вновь обретая почву под ногами): Вы слишком опережаете события, герр Швелленбайн. Ваш брак может быть аннулирован только постановлением суда, следующим за приговором по уголовному делу.

 

ШРЁДЕР нетерпеливо ерзает в кресле.

 

РИХТЕР: Но сначала судья Петерс должен установить, имеется ли дело как таковое. И если он придет к выводу, что — имеется, он даст этому делу ход…

 

ШРЁДЕР вскакивает.

 

ШРЁДЕР: Но, герр Рихтер, мой клиент наделен всеми правами гражданина нашего Города, поэтому он может ходатайствовать об освобождении его от уплаты залога.

РИХТЕР: Ни в коей мере, герр Шрёдер! За неоценимые услуги, оказанные Городу, герр Швелленбайн получил звание почетного гражданина, что никак не дает ему тех привилегий, которыми пользуются граждане по рождению. Ваш же клиент рожден гражданами Пфальца, а не Федерации.

ШРёДЕР (взволнованно): Но ведь вы только что сами установили, что мой клиент по рождению — подданный Федерации, поскольку является сыном двух ее граждан.

РИХТЕР: Нет, герр Шрёдер, не получается. Родители, регистрируя рождение сына, подписались вымышленными именами, а это значит, что регистрация не имеет законной силы.

ШРЁДЕР: Но в таком случае, герр прокурор, регистрация моего клиента как сына супругов Швелленбайн в равной степени не имеет законной силы, потому что основана на лжи…

РИХТЕР (начинает колебаться): Да… Ну что ж… Видимо, мне придется сделать некое исключение… Тогда, герр Швелленбайн, будьте любезны дать прямо сейчас подписку о невыезде.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (подписываясь): Итак — Швелленбайн, человек родом из ниоткуда.

РИХТЕР: Герр Шрёдер, моя помощница сообщит вам о дате следующей встречи с судьей Петерсом.

 

РИХТЕР нажимает на кнопку звонка. Появляется СЕКРЕТАРША МАРИ.

 

РИХТЕР: До свидания, господа!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН и ШРЁДЕР уходят.

 

РИХТЕР: Мари, будьте добры зарегистрировать сегодняшний визит герра Швелленбайна и герра Шрёдера. Кроме того, впишите задним числом предыдущий визит герра Швелленбайна десятидневной давности…

МАРИ (улыбаясь): Уже вписала, герр прокурор!

 

 

35. Эпилог первой части. Кабинет прокурора. День.

 

Камера отъезжает назад, — теперь мы видим СЪЕМОЧНУЮ ГРУППУ, которая снимала предыдущую сцену. РЕЖИССЕР возбужденно объясняет ОПЕРАТОРУ, каким образом должна быть снята следующая сцена, в которой сам РЕЖИССЕР будет одним из участников.

 

РЕЖИССЕР: Ну и где этот несчастный автор? Он же второй участник сцены.

 

Появляется крайне раздраженный АВТОР. РЕЖИССЕР и АВТОР предстают перед нами такими, какими их создала природа; описывать их заранее не имеет никакого смысла.

 

РЕЖИССЕР (Автору): Слишком много диалогов и слишком мало действия. Я привык буквально воспринимать то, что я вижу и слышу, а не ломать голову над предложенными автором характерами. Твой герой, столь упорно пытающийся докопаться до истинного положения вещей, чрезвычайно мало преуспел в «самоопределении», скажем так.

АВТОР: Но ты хотя бы понял общую идею в ее целостности?

РЕЖИССЕР (с раздражением): Я уже сказал, что не могу понять того, чего не вижу. Например, с какой стати прокурор Рихтер выглядит таким растревоженным, раздраженным?

АВТОР: Нет ничего проще! Прокурор Рихтер в конце концов увидел свою теорию права воплощенной в реальной жизни, и эта картина ему не понравилась. Он обнаружил себя в ситуации тех, кто придерживаются конкретных теорий, например ненавидимых им марксизма или психоанализа. И прокурор вдруг понял, что его собственная теория не работает, когда ее пытаются применить на практике. И это подталкивает нас, зрителей, к принятию решения: что неправильно — теория или жизнь?

РЕЖИССЕР: А что правильно?

АВТОР: Ни то, ни другое. А с этим ни одна теория никогда не согласится. Потому что тогда любая общая теория о человеке теряет свой смысл.

РЕЖИССЕР: Так что же тогда остается?

АВТОР: Примириться с двусмысленностью человеческого существования. Раз и навсегда оставить попытки редуцировать это существование к какой бы то ни было одной правде.

РЕЖИССЕР: Мой Боже! Да я уже истощен попытками выловить для фильма хоть какую-то одну реальность, а ты хочешь, чтобы я, кроме этой первой туманной реальности, ухватил еще и вторую!

 

Отмахнувшись от РЕЖИССЕРА, АВТОР обращается непосредственно к зрителям.

 

АВТОР: Леди и джентльмены, так закончилась первая часть истории. Герр Швелленбайн теперь знает, кто он, и готов предстать перед судом, дабы тот назначил наказание за содеянные им преступления. Это знание – как бы мы ни не хотели его – разделяется теперь и женой Швелленбайна; оно же послужит доказательством его вины на судебном процессе. Дата второй встречи с судьей Петерсом уже назначена, и прокурор Рихтер заранее отправился к судье, чтобы обсудить с ним детали этой второй и, возможно, последней предсудебной встречи. Ха, ха, ха! Какие картины, описанные в психоанализе, какие невротические фантазии стали реальностью для нашего героя, реальностью, в которую пришлось поверить даже герру Рихтеру! А теперь переходим ко второй части истории, которая, обещаю, будет значительно короче первой. Давайте посмотрим, что скажет судья Петерс.

 

 

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

 

36. Комната Судьи. День.

 

Судья ПЕТЕРС и прокурор РИХТЕР сидят за большим овальным столом. РИХТЕР встревожен и несколько смущен, но пытается затушевать свою неуверенность деланным спокойствием.

 

РИХТЕР: Я специально попросил вас о разговоре перед второй общей встречей, поскольку хочу знать вашу точку зрения относительно новых показаний Швелленбайна и признания его жены.

ПЕТЕРС: Разумеется. Но сначала я бы хотел еще раз вернуться к предыдущему признанию Швелленбайна и к показаниям Фрихта.

РИХТЕР: Но здесь все предельно ясно. Фрихт во всех деталях подтвердил версию Швелленбайна.

ПЕТЕРС: Да, Фрихт подтвердил версию Швелленбайна. Но в письменном свидетельстве Фрихта я нигде не нашел указания на то, что в стрелявшем он узнал Швелленбайна. Это сам Швелленбайн утверждает, что в стрелявшем узнает себя.

РИХТЕР (удивленно): Но ведь только эти два человека и могли одинаково описать ту сцену на вокзале — что они, впрочем, и сделали: тот, кто стрелял, и тот, кто чудом избежал смерти. Да и кто же еще, кроме стрелявшего, который стоял в зале ожидания лицом к выходу на платформу, мог видеть происходившее именно с такой точки?

 

ПЕТЕРС нервно потирает лоб кончиками пальцев.

 

ПЕТЕРС: Герр Рихтер, я даже отдаленно не могу сравниться с вами в знании законов, не говоря уже о вашем многолетнем опыте уголовных расследований. Вы, несомненно, являетесь лучшим экспертом в нашем Городе да и, возможно, во всей Федерации. И все же позвольте мне высказать одно предположение…

 

ПЕТЕРС встает из-за стола и начинает ходить по комнате.

 

ПЕТЕРС: Около двух недель назад мне случилось присутствовать на вашем университетском семинаре по философии права. Вы говорили о том, что человек, как субъект права, не равен самому себе.

РИХТЕР: Мой Боже!

ПЕТЕРС: И сейчас я думаю, что разговор должен идти не столько о законе, сколько о знании. Простите мне мою дерзость, но из знания о чем-то не следует, что знающий есть то, что он знает.

РИХТЕР: Вы не верите в то, что Швелленбайн убил тех четверых?

 

ПЕТЕРС очень осторожно подбирает слова.

 

ПЕТЕРС: Не совсем так, герр Рихтер. Просто у меня нет убеждения в том, что стрелявший был Швелленбайном.

РИХТЕР (очень раздраженно): Черт побери, но это одно и то же!

ПЕТЕРС: Нисколько, герр Рихтер. Полтора часа назад я разговаривал с Фрихтом. Я задал ему один конкретный вопрос: считает ли он, что Швелленбайн и есть тот убийца? Я бы хотел, чтобы вы услышали ответ из его уст.

 

ПЕТЕРС нажимает на кнопку звонка. Входит ФРИХТ. Он выглядит так, как если бы совсем не хотел говорить, в особенности — на тему того давнишнего убийства.

 

ПЕТЕРС: Сядьте, пожалуйста, герр Фрихт. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы в присутствии прокурора повторили тот ответ, который дали мне. Узнали ли вы герра Швелленбайна в том человеке, который стрелял в привокзальном зале ожидания? Будьте добры ответить «да» или «нет».

ФРИХТ: Нет, ваша честь.

ПЕТЕРС: Есть ли еще что-то, что вы бы хотели добавить к своему ответу?

ФРИХТ: Нет, ваша честь.

ПЕТЕРС: Благодарю вас, герр Фрихт!

 

ФРИХТ уходит. РИХТЕР встает из-за стола и начинает расхаживать по комнате, что в принципе ему несвойственно.

 

РИХТЕР: Допустим, и что же дальше?

ПЕТЕРС: Точно так же и в показаниях фрау Швелленбайн, в правдивости которых я ни на минуту не усомнился, вы не найдете не единого слова о том, что ее сын и Швелленбайн — одно лицо.

 

РИХТЕР чувствует, что почва уходит у него из-под ног.

 

РИХТЕР (понимая, что говорит банальность): Но связь этих двух событий неоспорима.

ПЕТЕРС: Согласен. Но зато вполне оспорима связь этих двух событий с герром Швелленбайном.

 

ПЕТЕРС опять нажимает на кнопку звонка. Входит ЭЛАНО.

 

ПЕТЕРС: Простите, фрау Швелленбайн, что вам пришлось ждать. Садитесь, пожалуйста. У меня только один вопрос. Узнаете ли вы в вашем муже того ребенка, которого вы бросили в снег из окна поезда?

 

РИХТЕР в отчаянии вскидывает руки.

 

РИХТЕР: Оставьте, Петерс! Это уже чересчур!

 

ЭЛАНО понимает идиотизм заданного СУДЬЕЙ вопроса. Несмотря на волнение, она сохраняет самообладание.

 

ЭЛАНО: Ваша честь, я не могу ответить на ваш вопрос ни «да», ни «нет», поскольку новорожденный мальчик и взрослый мужчина…

ПЕТЕРС: Благодарю вас, фрау Швелленбайн.

 

ЭЛАНО идет к двери, которую придерживает для нее ПЕТЕРС.

РИХТЕР уже не пытается скрыть свои растерянность и бессилие.

 

РИХТЕР: Но а как же… Интуиция Швелленбайна, видения, вернувшаяся к нему память?

ПЕТЕРС: Возможно, это покажется вам странным, герр Рихтер, но я нисколько не сомневаюсь в правдивости прозрений Швелленбайна.

 

РИХТЕР настолько поражен, что совершенно забывает о своем юридическом старшинстве и преимуществе в опыте и знании людей и жизни.

 

РИХТЕР: Вы знаете, Петерс, всего этого для меня многовато. Ради всего святого, скажите мне напрямик — а что вы лично думаете об этом деле?

 

ПЕТЕРС говорит мягким спокойным голосом.

 

ПЕТЕРС: Охотно, герр Рихтер. Но сначала позволю себе маленькое отступление. После моей первой и единственной встречи со Швелленбайном я тщетно пытался выделить в моем впечатлении о нем главное, основное. И только на следующий день мне удалось нащупать то, что я искал, — феноменальную способность Швелленбайна заставлять людей думать так, как ему бы хотелось, чтобы они думали.

РИХТЕР: Не только людей, но и себя! В первую очередь!

ПЕТЕРС: Несомненно. А теперь позвольте мне ответить на ваш вопрос…

 

Громкий гудок селектора. В комнату врывается СУДЕБНЫЙ КЛЕРК, он в смущении и замешательстве.

 

КЛЕРК: Герр Петерс! Пришел герр Швелленбайн. Он требует, чтобы его незамедлительно пропустили к вам. Я…

ПЕТЕРС (так же спокойно и мягко): Прекрасно. Приход герра Швелленбайна более чем кстати. Будьте любезны…

 

В комнату врывается ШВЕЛЛЕНБАЙН. По всей видимости, он собирается извиниться за свое вторжение, но оказавшийся перед ним ПЕТЕРС жестами приглашает его войти, а также просит хранить молчание.

 

ПЕТЕРС: Доброе утро, герр Швелленбайн! Проходите и садитесь, пожалуйста…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН садится, нетерпеливо ерзает на стуле. Видно, что он очень взволнован. ПЕТЕРС спокойно возвращается к разговору с РИХТЕРОМ.

 

ПЕТЕРС: А теперь, герр Рихтер, позвольте мне вернуться к нашей с вами беседе или, скорее, подытожить ее. Мой ответ на ваш вопрос будет следующим. Я считаю, что все то, что герр Швелленбайн прозревал в период бессонницы и депрессии, равно как и все то, что он видел, слышал и чувствовал в своих видениях во время визитов к фройляйн Хорнер и профессору Риксону, произошло в реальности. Только я думаю, что это произошло не с ним самим, а с кем-то другим. А вот кем был другой — не берусь судить, да и расследование этого вопроса никак не входит в сферу моих обязанностей. Опознать же в Швелленбайне молодого человека, стрелявшего в привокзальном зале ожидания, в такой же степени невозможно, как невозможно отождествить Швелленбайна в младенчестве с тем новорожденным, который якобы был выброшен из окна поезда его матерью, фрау Швелленбайн. Не говоря уже о том, что первый муж фрау Швелленбайн и единственный свидетель сцены в поезде, который мог бы подтвердить или опровергнуть сам факт преступления, давным-давно умер. Таким образом, я пришел к выводу, что дальнейшее судебное расследование не имеет ни малейшего смысла.

РИХТЕР: Но… А если я подам официальное заявление с перечислением фактов и…

ПЕТЕРС: В этом случае я начну нашу встречу с тех же самых соображений, которые только что вам изложил. Кстати, герр Швелленбайн, что заставило вас сегодня нанести мне этот неожиданный визит?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН вскакивает, начинает говорить, от волнения — запинается.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Вы знаете, я только хотел сказать… Я только хотел добавить, что в ту ночь, просматривая бумаги жены, я нашел… то есть обнаружил… и только теперь понял, что это и есть доказательство…

ПЕТЕРС (перебивая Швелленбайна): Очень сожалею, герр Швелленбайн, но вы опоздали. Ваше дело было закрыто…

 

ПЕТЕРС смотрит на часы.

 

ПЕТЕРС: … две минуты назад.

 

ПЕТЕРС обращается к СУДЕБНОМУ КЛЕРКУ.

 

ПЕТЕРС: Боссе, сделайте, пожалуйста, следующую заметку: «В присутствии герра прокурора Рихтера, судебного служащего герра Боссе и герра Швелленбайна постановляю о запрете ведения какого-либо расследования по делу герра Швелленбайна данным или любым другим судом Города». Я попрошу вас переслать копию этого документа адвокату герра Швелленбайна герру Шрёдеру. На этом все. Благодарю вас за внимание, господа.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН производит впечатление человека, который от удивления онемел и прирос к месту.

 

 

37. Студенческий бар около университета. Ночь.

 

Из включенного радио доносится чарльстон. ШВЕЛЛЕНБАЙН, КАФТЕ и адвокат ШРЁДЕР сидят за маленьким столиком, пьют пиво. ШВЕЛЛЕНБАЙН, сидящий спиной ко входу, немного пьян, на первый взгляд он производит впечатление человека, который радостно оживлен и возбужден. На самом же деле он скорее блистает своим отсутствием. У него усталое лицо и слегка дрожат руки и плечи.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Нет, ты послушай, Морис! Все это страшно забавно. Если судья Петерс прав, тогда то, что Фрейд назвал подсознанием, совсем не обязательно принадлежит «владельцу», который это подсознание из себя вытащил, — фактически оно может принадлежать любому другому лицу.

КАФТЕ (очень серьезно): О нет, Миним, речь идет не о другом лице, а о том, что это что-то в тебе может оказаться «другим лицом», не имеющим к тебе отношения. Все гораздо забавнее, чем ты думаешь.

 

Самый пьяный в компании — ЭРИХ ШРЁДЕР. Он поднимает большую кружку.

 

ШРЁДЕР: Тогда я пью за здоровье доктора Карла Густава Юнга!

КАФТЕ: Браво, Эрих! Кто-кто, а Юнг непременно бы это все раскусил!

 

В бар входят все новые и новые люди. Появляется МЕЛЬХИОРА в компании двух парней. Одной рукой она обнимает за талию молодого громадного широкоплечего НЕГРА-БАСКЕТБОЛИСТА, другой — ВЫСОКОГО ТОЩЕГО АНЕМИЧНОГО БЛОНДИНА лет двадцати двух. Она останавливается за стулом ШВЕЛЛЕНБАЙНА и впивается взглядом в его спину. ЭРИХ, который не знаком с МЕЛЬХИОРОЙ, сидит к ней лицом, напротив ШВЕЛЛЕНБАЙНА.

 

ШРЁДЕР: Миним, за твоей спиной стоит необыкновенно привлекательное существо, настолько привлекательное, что смотришь — и дрожь пробирает. Да обернись же ты, идиот!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН улыбается, но не оборачивается.

 

КАФТЕ: Оставь его в покое, Эрих. Наш Миним — не дамский угодник.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (рассеянно): Я — кто?… Впрочем, понятия не имею — кто же такой «я»? Возможно, примерный — почти! — семьянин. Когда я снова разбогатею, а это должно случиться со дня на день, я куплю большую красивую яхту. Заберу Элано и наших детей, и мы поплывем отсюда… Куда?… Да вот хотя бы на Мадагаскар!

 

ВЫСОКИЙ ТОЩИЙ БЛОНДИН снимает руку с плеча МЕЛЬХИОРЫ и направляется к стойке бара за пивом. НЕГР-БАСКЕТБОЛИСТ поглаживает МЕЛЬХИОРУ по заду.

 

НЕГР-БАСКЕТБОЛИСТ (шепотом): Значит — договорились. Сегодня в десять я у тебя.

 

Похоже, что МЕЛЬХИОРА его не слышит.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Уже сейчас приглашаю всех вас на мою яхту. Мы поплывем под парусами на Мадагаскар. Какая захватывающая идея! Знаете, кого я еще позову? Профессора Риксона из Льюишема. Элано придет от него в восторг. Вечерами она будет танцевать с ним на палубе чарльстон.

 

Звуки чарльстона замолкают. По радио начинают передавать последние известия.

 

РАДИО: В город прибыл уже четвертый поезд с беженцами из Чехословакии. Наш корреспондент Вильгельм Свитцер задал несколько вопросов профессору пражского Карлова университета Иржи Комаку… НАДО УТОЧНИТЬ, КАК ОФОРМЛЯЕТСЯ РАДИОПЕРЕДАЧА. ВРЯД ЛИ ТАК ЖЕ, КАК ПРЯМАЯ РЕЧЬ. [МОЖЕТ БЫТЬ ПРОСТО – ДАТЬ НА ВАШЕ УСМОТРЕНИЕ КАКОЙ-ТО ДРУГОЙ ШРИФТ?]

 

Звук на некоторое время пропадает, затем опять начинает пробиваться сквозь гул голосов в баре.

 

РАДИО: Неожиданная отставка прокурора Рихтера вызвала немало толков в нашем Городе. Сам герр Рихтер категорически отказался прокомментировать свой уход. Но старый знакомый знаменитого прокурора считает, что причиной отставки послужило давнее желание герра Рихтера вернуться к университетской работе, которую бывший прокурор намерен предварить долгим заслуженным отдыхом.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Великолепно! В таком случае мы пригласим в наше путешествие и герра Рихтера. [ДРУГОЙ ШРИФТ]

 

По радио передают вальс, который через некоторое время прерывается дальнейшими последними известиями.

 

РАДИО: Деловые круги города, которые еще не успели прийти в себя после краха «Омнихима» герра Швелленбайна, были ошеломлены новым неожиданным поворотом событий. Хорошо информированный источник только что сообщил, что юридическая фирма «Шпир Вестермарк» в Шпеере опротестует завещание покойной фрау Швелленбайн, согласно которому ее сын от второго брака Минимус Паулус Швелленбайн наследует все ее состояние, которое оценивается в сто миллионов федеральных марок. Завещание фрау Швелленбайн оспаривает ее сын от первого брака Роберт Эменель, ныне проживающий в Сан-Франциско. Кроме того, мы получили информацию, что Минимус Паулус — не родной, а приемный сын фрау Швелленбайн и ее второго мужа. Если опротестование завещания увенчается успехом, то — как считают деловые круги города…  [ДРУГОЙ ШРИФТ]

 

Окончания новостей мы не слышим. Сквозь гул голосов пробивается вальс. ШРЕДЕР вскакивает со стула, опрокидывает кружку пива.

 

ШРЁДЕР: О Господи, Миним! Я не был в офисе со вчерашнего вечера — меня, наверное, разыскивают, чтобы сообщить… Мы должны бороться, иначе ты останешься без гроша! Ты будешь кончен!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН прерывает ШРЁДЕРА.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Прекрати истерику, Эрих. Плевать я хотел на все эти завещания. Господа, искренне жаль, но мне придется отменить наше путешествие на Мадагаскар на моей несуществующей яхте.

 

МЕЛЬХИОРА, которая до этого момента внимательно наблюдала за происходящим, осторожно высвобождается из объятий НЕГРА-БАСКЕТБОЛИСТА и исчезает. НЕГР-БАСКЕТБОЛИТ оглядывается по сторонам и, не найдя МЕЛЬХИОРУ взглядом, выбегает в дверь. ВЫСОКИЙ ТОЩИЙ БЛОНДИН возвращается с двумя кружками пива, останавливается за стулом ШВЕЛЛЕНБАЙНА и в замешательстве озирается.

 

ВЫСОКИЙ ТОЩИЙ БЛОНДИН (обращаясь к Шредеру): Прошу меня извинить, но не видели ли вы, куда ушла девушка, которая…

ШРЁДЕР (в отчаянии, не понимая, что от него хотят): Какая девушка?

ВЫСОКИЙ ТОЩИЙ БЛОНДИН: Ее зовут фройляйн Хорнер. Она только что стояла здесь с черным студентом. Я отошел на минуту…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН резко оборачивается.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Мельхиора? Она была здесь?

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН поднимается, смотря в лицо ВЫСОКОМУ ТОЩЕМУ БЛОНДИНУ. КАФТЕ, сидевший слева от ШВЕЛЛЕНБАЙНА, тоже не мог видеть МЕЛЬХИОРУ, которую он, в отличие от ШРЁДЕРА, прекрасно знает.

 

КАФТЕ: Простите, молодой человек, но по какой причине вы так интересуетесь фройляйн Хорнер?

 

ВЫСОКИЙ ТОЩИЙ БЛОНДИН превратно понял вопрос КАФТЕ. Он ставит кружки на пол и, повернувшись к КАФТУ, отвечает ему с выражением благородного негодования и полной горечи уязвленной добродетели.

 

ВЫСОКИЙ ТОЩИЙ БЛОНДИН: Вы спрашиваете меня, по какой причине я так интересуюсь фройляйн Хорнер? Уверяю вас, совсем не по той причине, по которой ею интересуетесь вы и вам подобные. Я знаю, мой отец никогда меня не простит, но я все равно полон решимости жениться на фройляйн Хорнер сразу после того, как закончу юридический факультет и получу диплом. И мне решительно наплевать, что скажут об этом другие!

 

ВЫСОКИЙ ТОЩИЙ БЛОНДИН распаляется все больше и больше и уже начинает получать удовольствие от своей морализаторской риторики.

 

ВЫСОКИЙ ТОЩИЙ БЛОНДИН: Мужчины такого рода, как вы, хотят от женщины только одно. (Швелленбайну) Да-да, именно так, и вам никогда не понять тех мотивов, которыми руководствуюсь я, вы, старый распутник…

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН широко улыбается.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Могу вас уверить, мой юный друг, что ваше последнее обвинение абсолютно необоснованно. Вот только сейчас, впервые в жизни у меня возникла идея: а не записаться ли мне в жуиры? Но обстоятельства, увы, жестокие обстоятельства восстали против меня, и я опять остался ни с чем.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН протягивает руку ВЫСОКОМУ ТОЩЕМУ БЛОНДИНУ, тот в замешательстве ее пожимает.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Поверьте, если бы ситуация мне благоприятствовала, я счел бы большой честью пригласить вас и Мельхиору в путешествие на Мадагаскар. Но поскольку судьба решила иначе, мне остается лелеять надежду, что в будущем — как знать? — я буду иметь удовольствие пригласить вас к участию в гораздо более скромных утехах.

 

Лицо ВЫСОКОГО ТОЩЕГО БЛОНДИНА выражает такую степень непонимания, что мы начинаем искренне его жалеть. Даже ШРЁДЕР пытается поддержать его ободряющими жестами.

 

ШРЁДЕР: Не расстраивайтесь, юноша! Позвольте мне пригласить вас за наш столик!

 

КАФТЕ: Миним, ты можешь прийти в себя хотя бы на минуту? Ты разорен, старина! И что же ты теперь намереваешься делать?

ШВЕЛЛЕНБАЙН (едва слышно): Видишь ли, Морис, я рассчитывал, что Закон завершит мою историю за меня. Но поскольку Закон оказался несостоятельным, мне придется сделать это самому, не так ли?

 

 

38. Эпилог второй части. Студенческий бар. Ночь.

 

Тот же бар, что и в предыдущей сцене. Очень поздний вечер. Все уже разошлись. Горит тусклый свет. Тихо играет радио, передают — в жалобных, «умоляющих» тонах — Бостонский вальс. Со стороны стойки появляется АВТОР. Он останавливается около того столика, за которым сидели Швелленбайн, Кафте и Шредер. АВТОР вынимает из кармана сложенный лист бумаги, пожимает плечами и кладет листок обратно в карман.

 

АВТОР: Режиссер не захотел выйти на «сцену». Отговорился усталостью. Ну что ж, буду краток. В первой части истории у нас были две версии, которые можно выразить вопросом: было ли то, что видел наш герой, невротическими фантазиями или действительностью ясновидца? — С моей точки зрения, одно нисколько не исключает другого. Прокурор Рихтер склонился к тому, что это было действительностью. Но во второй части истории судья Петерс предложил нам еще одну версию: да, то, что привиделось Швелленбайну, было действительностью, но не его действительностью, виденное Швелленбайном приключилось с кем-то другим… Впрочем, перед нами третья часть. Она — весьма коротка и не нуждается в эпилоге.

 

 

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

 

39. 1988 год. Берег горного потока в северной Шотландии. Утро.

 

На берегу сидит МИНИМУС ПАУЛУС ШВЕЛЛЕНБАЙН. Ему около шестидесяти, он сильно изменился, хотя вполне узнаваем. Его волосы покрылись сединой, он несколько располнел. Одет в старые рабочие брюки, видавшую виды расстегнутую куртку и выцветшую спортивную рубашку фасона шестидесятых годов. Рядом с ним на берегу лежат высокие резиновые сапоги, плащ-дождевик и две рыболовные удочки. ШВЕЛЛЕНБАЙН счищает чешую с рыбины, потрошит ее, ополаскивает в потоке и кидает в ведро, в котором уже лежит очищенная рыба. По узкой тропинке к реке спускается мужчина. Он одет в дорогой новый плащ, бриджи, туристические ботинки и альпийскую шляпу. Это КАФТЕ. ШВЕЛЛЕНБАЙН продолжает потрошить очередную рыбину.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Приветствую, старина! Надеюсь, ты выспался кое-как в нашей маленькой хижине. Я люблю ускользать по утрам из дома — самым тишайшим образом, чтобы и мышь не потревожить. А что делает Леопольд? Я налью тебе кофе. У меня с собой термос.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН наливает кофе в пластмассовую чашку.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Он все еще горячий.

 

КАФТЕ расстилает на земле, рядом со ШВЕЛЛЕНБАЙНОМ, газету и аккуратно на нее садится. Берет чашку кофе.

 

КАФТЕ: Спасибо, Миним. С преогромным удовольствием. Я спал как убитый. Молодой Леопольд помогает Мельхиоре чистить картошку, лук и приводить кухню в порядок. Но скажи мне, ради всего святого, почему ты ни с того ни с сего приглашаешь в гости человека, которого видел один раз в жизни в университетском баре двадцать лет назад? Ты не перестаешь изумлять меня, Миним.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Но я же ему обещал, Морис. Неужели не помнишь? Кроме того, как же я мог не пригласить того единственного мужчину, не считая меня самого, который осмелился предложить Мельхиоре руку и сердце?

КАФТЕ: Ты даже не представляешь, чего мне стоило его отыскать! В огромном миллионном Городе! Отыскать человека, про которого только и известно, что зовут его Леопольд, что ему должно быть около сорока, что он высокий худой блондин с глупым и несчастным выражением лица и, возможно, с юридическим дипломом в кармане. Надо было видеть его реакцию, когда я от твоего имени и за твой счет пригласил его в Шотландию на празднование двадцатилетней годовщины добровольного изгнания нового Эдипа из его Города! Поверь, изумление и восторг молодого Леопольда стоят тех двух тысяч фунтов, которые ты потратил на его приезд. Кстати, пока мы одни, скажи мне: что у тебя с деньгами? Ведь ты же был разорен дотла… Не забывай, Миним, что я состоятельный человек и мои, скажем так, средства всецело в твоем распоряжении.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Спасибо, Морис. Но для той жизни, которую мы здесь ведем, нам вполне хватает процентов с нашего капитала. Я сказал «нашего», хотя юридически деньги принадлежат Мельхиоре. Кроме того, я подрабатываю в отеле, который находится внизу, в деревне. Да и Мельхиора учит на курсах в долине немецкому языку.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН широко улыбается.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Для того, чтобы отпраздновать эту годовщину, я кое-что откладывал в течение восемнадцати лет — с тех самых пор, как мы за гроши купили эту крошечную хижину в горах.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН закуривает сигарету. Он явно хочет о чем-то спросить КАФТЕ, но никак не может решиться. Эти колебания — не из-за неудобства перед КАФТЕ, а из боязни оживить в себе далекое прошлое.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Послушай, Морис! Ты только что сказал: «добровольное изгнание нового Эдипа». А разве старый Эдип изгнал себя сам?

КАФТЕ (рассеянно): Видишь ли, у Софокла эта часть истории несколько туманна. Разговор о том, что Эдипа обрекли на изгнание его же сограждане, возникает неожиданно, задним числом только во второй части трилогии, спустя двадцать лет после случившегося.

 

КАФТЕ неожиданно оживляется.

 

КАФТЕ: Скажи мне, Миним, после той ночи у Мельхиоры, когда к тебе стала возвращаться память, тебе действительно удалось вспомнить всю цепочку событий?

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Решительно нет! Только две вспыхнувшие картины — ночью у Мельхиоры и на приеме у Риксона.

КАФТЕ (задумчиво): Что ж, значит, и Риксон не излечил тебя от амнезии… Однако, Миним, во всем этом есть одна странность.

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Странность? Какая? Скажи на милость.

КАФТЕ: Тем ранним утром после ночи, проведенной у Мельхиоры, ты решил передать ей большие деньги, на проценты от которых теперь и живешь. И в каком стиле ты это сделал!

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Не вижу никакой странности. Это была обыкновенная благодарность миллионера за принесенное ему облегчение.

КАФТЕ: О нет, Миним. Это было совпадение. Совпадение промелькнувшей в тебе картины из прошлого с точным предвидением будущего. Передав Мельхиоре деньги, ты сделал возможным свое будущее добровольное изгнание.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН пожимает плечами.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Предположим, что я сам обрек себя на изгнание. Но почему?

КАФТЕ (медленно и очень тихо): Как почему? Потому что ты убил своего отца и еще трех человек в придачу, женился на собственной матери и прижил с ней четверых детей.

ШВЕЛЛЕНБАЙН (с легкой, почти незаметной улыбкой): Означает ли это, что наконец-то, по истечении двадцати лет, ты уверовал в мои признания, склонившись тем самым к версии прокурора Рихтера и отвергнув версию судьи Петерса?

КАФТЕ: Нет, Миним, моя версия — совсем иная, она не подтверждает версию прокурора и не отрицает версию судьи. Я думаю, что все, что ты в своих видениях сделал, ты сделал в действительности, но только в иной действительности, в той, которая не знает прошлого, в той, в которой ты всегда то, что ты есть. В действительности, в которой ты будешь пребывать до тех пор, пока добро и зло не прекратят своего существования.

 

Откуда-то доносится медленное танго. За сидящими ШВЕЛЛЕНБАЙНОМ и КАФТЕ появляются АВТОР и РЕЖИССЕР. РЕЖИССЕР вскидывает руки и поворачивается к АВТОРУ.

 

РЕЖИССЕР: Довольно, довольно! Ну и где здесь катарсис? Где развязка? Зрители не могут удовлетвориться таким концом!

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН обращается к КАФТЕ.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН: Время завтрака. Пора идти жарить рыбу.

 

ШВЕЛЛЕНБАЙН встает, берет ведро с рыбой, удочки, дождевик, резиновые сапоги и начинает подниматься к дому по крутой тропинке. КАФТЕ медленно следует за ним.

 

 

КОНЕЦ

 

---

1. Одри Кантли, близкий друг (и коллега по Лондонскому университету) Александра Пятигорского, попросила снять ее фамилию как соавтора киносценария. По словам Одри, Александр Пятигорский «без предупреждения и самовольно» сделал ее соавтором, хотя она не имеет к киносценарию ни малейшего отношения, если не считать того факта, что она перепечатала на машинке рукопись Александра Моисеевича, не внеся в текст ровно никаких изменений или исправлений. Исполняю просьбу Одри. Хочу добавить, что Александр Пятигорский был известен «приписываниями» авторства своим друзьям. — Прим.ред.
2. В данном переводе печатается впервые. — Прим.ред.