АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
ФИЛОСОФСКАЯ ПРОЗА
IV том
ЗИНОВИЙ ЗИНИК
ФИЛОСОФИЯ НАБЛЮДАЕМОГО
Чуть ли не тридцать лет жизни в Лондоне Пятигорский был моим близким соседом. Близким — прежде всего в прямом, географическом смысле. Когда я бывал на «Би-би-си», то заходил каждую неделю к нему под вечер в университет по соседству, в здании Сенат-хаус, на Рассел-сквер. Там замечательно было под головокружительный разговор выпить с ним водки со случайной закуской: от колбасы до шпрот (этой диете он не изменял до конца жизни) в его кабинете на кафедре востоковедения. В начале восьмидесятых годов он уговорил мою семью перебраться из Камдена к нему в южный Лондон: подросла наша дочь, а там была хорошая государственная школа для девочек. И мы стали соседями в буквальном смысле: он заходил чуть ли не каждый вечер «на дринк». В те годы он много говорил о боге своей юности — Гурджиеве, и я страшно горд тем, что придумал название его книги «Философия одного переулка». Это — книга о меняющихся маршрутах философствующего детства. Книга была издана впервые в нашем кооперативном лондонском издательстве «Русская рулетка» (вместе с Севой Новгородцевым, Игорем Померанцевым и Машей Слоним), и Пятигорский стал соседом и в интеллектуальном смысле.
В конце восьмидесятых я перебрался обратно с южного берега реки на северный, обратно в Камден, а через пару лет и он поселился с женой Людмилой в Блумсбери, то есть снова стал нашим соседом — на расстоянии нескольких автобусных остановок. Мы периодически встречали Новый год вместе. И каждый раз под непрекращающийся разговор. Александр Моисеевич — замечательный собеседник: в том смысле, что он умел угадать нетривиальный угол зрения на то, что ты сам так долго считал в себе совершенно банальной стороной твоей жизни. Он переписывал у тебя на глазах твою жизнь в увлекательный роман. С парадоксальной при этом, философской подкладкой. И делал это так, что у тебя возникала иллюзия: это ты сам про себя придумал. И поскольку его философия произрастает и живет исключительно через разговор, он придумывает не только тебя, но и себя самого. Он со всеми одинаков и при этом разный: отсюда так часто слышались обвинения в его сторону о предательстве заветов друзей. Для Пятигорского не существовало «заветов» — он жил в настоящем, и поэтому заветы творились на ходу. Он был для каждого близким соседом и в духовном смысле: он никогда не навязывал тебе своего собственного мышления, но и требовал полной свободы собственного хода мысли. И с точки зрения буддиста он нашим близким соседом и остается.
Еще неделю назад Пятигорский был в Париже на пробных съемках в новом фильме его старого друга Отара Иоселиани. Он неожиданно скончался в своей лондонской квартире, по соседству, в ночь с субботы на воскресенье 25 октября, от сердечного приступа — не столь неожиданного, как казалось посторонним, потому что лет десять назад был первый сигнал. «Не делайте из меня инвалида» — этой фразой отвергались попытки серьезного лечения. В связи с этим и возник тогда нижеследующий скетч о Пятигорском — десятилетней давности:
«В наш век мы как будто все время находимся в движении, мы перемещаемся с такой частотой, что уже трудно сказать, мы вернулись или, наоборот, накануне отъезда, дома как в гостях или же с домашними у себя за границей. А некоторые, кто географически путешествует не слишком часто, постоянно выходят в эфир, вроде меня. Из Москвы сообщили, что видели по телевизору нашего лондонского соседа профессора Пятигорского. Как и в случае со мной в эфире, неясно, был ли он в этот момент в Москве и выступал живьем или явился пред очами на телеэкране в предварительной записи из Лондона? Профессор Пятигорский — индолог и буддист; это навело меня на соображение о том, что в любом случае обсуждать следует присутствие в нашей жизни не самого профессора, а лишь его инкарнацию, или его виртуальную, так сказать, персону.
Профессор Пятигорский возникает и исчезает из нашей жизни совершенно непредсказуемым образом. В последний раз я видел его несколько месяцев назад, когда он восстанавливал здоровье после мистической сосудисто-сердечной атаки. Для скорейшего восстановления здоровья врачи настоятельно рекомендовали строжайшую диету и свежий воздух. Когда я вошел в комнату, сеанс соблюдения диеты был в полном разгаре. До такой степени, что я едва смог разглядеть лицо профессора, окруженного обожателями, учениками и домочадцами: вся комната была окутана плотным облаком сигаретного дыма. Протягиваясь наугад сквозь эту дымовую завесу, рука Пятигорского ловко выхватывала бутылку датской водки (самая дешевая из качественных водок, с подтекстом из слов принца Датского: «Пить или не пить?»). Это диетическая водка закусывалась разными, не менее диетическими, продуктами питания: на столе разложен был холодец из йоркширских свиных ножек, сало российское, колбаса польская, килька балтийская. Лечение состояло в систематической ротации рюмки водки, кильки, сигареты.
Обсуждали русское название новой философской работы профессора, где по-английски было слово «observation». Поскольку слово «обзервация» на слух по-русски известно с чем ассоциируется, я предложил два переводных варианта: «философия наблюдения» или, еще лучше, «философия наблюдаемого», потому что речь шла именно об объекте наблюдения как мыслительном процессе. Что-то вроде: я наблюдаю, значит, я существую. Я задал тут же классический вопрос: «А существует ли объект наблюдения, когда мы его не наблюдаем?» И второй вопрос: «Существует ли наблюдающий, если перед ним нет никого объекта наблюдения?» С глаз долой — из сердца вон? Более того, рассуждаем ли мы с точки зрения наблюдателя или же наблюдаемого? Особенно когда речь идет о мышлении с точки зрения выпивающего. При полном, конечно же, соблюдении диеты. Дело в том, что от количества водки и мелькания закусок мое зрение приближалось к наблюдаемому мной видению профессора Пятигорского, страдающего врожденным косоглазием.
Разговор все сильнее уклонялся в сторону, а Людмила, супруга Пятигорского, все чаще и надольше исчезала на кухне, чтобы выносить гостям все новые и новые диетические объекты вроде бараньей похлебки. В очередной раз вернувшись к столу, она сказала, что у меня репутация замечательного рассказчика. Она в нее верит, но не может подтвердить, потому что самое замечательное я, наверное, рассказываю именно тогда, когда она исчезает на кухне. Я не стал ее разубеждать, поскольку понял, что есть, наверное, два Зиника: один — гениальный рассказчик, который существует только в сознании жены Пятигорского на кухне, а другой Зиник — за столом, выпивающий под философию наблюдаемого Пятигорского, постепенно превращающегося в Шестигорского, Семигорского, Восьмигорского… Невозможно логически доказать, что Пятигорский на свете — один-единственный. Пятигорских много, и все они уникальны. Но по соображениям удобства, стоит принять на веру, что все они — все тот же Александр Моисеевич. Существует ли он для нас объективно? Ответ тут состоит в следующем: если ты любишь человека, то он присутствует в твоей жизни постоянно, объективно или субъективно».