АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

ФИЛОСОФСКАЯ ПРОЗА

III том

 

ДРЕВНИЙ ЧЕЛОВЕК В ГОРОДЕ

Часть III

ДРУГИЕ ВИДЫ

Конечно, я не буду легкомысленно

утверждать, что Микеланджело

жил в двадцатом веке, и не помещу

Платона к зулусам, но…

Михаил Кузмин

 

Глава девятая

ВТОРОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ

 

Он проспал шестнадцать часов. Вчерашний день напоминал о себе огромной ссадиной на лбу (накануне он промыл ее фурацилином и залепил пластырем), легким покалыванием в паху и небольшой болью при мочеиспускании. Но главным аргументом в пользу реальности случившегося оставалась записка Александры. «Когда женщина говорит, что любит тебя больше всего на свете и будет любить до смерти,— повторял его старый друг, хаустонский поэт Джоэль Лефану,— то ты еще можешь сомневаться, во сне ли это или наяву. Но если она посылает тебя на хуй, то знай: это — сама действительность».

Вебстер находился в состоянии крайнего возбуждения. Вчера его вызвали посмотреть последние находки: наконечники для стрел совершенно необычной формы и не известной здесь технологии изготовления. Он сейчас опять туда едет.

«Дорогой мой, умоляю меня извинить, но это просто необходимо. Безусловно, я нарушаю ваши планы, но что поделать? Очень рекомендую пока осмотреть еще не известные вам места в Городе. Что там у вас на лбу? Ну конечно, не заметили низкой потолочной балки в конце винтовой лестницы! Сколько моих гостей разбивали о нее лбы! Александра — у Сергея. Ему, кажется, лучше. Еще раз прошу меня простить. Буду к вечеру».

Он выпил последнюю дозу микстуры, полежал полчаса, сделал себе гигантский омлет с красным перцем и копченой говядиной и лег на диван с чашкой кофе. Разумеется, он — жертва всемирного (или всегородского) жидомасонского заговора – сам же и жидомасон. Август долго смеялся глупой шутке. Голова не работала: последствие слишком плотного завтрака, чрезмерно долгого сна или просто задержанный рефлекс на удар каблуком. Ведь не каждый день тебя бьют. Уж если придерживаться строго биографических данных, так, пожалуй, до вчерашнего дня его вообще ни разу в жизни не били. Да и женщину он ни разу так скоро не терял. Но почему именно вчера? Не оттого ли, что в машине, по дороге из госпиталя, вспомнив потерянную при прощании с Сергеем мысль, он не сказал о ней Александре, решив, что это может подождать. Мысль была: Сергей сейчас не умрет. В ее истинности не могло быть никаких сомнений. Она же, испугавшись, что он умрет, уехала к нему, не дождавшись, пока Август вернется со своей — как потом оказалось — несколько затянувшейся прогулки. Нет! Слишком ясно и правильно. Но была и другая мысль. Когда тот дегенерат, Третий, излагал свою концепцию пытки, а он корчился на полу от боли, у него возникло ощущение СТРАННОСТИ, которое не оставляло его до момента, когда ему пустили ток в печень. Потом оно вернулось в машине, но он почти сразу заснул. Странности — ЧЕГО? Не ситуации самой по себе — и не такое случается. Странным было то, что делало ситуацию фантастической и одновременно идиотской В ЕГО ГЛАЗАХ, но никак не в глазах остальных действующих лиц, а именно — странность ИХ ОТНОШЕНИЯ К НЕМУ. Тогда, из-за боли и страха, он не мог разобраться в своих ощущениях. Сейчас он снова слышит голос Третьего, отвечающего на вопрос: распространяется ли юрисдикция тайного суда на иностранцев? — «Ни в коем случае». Так кто же прав, Вебстер, считающий его чужим из чужих и за то его и пригласивший, или Третий?

Теперь он не даст себе себя одурачить. Август вызвал такси. Сначала — в «Таверну». Потом — но это совсем неподалеку — в городской дом Вебстера. От него — к Сергею. Нет, лучше начать с Сергея.

Тот спал. Александра сидела, подобрав ноги, на постели и читала «Волшебную гору». Сергею гораздо лучше. Она возьмет его к себе, выйдет за него замуж. Август будет приходить к ним обедать по вторникам и субботам. Потом, когда она закончит здесь свою работу по археологической статистике, они уедут к ней в Швейцарию. Августу лучше поехать с ними. И так — навсегда.

Он взял у нее из рук книгу и сказал, что когда-то, в юности, перечитывал ее, ожидая, пока любимая девушка вернется с работы. Он обещал ей прочесть всю книгу вслух, от начала до конца, но не выполнил обещания, она умерла. «Та, которую ты отбил у Сергея?» — «Это она к нему прибилась, а не он ее отбил.— Сергей протер глаза и теперь сидел, положив голову на плечо Александры.— Подумай, мой мальчик, не была ли ее непреклонная пассивность сродни непреклонной независимости? Виктория не зависела ни от чего. Ни от таланта, ни от партнера, ни от своей воли».— «Тебе с ней было лучше, чем со мной?» — «Не помню. У тебя с ней одна общая черта: она тоже не боялась говорить пош­лости. А мы с Августом из кожи лезем, только бы не сказать, как другие». — «Подтвердить СВОЕ прошлое, не смешаться с чужим? — спросил Август, подымаясь.— Здесь, конечно, не курят?» — «Здесь все делают.— Александра встала, чтобы принести пепельницу.— Даже коньяк есть в шкафчике слева от тебя. Там же и стаканы. Мне не наливай, пожалуйста. Мне так хорошо, как еще ни разу не было. Я тебя не спрашиваю, мой дорогой, откуда у тебя эта нашлепка… Подожди, я перемою стаканы — к ним вечность никто не прикасался». — «Да-а, мой мальчик,— раздумчиво произнес Сергей,— не в этом ли твоя философия? Для тебя ДРУГОЙ — не источник самопознания, не зеркало твоей души, а просто ЧУЖОЙ. Ты никогда не увидишь в нем себя. С этим, я думаю, уже поздно что-нибудь делать». — «Не надо ему ничего ни с чем делать.— Александ­ра поставила на столик стаканы.— С Августом, по-моему, никогда ничего не случается, а если что и случилось, то раз в жизни и не повторится. Постой, почему ты такой белый? Смотри, Сергей, что с ним? Не закуривай, я сейчас тебе сама налью!»

Страх пришел ровно через сутки. Не изнутри, не из сердца, а как наброшенная на него сверху склизкая оболочка. Мертвая, но живая. Пульсирующая в такт его крови. Сжимающая своими спазматическими сокращениями его голос и тело. ИМ не надо его находить. Они и так знают, где он, потому что знают ЕГО. Не одни, так другие, они допытают его до конца. Его била дрожь, он с трудом втянул коньяк сквозь стиснутые зубы.

В аэропорт! Шофер, мальчик в альпийской шляпе с пером. «Мсье?» — «В аэро… — Да, такой прямо к НИМ его и доставит. — В “Таверну”, пожалуйста».— «Благодарю вас, мсье».

К приставу, к бармену-историку-приставу тайной судебной палаты! Сейчас, будучи в состоянии, прямо противоположном созерцательному, то есть в припадке истерического страха, он не хотел ни думать, ни говорить.

«Я должен вас предупредить, мсье, что нам придется отклониться от прямого пути в Привокзалье, поскольку дорога через Западный парк перегорожена городской полицией. Весь район парка наглухо отрезан — в него никого не пускают и из него никого не выпускают. Мы объедем парк с запада, а потом повернем на восток и проедем через Среднюю Треть. Но, уверяю вас, объезд, хотя и продлит нашу поездку на десять — пятнадцать минут, никак не отразится на ее стоимости».— «Что-то случилось?» — «В высшей степени, мсье. Убили троих — по-видимому, одновременно и более или менее одинаковым способом».— «Каким же?» — «Кинжалом, мсье. Точнее, двумя разными кинжалами, из чего легко сделать вывод, что убийц было по крайней мере двое. Об этом — во всех газетах и с подробнейшими фотографиями трупов. У мсье сегодня не было времени заглянуть во французские газеты?» — «Ни минуты, к сожалению. Убийц, насколько я понимаю, пока не нашли?» — «Ни в малейшей степени, мсье. Генеральный Администратор заявил, что если в самое ближайшее время преступление не будет раскрыто, то он к чертям собачьим — извините, но это его выражение, мсье — распустит полицию Южной Трети и вместо этих бездельников наберет прилежных и исполнительных парней с Севера. Этим объясняется и его решение поручить кордонирование парка городской полиции. Могу себе представить, как теперь бесятся южные полицейские — ни одного камня неперевернутым не оставят. Им еще повезло, что кто-то позвонил через час после убийства и сообщил адрес. Но можете себе представить, мсье, его спросили, КОГО убили, а он сказал, что не знает, и повесил трубку!» — «А полиция знает?» — «Не могу ответить на ваш вопрос, мсье. На всех фотографиях глаза убитых закрыты повязками».— «Это же полная бессмыслица! Как они тогда узнают, КТО убитые?» — «Я же не сказал, что полиция не знает, мсье. И они сами не сказали ничего по этому поводу». — «Как же можно разыскивать убийц, не опознав убитых?» — «Я понимаю правомерность вашего вопроса, мсье, но говорят, что у Главного Инспектора уголовной части Южной полиции, капитана Конбогара, есть свои особые методы розыска, о которых знают только его ближайшие сотрудники. С одной стороны, он использует новейшие компьютерные системы, а с другой… Простите, мсье, я не слишком утомил вас своей болтовней?» — «Что вы, все безумно интересно!» — «Я ни с кем не говорил два дня, ну вот теперь и разошелся. Так вот, с другой же стороны, ходят слухи, что он, ну как бы сказать поточнее, работает с трупами…» — «Что?!» — «Я понимаю ваше удивление, мсье, но ведь и с трупами все не так просто, как представляется судебно-медицинским экспертам и патологоанатомам. Словом, он или кто-то другой, кто на него работает, нашли способ коммуникации с жертвами убийства, и те им сообщают, кто убийца». — «А кто они сами, они тоже сообщают?»

Страх прошел так же внезапно, как и пришел. Но одновременно, как уже не раз с ним случалось, опять появились сомнения в реальности чего бы то ни было в этом Городе, включая его самого. Ну, в самом деле, хватают и пытают незнакомого им человека (даже по имени ни разу не назвали), убивают неизвестно кого, троих двумя кинжалами, общаются с трупами — уже не говоря об исчезновении дверей, из которых ты недавно вышел, и переулков, по которым только что прошел. Хорошо, но Александра, Сергей, Вебстер, он сам, наконец, остаются реальными, если не валять дурака. А этот идиот шофер?

«Сообщают ли трупы полиции, кто они сами, мсье,— вопрос совершенно особый и, несомненно, относящийся к сфере трансцендентального самопознания, тем более что…» — «Нет, ну хотя бы имя и фамилию».— «Однако только умирающий может знать свое настоящее имя…» Но тут они подъехали к «Таверне».

Бармен отмерял мензуркой дозы соков для коктейлей, которые затем переливал в высокие стаканы. «Сэр?» — «Энесси, пожалуйста. И приглашаю вас присоединиться». — «С огромным удовольствием, сэр, тем более что через час я ухожу. Только закончу с соками — у нас такой договор со сменщиком. Но сначала я позволю себе спросить: знаете ли вы о последней новости, если, конечно, вы уже не прочли о ней в объявлении на дверях отеля?» — «Вы, безусловно, говорите о сообщении…» — «Именно, сэр! Подумать только, три недели сидим без устриц — вы уж наверняка наслышались об этих идиотских городских предрассудках — и тут неожиданно самолет, прямо из Бискайского залива, полтора часа назад. Я рискнул и взял шесть бочонков. Мы уже позвонили всем нашим клиентам. Двадцать долларов за две дюжины и полбутылки шабли. Это же почти даром!» — «Прекрасно, но я все-таки сперва выпью с вами коньяку. Ведь до еды не меньше часа».

Август отпил коньяк и заговорил очень тихо: «И часто вам приходится этим заниматься?» — «Что вы имеете в виду, сэр?» — «Исполнять обязанности пристава у этого помешанного демагога».— «Быть приставом — не обязанность, а семейная — я подчеркиваю, семейная, а не родовая — привилегия Уркелей. Уркел — моя фамилия, сэр. Что касается вашей характеристики Генерального Исполнителя, то не могу ни согласиться, ни не согласиться с вами, поскольку вчера я видел этого человека впервые в жизни, так же как и моего коллегу, второго пристава (я был первым). Могу к этому добавить, что не знаю имени ни того ни другого».— «Но вы же прекрасно знали, что я обречен на страшные пытки и смерть, не так ли?» — «Я именно так и полагал, сэр».— «Но вы не удивились, увидев меня входящим в бар?» — «Нисколько, сэр. Потому что я знал, что я вас НЕ ЗНАЮ. Удивляться можно, когда что-то знаешь, а потом оказывается, что не знаешь. Нет, я был слишком уверен в своем незнании вас, чтобы удивляться. Мы, в Городе, если вы позволите мне сделать это весьма рискованное обобщение, мы больше знаем себя, чем других. В отличие от иностранцев, сэр, которые явно склонны к противоположному».— «Хорошо. Но что вы подумали обо МНЕ, избитом и лежащем перед вами на полу?» — «Я подумал, что я в таком виде не пошел бы на свадьбу своей дочери или на совершеннолетие соседского сына. И еще подумал — хотя здесь была возможна ошибка,— что вы знали, что делали, оказавшись в такой ситуации. Оно и подтвердилось фактом вашего появления здесь и сейчас, сэр». — «Хорошо,— он опять чувствовал, что сходит с ума,— но теперь, когда вы знаете, что Генеральный Исполнитель, как вы его называете, и двое палачей с ним погибли…» — «Не имею об этом ни малейшего представления, сэр».— «Но об этом написано во всех газетах, говорится во всех телепрограммах…» — «Я не читаю газет и не смотрю телевизор».— «Радио?» — «Да, сэр, музыкальные программы, Бетховен прежде всего. Меньше — барокко. Из двадцатого века — Скрябин, Стравинский, Шэнберг».

Все это удивительно, но разговор не ведет никуда, превращаясь в вежливый, но тупой ДОПРОС. А не прав ли был кретин Генеральный Исполнитель, говоря о допросе? Нет, надо пробить глухую защиту, спровоцировать бармена на прямой поединок.

«Значит, если завтра вы — в компании, надо думать, уже другого Генерального Исполнителя, хотя, может быть, и все того же улыбчивого дебила, второго пристава — снова увидите меня корчащимся перед вами на полу, то будете вести себя так же, как вели вчера в силу той же семейной привилегии. Теперь мне все понятно». —«Нет, сэр,— голос бармена был непререкаемо категоричен,— заранее прошу прощения за резкость, но ваше предположение абсолютно бессмысленно. Ни один человек не может появиться перед Генеральным Исполнителем и его помощниками дважды, потому что умрет у них на глазах в первый раз, по каковой причине и сам их не увидит во второй и, таким образом, не сможет их узнать и отождествить».— «Но я же не умер!» — «Совершенно верно, сэр, но ОНИ умерли, что равным образом исключает повторение ситуации. К этому позволю себе добавить, что ни я, ни мой коллега, второй пристав, НЕ ВИДЕЛИ ЛИЦА Генерального Исполнителя, поскольку он все время был СПИНОЙ К НАМ. Так же, как мы не могли видеть и его помощников, которые вошли, когда нас уже не было в комнате».— «Но я же могу отождествить ВАС и обо всем рассказать?» — «Безусловно, сэр, только вам никто не поверит. Так же, как и мне, захоти я это сделать».

Ну что ж, нет так нет. А не является ли все это демонстрацией простейшей истины: У ИСТОРИИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ОЧЕВИДЦЕВ? Уйдя, страх оставил пустоту. Чем же ее заполнить, как не историей, пусть даже неочевидной, невидимой для наполненных страхом глаз ее участников?

«За первую главу вашей истории! — Август поднял стакан.— Не прекрасно ли: дойдя до моря, леды омыли своих богов в пене прибоя… И дальше — дабы умилостивить керских богов, они поклялись навсегда забыть своих и все свое. Нарушивший клятву наказывался смертью».

Ровно и неназойливо, как привыкший к своей маленькой аудитории лектор, бармен сказал: «В истории не было времени, когда бы керы здесь не жили. Они и сейчас здесь живут. Леды? Если эта гипотеза верна — и я не намерен заниматься сейчас ее опровержением,— то, не забывайте, бухгалтерия искупления всегда двойная. С самого начала были оставлены какие-то люди или семьи, священным долгом которых было сохранение крови и семени керов. Из поколения в поколение, в строжайшей тайне. Никто другой не должен был знать, что они — керы, а о ком узнавали, тот подвергался самому страшному наказанию».— «И сейчас тоже?!» — «А вот и мой сменщик. Благодарю вас, сэр. Не забудьте про устриц».

Герой романа самосознания только в самосознании и живет, но нас-то, включая автора, в нем нет. Главным для нашего героя является то, что ничье знание о нем ничего не может в нем изменить. И пусть он спрашивает о себе других, не понимая, что ответ не будет иметь для него никакого значения. Так, например, в повести Людмилы Стоковской «Застрявший лифт» идет себе такой герой по холодному городу, в длинном армейском плаще, направляясь к одному дому. По дороге его останавливает «знающий» прохожий и предупреждает, что в этом доме он обязательно застрянет в лифте между этажами — да и вообще идти туда ему, пожалуй, не стоит. Человек в армейском плаще пожимает плечами — ну, мол, застрянет так застрянет. «А если навсегда?» — настаивает неугомонный прохожий. «Ну, значит, навсегда».

Этот эпизод очень симптоматичен для ситуации с таким героем: ничье знание о нем не будет знанием о его судьбе (или о смерти, что одно и то же). Знание о себе и знание о другом — два разных знания. Только исключительный герой еще до начала сюжета его, сюжет, знает. В «Замке» Кафки таким исключительным героем является Замок. Тогда герой романа Землемер К.— болван, который, что ни услышит, все меряет на себя и… продолжает спрашивать.

Человек со странным именем Август не спрашивает, кто послал электрограмму с приглашением на выставку византийской миниатюры или откуда взялся элегантный убийца трех палачей, заботливо доставивший его к порогу вебстеровского дома. Не спрашивай; говори, если хочешь,— может, кто-нибудь и ответит. Его воображение больше не находило себе пищи в переплетениях характеров, обстоятельств и судеб. Оттого, занявшись историей Города, он не был готов к сплетению ее со своей собственной. Когда же именно так и случилось, он не смог сразу принять это как свою судьбу (или смерть?). Теперь он тихо пойдет к Вебстеру тем же путем, что три дня назад, и изложит ему некоторые соображения насчет себя и самого Вебстера, отныне (а может быть, и всегда?) связанных с этим Городом. Жаль, что он уедет отсюда без Александры. Но не входит ли и это в ту же самую судьбу, которая… Ну хватит. Пора.

Подымаясь к выходу на площадку, прежде ошибочно им названную Верхней Площадкой Покинутого Бастиона, он опять испугался.

Нет, никакой магии. Та же площадка, только никто не появился на пороге. Он вошел в приоткрытую дверь. «Знал, что вы придете, мсье.— Вебстер казался еще более грузным, чем обычно, и был явно в прескверном настроении.— Хотя мы об этом не договаривались. Черт знает что с этими идиотскими раскопками! Я начинаю думать, что кто-то специально вмешивается с целью еще более затруднить последующую интерпретацию находок. Интерпретация! Сэр Стюарт Пигготт! Гордон Чайлд! Нет, дайте мне старого Цвики! Вы помните Цвики, мсье? Первый шаг всегда — ноль, полная свобода, думай что хочешь, предлагай пусть самые случайные и неправдоподобные версии. Второй, самый трудный,— не спуская глаз с вещей, начинай просеивать версии через сито вероятности их возможных применений. Нет, мсье, так у нас ничего не получится. Займитесь листами с фотографиями и спецификациями. У нас еще есть часа два для работы. Попробую сделать нам кофе. Без Александры ничего не могу найти. Это ваша вина, что ее здесь нет. Неужели с самого начала не было понятно, что вы ей не подходите? Знаете, сколько ей лет? Двадцать девять! А вам?.. На этот вопрос ответьте сами. Но если не валять дурака, то дело, конечно, не только в возрасте…»

Он знал, что дело не только в возрасте. Пожалуй, Вебстер прав и в отношении раскопок. Но — злой умысел? Едва ли. Он дословно пересказал Вебстеру ИСТОРИЧЕСКУЮ часть своей беседы с барменом, сделав, может быть, несколько искусственно упор на ее конце.

Рассказ Августа, казалось, привел Вебстера в хорошее настроение. «Бармен! Еще бы! Второго такого не найти в Привокзалье да и во всей Средней Трети. Люди приезжают за сорок километров с Западной Черты, чтобы с ним поговорить. Свое дело он знает как никто — блестящий парень». — «Если б он так же знал и историю…» — срезонировал Август для подначки. «Историю? При чем здесь история? Он — один из лучших законников Города. Законников, мой дорогой друг, а не юристов. Он — член Совета Старейшин, сенатор, так сказать, а по здешним законам юрист не может быть Старейшиной. Законник — ЗНАЕТ закон, а не толкует или применяет. Более того, он ЛЮБИТ закон, наслаждается им, как не мог бы наслаждаться, если бы закон был его профессией. Но — этого вы не можете знать, как человек здесь совсем еще новый — в Городе, в отличие от остального мира, есть РАЗНЫЕ законы. Обычаи,— скажете вы? — Нет, именно законы. Не говоря уже о том, что здесь сам критерий ЗАКОННОСТИ, так сказать, также весьма отличен от критериев, принятых в других местах обитаемой вселенной. Так, наряду с законами общими для всех живущих в Городе есть и законы, применимые только к отдельным родам, семьям или даже индивидуальным лицам. И уже совсем парадоксом может показаться чужаку идея законности некоторых законов, относящихся к поведению одних лиц или групп лиц в отношении других, при том, что последние могут вообще не знать о применимости к ним этих законов, так же как и о своей собственной принадлежности к тем, в отношении кого они применяются, как, впрочем, могут вообще и не подозревать о самом существовании таких законов. Я думаю, что таков и закон о реальных или гипотетических «тайных» керах, упомянутый нашим другом барменом. Предположим, для примера, что вы — тайный кер, хотя сами об этом не знаете. Тогда, если кто-то, осведомленный о тайных керах и об этом законе, узнает, что вы тайный кер, то он МОЖЕТ сообщить об этом тайному суду и этим навлечь на вас страшное обвинение».— «Обвинение в том, что я — тайный кер?» — «Ни в коем случае. Обвинение в том, что ВАС УЗНАЛИ».— «Даже если я сам об этом не знаю?» — «Да, ибо знаете вы или нет — ВАШЕ дело, которое никого не интересует. А вот знание этого другими — объективный факт».

При слове «объективный» Август не мог удержаться от мысли, что городской критерий законности чрезвычайно близок к тому, что некоторые психиатры называют клиническим критерием психопатологии. «Но ведь он может и НЕ СООБЩИТЬ об этом тайному суду?» — спросил Август, преодолевая опять возникшие колебания между реальностью и нереальностью происходящего (в конце концов, не безумец же Вебстер!). «Безусловно, это — ЕГО дело».— «Но тогда несчастный тайный кер, обреченный на пожизненный страх, уже не найдет в мире места, где бы его не настигли исполнители этого психопатического закона?» — «Ничего подобного. Во-первых, как он может бояться, если сам не знает, что он тайный кер? А во-вторых, если он в самом деле боится, то почему бы ему не сесть в любой автобус западного направления, не говоря о поезде или самолете, и через пятьдесят минут не оказаться вне территории Города? А за пределами Города ни один городской закон, согласно Великому Установлению, не действителен».

Было около десяти. Август сказал, что едет ужинать к Сергею и едва ли вернется раньше часа ночи. В такси он не спросил шофера насчет последних новостей о тройном убийстве. Разговорчивые шоферы были ему больше не нужны.

Они придвинули столик к кровати. Сергей весь день спал и теперь заявил, что «почти здоров» и ему совершенно необходимо чего-нибудь выпить. Врач разрешил одну рюмку портвейна. После супа из гусиных потрохов с зеленью и лимонным соком он поднял тост за Августа и, чуть отпив из рюмки, спросил, что тот собирается делать. «Бездну вещей,— отвечал Август,— но ни одну из них невозможно сделать, пока я в Городе».— «Например?» — «Уничтожить все, на чем стоит мое имя,— письма, заметки, счета,— все, и очистить оба моих жилища, в Буффало и Бирмингеме, от хлама, накопившегося за сорок лет».— «Заметаешь следы?» — «Сзади и спереди».— «Не понимаю, как это физически возможно — спереди, не прибегая к квантовой электродинамике?» — «Я прекрасно понимаю,— ответила за Августа Александра.— Может, он и в Город-то ради этого приехал. Только ничего у него не выйдет. Посмотри, Сергей, он не выше и не ниже других, не худее и не толще, не красивее и не безобразнее, не умнее и не глупее прочих. Но, когда видишь его в холле отеля, в приемной больницы, на улице, он — ОТДЕЛЕН от всех, его ни с кем не смешаешь. О тебе скажут: “Среди них он был самый высокий и худой или самый талантливый, на него все обращали внимание”. На Августа же не обратят внимания как на что-то особенное СРЕДИ других, а скажут: “Был там ЕЩЕ ОДИН, этот, ну как его”. Словом, ничего определенного, но — ДРУГОЙ, не из нас. Такова его единственная примета. Налей мне немного коньяка, мой дорогой».

Принесли камбалу в сельдерейном соусе. Сергей погладил Августа по голове и спросил, не оттого ли тот такой, что боится ОБЩЕЙ смерти? «Не боюсь, а не хочу»,— сказал Август. «Чего же ты хочешь, мой мальчик, если не говорить о твоих разрушительных намерениях в отношении архива и о твоем желании спать с Александрой?» — «Понять, что такое история, по возможности с ней “не смешиваясь”, если мне будет позволено употребить выражение нашей очаровательной Александры».

Усаживаясь в такси, он подумал, что она и ушла от него, потому что он любил ее, не желая с ней смешиваться. Да уж ладно, что было, того не воротишь. Шофер включил мотор, и Август, еще не успев назвать адрес, узнал в нем вчерашнего убийцу палачей. «Адрес тот же,— сказал тот, закуривая, и, не поворачивая головы, протянул Августу зажигалку.— Курите, пожалуйста. Я всегда радуюсь благодетельному воздействию на людей моей живительной микстуры. Вас прямо не узнать!» Август закурил. «Нет, право же,— продолжал любезный спаситель,— кто бы подумал, мне опять выпала удача оказаться в вашем обществе по просьбе все того же бесконечно мною чтимого лица (кого? — упомянутого уже вчера, но, как и сейчас, без разъяснений!). Что поделать — вечный закон парности событий. Не прав ли был сэр Артур Эддингтон со своей теорией эмергентной вселенной?» — «Вы случайно не астрофизик?» — не растерялся Август. «Категорически нет. В астрофизике, при всей ее непреодолимой завлекательности, меня отвращает одно — полная зависимость исследователя от сложнейшей аппаратуры. Я профессиональный убийца. Мой идеал — технический минимализм. Никакой пиротехники, механики, электроники. Даже в применении огнестрельного оружия я не могу не ощущать дурного привкуса излишества».

Они подъезжали к ограде загородного дома Вебстера. «Да, чуть было не забыл,— сказал шофер, открывая дверцу и приподнимая шляпу.— Уже упомянутое мною лицо приглашает вас послезавтра к себе. Утром, если вас не затруднит. Адрес — тот же».

Господи, как поздно, спать, спать!

Глава десятая

А ЧТО, ЕСЛИ ЭТОГО МОГЛО БЫ И НЕ БЫТЬ?..

 

«Почему послезавтра, а не завтра?» — была первая мысль, когда, разбуженный телефонным звонком, он снял трубку. Какого черта! «Август,— жалобно-радостный голос Вальки Якулова,— я в аэропорту…» — «Ты не мог позвонить позже, я хочу сказать — раньше?» — «Понимаешь, нет. Ни раньше, ни позже. Я должен был прилететь послезавтра, но неожиданно оказался один невостребованный билет на дополнительный ночной рейс, и я решил не будить тебя в час ночи. А сейчас я не знаю, где мне остановиться, и тут еще одно необычайное обстоятельство, я…» — «Город полон необычайных обстоятельств, Валя. Запиши адрес, возьми такси. Это довольно долгий путь, не меньше сорока километров. Я буду ждать тебя у садовых ворот». — «Подожди, ты не дал мне договорить. Все гораздо сложнее. Понимаешь, так получилось, что я не один».— «Ты с Катей, прекрасно».— «Черт, с тобой очень трудно разговаривать. Ну, словом, это не Катя. Короче, мы познакомились в самолете. Точнее, во Франкфурте, где была остановка. Она совершенно замечательная, и я подумал…» — «Я не судья чужой нравственности, но годы, Валя, годы! Ладно, бери скорее такси — и сюда. Я постараюсь изобрести что-то вроде горячего завтрака».

Валька обладал одной особенностью: обращенные к нему вопросы переставали быть вопросами еще до того, как ты получал на них ответ. Или, может быть, они теряли свой смысл как вопросы еще до того, как ты их произносил, от одного Валькиного вида и выражения глаз. Поэтому совершенно все равно, какой именно вопрос ты ему задашь, и поэтому же ему можно задать какой угодно вопрос на свете. Но эта особенность имела и другую сторону — Валька был закрыт для неcпрашивающих его. «Интересно,— подумал Август,— о чем его спросила эта “совершенно замечательная” женщина во время остановки во Франкфурте? Если о лаппо-готентотских связях или об опыте чтения пиктских огамических надписей, то Валька пропал. Или — она?»

Было семь утра, когда он услышал скрип мокрых листьев под шинами такси. «Понимаешь,— говорил Валька, идя ему навстречу,— я хотел с ним расплатиться, но он сказал, что ты сейчас выйдешь и чтоб я не беспокоился. Откуда он тебя знает? Я же взял первое попавшееся такси! Или я просто его не понял, ведь мой керский еще весьма далек от совершенства — не хватает разговорной практики, так что…»

Увидев шофера, Август уже не удивился и только добродушно заметил, когда тот приподнял шляпу, что закон парности событий явно нарушен и сэр Артур — не прав.

«О, нет, нет! — Шофер помогал Вальке вытаскивать невообразимого вида чемодан.— Уверяю вас, это — уже другое событие, которое также не замедлит стать парным, если мне будет позволено предположить».

«Я сейчас тебя представлю,— произнес Валька на немецком, который сделал бы честь ленинградской Петерсшуле, где училась его мать, но теперь звучал успокоительно-архаично.— Август, фрейлейн Мела. Мела — сокращенное Кармела. Так ее назвали в монастырской школе, в раннем детстве, конечно. Между прочим, она прекрасно понимает по-русски, ибо ее родители — русины, которых ошибочно называют славянами, в то время как они ославяненные мадьяры, бежавшие в Закарпатье от гусситских погромов».

Она была неописуема в буквальном смысле этого слова. То есть в смысле невозможности ее описать, если не брать в расчет такие ничего не значащие тривиальности, как рост, немного ниже среднего, или цвет волос, скорее черный, нежели коричневый. Даже ее возраст мог бы быть каким угодно — между двадцатью пятью и сорока годами. Все это, разумеется, пока ты ее наблюдаешь, то есть занят своим делом, а она — никаким. Когда же она сама что-то делает, скажем, наблюдает тебя, получается совсем другой эффект, хотя тоже — неописуемый.

«Вот кофе. Завтрак через двадцать минут. Если хотите, можете пока принять душ. Ванная прямо напротив вашей комнаты, фрейлейн Мела, только, пожалуйста, будьте осторожны — при входе на второй этаж очень низкая балка, и у гостей здесь принято расшибать о нее лбы. Дама, которая жила в вашей комнате, уехала два дня назад, и я боюсь, что служанка не успела сменить белье, но она должна появиться до девяти, поскольку хозяин, которого я временно замещаю, завтракает в четверть десятого». — «Большое спасибо, кофе — великолепен.— У нее был тихий, но очень ясный голос.— А насчет балки не беспокойтесь — я не так высока. Но в вашем предупреждении вы не могли исходить из личного опыта — шрам у вас на лбу никак не от удара о балку. Совершенно очевидно, что это ВАС ударили каким-то тупым, закругленным на конце предметом. Например, носком сапога».

«Валя,— сказал он, когда Мела вышла,— только не пытайся меня убедить, что таких женщин раздают во время остановки во Франкфурте в качестве поощрительной премии пассажирам, летящим в Город. Скажи мне лучше, о чем она тебя там спрашивала?» — «Спрашивала? Да, конечно…— Валька напряженно вспоминал.— Ну сначала она спросила, вижу ли я, что она находится в ПОЛНОМ отчаянии, а если вижу, то не дам ли я ей триста марок для доплаты за полет в Город — в нашем самолете были свободные места».— «Хорошо, а потом?» — «Ну потом, когда я ответил, что вижу и дам, она спросила, не могу ли я заказать для нее кофе и сэндвич в баре. Это я тоже мог. У меня было четыреста марок… Но подожди, откуда все-таки у тебя взялся такой шофер такси, который знает, кого к тебе везти, когда ты еще сам об этом не знаешь, да притом и денег не берет? Или они все здесь такие?» — «Валя, это я задаю вопросы, а ты отвечаешь. Иначе мы не успеем поговорить до ее возвращения. Что еще она тебе сказала?» — «Первые день-два ей некуда будет деться в Городе, и, если можно, чтобы я взял ее с собой. К тебе, то есть к Вебстеру. Вот, пожалуй, и все. Да, когда мы уже ехали в такси, она добавила: если все это предполагает, что она будет со мной спать, то ладно, хотя она бы хотела немного подождать». — «А сам ты тоже предпочитаешь подождать?»

Валька довольно долго думал. Потом допил кофе и сказал: «Нет».

В восемь утра вся кухня была залита холодным светом, льющимся из иллюминатора на потолке. «Омлет замечательный,— сказала Мела.— Когда я мылась, то вспомнила, как ты объяснял мне в самолете про Древнего Человека — он ведь метафора, да?» — «Не совсем, скорее образ моего воображения, он тот, кто НАБЛЮДАЕТ и ВСЕГДА НАБЛЮДАЛ в том месте, где происходят события и где его самого наблюдать невозможно».— «Но тогда он не может быть конкретным человеком?» — «Моя дорогая Мела,— возразил Валька,— чтобы стать конкретным, образ должен совпасть с каким-то конкретным существом в прямом, физическом смысле слова». «Уже совпал.— Теперь у Августа не осталось никаких сомнений.— Кому еще кофе?»

Август оказался в ситуации, которая сама требует, чтобы он ее принял. Не искал причин ее возникновения или своего в нее включения, а просто принял, то есть полностью с ней слился.

«Спать очень хочется.— Мела поднялась. — Да не беспокойтесь, пожалуйста, о белье — оно совершенно чистое. Жившая здесь дама ни разу не спала, — в своей постели по крайней мере». «Она могла спать на полу,— заметил Валька тоном, каким он и его коллеги говорят о назначении глиняных кубиков, осколки которых были найдены при раскопках в Иерихоне.— Я знаю женщин, которые любят спать на полу». — «Она не любит спать на полу, и она не спала на полу, а спала на постели Августа, в то время как он — в этом я совершенно уверен — также спал не на полу, а на той же постели,— сказал Вебстер, входя.— Дорогой Валентин Иванович, я бесконечно рад вас видеть наконец в этом городе, in situ explorationis. Завтра я везу вас на раскопки, а послезавтра мы устроим маленькую конференцию: археолог, историк-лингвист и свободный мыслитель — прелесть! А-а… Я, кажется, не имел чести быть представленным вашей спутнице…»

«Это Вебстер, Мела.— Валька заколебался, явно еще не решив, с какой из ипостасей Вебстера он должен начать,— дипломат, антиквар и археолог. А это — Мела, знакомству с которой я буду обязан ни с чем не сравнимым удовольствием впервые увидеть Город глазами его обитательницы».— «О, так вы отсюда, мадемуазель?» — «Да, хотя и не по рождению». — «Счастлив видеть вас здесь. Может быть, пока вы будете отдыхать, Август покажет Валентину Ивановичу последние археологические отчеты и познакомит его с сегодняшней ситуацией с раскопками. Я вернусь к ужину. Тогда мы продолжим наши беседы, adieu».

Беседы, собственно, и не начинались. Август остро почувствовал изменение атмосферы — как если бы переместились ее слои и стало необходимым дышать по-другому. Или он сам переместился из одного слоя в другой. «Ты уже здесь во что-то ввязался?» — Голос Вальки доносился откуда-то сверху, как будто он висел над столом, почти касаясь головой матового колпака лампы. «У меня вовсе нет привычки ни во что ввязываться, а если это происходит, то только когда кто-то другой берет на себя труд меня ввязать. Как в данном случае — ты». — «Правда,— послушно согласился Валька,— но, посылая тебя к Вебстеру, я не предвидел, что это повлечет за собой появление женщин, имеющих обыкновение спать в одной постели с тобой».

Рассказ Августа занял едва ли час. Валька сказал, что все подробности имеют смысл, даже самые бессмысленные.

«Пойми,— Валька перешел к своему главному тезису,— эпоха, в которую мы вступили (не заметив этого!), есть ЭПОХА НЕЗНАНИЯ. Главным становится не получение знания отдельным человеком, а принципиальная “получаемость” знания, его “сообщаемость” ВСЕМ. Отсюда — естественная реакция злобы и ненависти на любое знание, не предназначенное для сообщения и передачи тем же всем, так же как и на носителей такого знания. Ведь во все времена средний обитатель Земли больше всего хотел иметь то, чего он лишен, даже если оно было ему не нужно».

Он, Валька, думает, что вследствие исторической изоляции Города в нем веками складывалась очень сложная система РАЗДЕЛЕНИЯ ЗНАНИЯ, далеко не всегда совпадающая с разделением труда и разделением власти. Видимо — но это только гипотеза, не более того! — сейчас в Городе с четырехсотлетним запозданием происходит своего рода «огораживание» знания, как в Англии семнадцатого-восемнадцатого веков огораживание сквайрами общинных земель. А никакое огораживание не обходится без неприятностей.

«Постой, но ведь в моем случае все было наоборот — я должен был умереть чудовищной смертью именно потому, что я НЕ ЗНАЛ о своем тайном керстве, а они УЗНАЛИ?» — «Ничего подобного, ты ОБЪЕКТИВНО оказался носителем сугубо секретного знания, а знал ты об этом или нет — никого не интересует, как, впрочем, они сами тебе и объявили. Понимаешь, они — враги новой эпохи и не хотят уступать ей в омерзительности».— «Однако возможна и другая, не менее отвратительная версия: леды как наследственные хранители наследственной же тайны керов из века в век занимаются выискиванием и уничтожением самых последних остатков керского семени, поскольку наследование считается только по мужской линии».— «Кстати, в твоем втором сне ты — Старейшина керского рода, убивающий своего Родового Жреца во время тотального уничтожения ледами керов».— «Веселое это было время, Валя».— «Не веселее, чем твое время в бывшем Сталинграде, где за десять лет до того русские и немцы оставили тысяч триста трупов. Но подумай, и Родового Жреца, и капитана прогулочного катера ты убил (назовем убившего “ты” для удобства изложения) БЕЗ МЫСЛИ УБИТЬ. Однако никакое убийство невозможно без мысли о нем у самого убийцы и без мысли о смерти у его жертвы. Во всех трех снах мысль об убийстве и смерти была не у тебя, а у кого-то другого!» — «Постой, но ведь в первом сне не было никакой смерти?» — «Как не было? Сергей прервал твою еблю с Александрой, чтобы пригласить тебя в смерть. И ты еще соврал, что готов, но… остался. И он — остался, потому что ты прервал его мысль о смерти. Пива, видите ли, тебе захотелось! Сон для знающего — не книга, в которой ты можешь по своему усмотрению листать страницы, а мелькающие разрозненные кадры, проносящиеся перед твоим сознанием. Но способно ли твое сознание «смонтировать» их в готовую киноленту? Мать Гильгамеша видела сон о своем сыне и пересказала ему только то, ЧТО видела, а не объясняла смысл увиденного. Шумеры оставили нам первую в истории НАПИСАННУЮ книгу, но забыли нам оставить талант видеть то, О ЧЕМ она».— «А у тебя он есть, такой талант?» — «Думаю, есть,— ответил скромно Валька.— Но я не вижу снов. Оттого я и историк».— «А я?» — «Ты — философ и мерцательный наблюдатель. То есть НИКТО, который СМОТРИТ и СЛУШАЕТ. С такими, как ты, все происходит по-иному, чем с остальными. Оттого у тебя всегда трудности с женщинами, то есть у них с тобой, конечно». — «М-да,— задумчиво произнес Август,— наверное, нелегко любить того, кто тебя наблюдает?» — «Это еще полбеды. Самое трудное — быть с тем, кто наблюдает СЕБЯ, когда он с тобой».

В чем же смысл Города ДЛЯ НЕГО? Полжизни Август никому не давал ничего с собой делать: либо делал он сам, либо все выходило само собой. Валька — не-Валька, случай — не-случай — он САМ сюда приехал. Город обозначал на карте не место, где ему свернут шею или проткнут печень сапожным шилом, а волшебный театр, где он зачарованным взглядом вперился в сцену, не заметив, что уже давно сам играет, наслаждается и страдает, изредка бросая взгляд на себя, сидящего в партере. Он поспел к третьему акту пьесы, давно сыгранной другими актерами, чтобы узнать ее начало, но… Если немножко изменить угол зрения, то не станет ли очевидным, что без него никогда бы не было ни пьесы, ни сцены, ни всего театра? Тогда не все ли тебе равно, КОГО играть — свободного, несвободного или даже не ведающего о свободе? Но только если ЗНАЕШЬ, что ты актер!

«Еще кофе, если можно,— прервал Валька его иллюзионистские размышления.— Она сказала, что если не прилетит в Город на моем самолете, то погибнет. Интересно, правда?» — «Безумно. Почти так же, как керско-шумерские общие корни. Кстати,— улыбнулся Август,— сколько ты их набрал?» «Шесть, но из них два не очень убедительные,— заволновался Валька,— а из оставшихся четырех три мне кажутся все-таки заимствованиями из древнейшего так называемого иероглифического ледского. Так что в итоге остается одно слово — “УТУРИ”, на керском — «царь дня», где “РИ” — обычный владетельный суффикс «имеющий». (Август подумал, что теперь Мела сможет спокойно спать до следующего утра, не опасаясь эротических притязаний Вальки.) Хотя отдельного слова “УТУ” в керском не существует, легко предположить, что в протокерском, то есть “догородском” языке оно означало “день”, в чем нельзя не увидеть буквальное совпадение с шумерским “УТУ” — “день”, “сияющий”. Это удивительнейшим образом находит подтверждение в обычае ДВОЕЦАРСТВИЯ у ледов — один царь правил днем, другой ночью,— следы которого мы находим в двух ледских мифах. Хотя такого слова “царь ночи” мы не находим ни в одном из сохранившихся ледских текстов, не говоря уже о керских».

«Э-э, господа, сколь ни поверхностно мое знание этнографии и сколь ни глубоко мое презрение к современной антропологии, мне совершенно очевидно, что такого слова и не может быть, ибо имя царя ночи непроизносимо, оно — табу.— Это был Вебстер, но такой, каким Август видел его в первый раз на площадке перед его городским домом, только вместо толстого подбитого мехом плаща и бархатной раввинской шапочки на нем был огромный брезентовый дождевик и берет защитного цвета.— Существование царя ночи у ледов не подлежит сомнению, хотя память о нем умышленно стерта с поверхности текстов. Однако я опаздываю, еще раз — adieu».

«Хороший историк,— сказал Валька,— и никакой он вовсе не любитель. Ну еще бы! Он даже антропологов ругает абсолютно по делу. Вебстер знает: история — не поиски человеком человеческого в человеческом. Какая чушь, старик, а — копай, смотри, слушай, читай, думай о том, что увидел, услышал, прочел; разговаривай наконец обо всем этом».

Валька устал, но Август, видя, что пар еще не весь вышел и Мела сможет еще долго не просыпаться, предложил выпить немного водки. «Водки?! — Валька был полон утреннего негодования.— Ты с ума сошел! Еще нет одиннадцати. Вот если у тебя найдется чуть-чуть коньяка, то это было бы вполне своевременно, ибо могло бы компенсировать вредное возбуждающее действие кофе».

Коньяк действовал, видимо, очень медленно. «Ну посмотри,— не унимался Валька,— отчего мы здесь? Думаешь, оттого, что истину о керах и ледах узнать захотели? Чушь! Мы явились за ЧУЖИМ ПРОШЛЫМ — наше-то неинтересным оказалось, видите ли. Вебстер — умница. Ему все равно, что свое, что чужое». «Однако тоже предпочитает заниматься чужим».— «Не знаю, думаю, судьба определяет, что твое, а что нет».

«А чьей буду я — тоже судьба определит?» — Мела стояла босая, завернувшись в халат. «Не “определит”, а “определила”, мадемуазель. Если это судьба, то она всегда «уже». Будущее — всего лишь фикция нашего воображения, так что не стоит беспокоиться, по-моему.— Август встал и усадил Мелу в кресло. — Я сейчас заварю чай. Хотите коньяка?» — «Нет, спасибо. У меня нет никакого прошлого. Нет — и все. Поэтому я так беспокоюсь за будущее. О чем вы еще говорили, пока я спала?» — «О двух царях у древнейших ледов, дневном и ночном. Только имя ночного потерялось. Вебстер говорит, что так и должно быть, ибо оно — табу. Но что он делал, этот ночной царь? Ума не приложу! — Валька развел руками. — Царствовал над спящими, что ли?» — «Ну конечно же. — Мела с недоумением смотрела на обоих собеседников. — Именно над спящими, он был их царем В ИХ СНАХ, как дневной — наяву». «О Боже, — застонал Валька, — где вы об этом прочли?!» «Мне об этом рассказывала моя бабушка, точнее — мать моего отчима. Она из старой семьи в Северной Трети. Я так поняла, что здесь все об это знают». — «В этом ёбаном Городе,— заорал Валька по-русски, — все обо всем знают, но где тексты, тексты?! Ну ладно, — он опять перешел на французский,— я со всем готов смириться, но все равно не могу понять, как царь правит во сне. Это — безумие». — «Я потом вспомню и расскажу»,— послушно сказала Мела и стала пить чай.

«Великолепно.— Мела становилась для Августа все менее и менее неописуемой.— Ты же, Валя, успокойся. А не стоило ли бы нам, когда будем гулять по Городу, заглянуть к моему другу бармену и спросить, что он думает о царе ночи?» — «К какому бармену? Из «Таверны»?» — Мела в изумлении чуть не выпустила из рук чашку. «Он самый». — «Что?! — Она поставила чашку на стол. — Он же безумец, наш городской сумасшедший». — «Тут уж я совсем ничего не понимаю.— Август действительно перестал что-либо понимать.— Но Вебстер мне сказал, что бармен — известный на весь Город знаток закона, да вдобавок еще и Сенатор…» «Кто вам сказал, что знаток закона не может быть безумцем, не говоря уже о Сенаторе? Да и Вебстер, конечно, тоже сумасшедший». — «Постойте,— вмешался Валька, — так вы знаете Вебстера?» «Конечно, знаю». — «Почему же он тогда?..» «Понятия не имею.  — Она пожала плечами.— Я же вам говорю, он сумасшедший». — «А наш с вами бесплатный шофер — тоже?» — осторожно вставил Август. «Ну знаете! — Она не могла найти слов. — Вы видели его глаза? Глаза маньяка, убийцы, насильника, поджигателя!»

«Вот что,— сказал Валька,— это уже слишком. Так я не могу. Скажите честно, глядя в глаза нам обоим, сумасшедшие мы или нет?» — «Конечно нет. Вы совершенно нормальные».— «Только дураки невообразимые. Ну, скажем так, почти клинические, если говорить откровенно, да, Мела?» — «Валя, не подсказывай, пожалуйста, дай ей время самой разобраться». «У меня нет времени,— сказала Мела очень тихо.— Мне очень скоро придется вернуться к отчиму, с этим ничего не поделаешь. И с тем, что я люблю Город как никакое другое место на Земле и никуда не хочу отсюда уезжать. И с тем, что вы оба мне страшно нравитесь. И еще мне очень хочется плакать». — «Прекрасно, плачьте, пока будете одеваться,— заключил Август.— Я сейчас вызову такси, и вы нам покажете Северную Треть, где я еще не был, если, конечно, не предпочтете экскурсию вдвоем. Клянусь — не обижусь, а просто лягу спать, хорошо?» — «Ни в коем случае! — Она пошла к двери.— Я буду готова через десять минут. Только я не хочу ехать с ТЕМ шофером».

Шофер был другой. Пока они ехали на север, северо-восток и опять на север, Мела говорила о том, что они видели. Названия улиц, башен и домов немного значили. Все было в том ощущении места, которое она любила и в которое включила обоих спутников, усталых и ошеломленных. Августу было хорошо. Он ничего не хотел. Ведь то принуждение, которому мы подвергаем себя, поставив целью восприятие новых вещей, людей или мест, тут же исчезает, когда кто-то другой делает за нас всю эту работу, оставляя нас свободно наслаждаться в волнах непроизвольного чувствования.

Теперь, после трехчасового хождения по каменным плиткам площадок и закоулков Северной Трети, Август вытянул онемевшие ноги под огромным, стоявшим на четырех бочках, столом в пивном подвале «Канарейка».

Мела: «Здесь, где мы сейчас сидим, проходила старая Городская Стена…»

«Глинобитная,— перебил ее Валька,— толщиной в полтора и высотой в три человеческих роста. Когда ее сносили, она уже на три четверти ушла в землю. Сейчас мы сидим там, где было караульное помещение».

…Сейчас это был будто и не он. Мягкий свет убывающей луны струился сзади, освещая часть городской стены и двух неизвестных, чуть склонившихся над парапетом. Оба с падающими на плечи волосами, крупными мясистыми носами и круглыми подбородками. Один — в высокой шапке, похожей на колпак звездочета. Другой — в плоской круглой шапочке, плотно облегающей темя. Потом Август, уже как один из них, увидел тонкий нежный полумесяц. Ныли ноги. Он оперся о низкий парапет. Внизу, один за другим, гасли огни лачуг и землянок. Он пытался быстрее — пока не все потеряно — сосчитать еще не погасшие и поймал себя на том, что считает дюжинами. Легче было бы по шестнадцать, как привык. Досчитал до девятнадцати дюжин и четырех, когда услышал низкий чужой голос: «Не трудись считать, Владыка Рода, их здесь пятьдесят дюжин без четырех. Не считая сараев и хлевов. Значит, столько же донов* дани».

«Но послушай, Великий Властитель, ведь все это отхожее место со всеми его вонючими обитателями не стоит и половины этих денег!» — «Не трудись соображать, Владыка Рода. Не они ли отродье тех, кто жрал мертвечину твоих предков и обгладывал их полусгоревшие кости? Они по сей час живут запахом этой жертвы. По дону с жилища — невеликая плата за предназначенное духам, но ими отвергнутое. Не заплатят — гони их вон из Города, всех до единого. Пусть твои люди сожгут все дотла, а весной распашут это место и разделят его на шесть дюжин участков равной величины. Одна шестая — тебе и твоим людям».

Стоявший рядом с Августом человек сдвинул на затылок высокий колпак и плотнее закутался в плащ. Огней внизу осталось совсем немного. «Пошли в башню, Владыка Рода. Время выпить горячей мезы».— «Подожди, Великий Властитель. Погаснет последний огонек, и пойдем».

Он напряженно вглядывался в густую тьму, заполнявшую Восточную Впадину (самое низкое место Северной Трети). Что еще мог он там вы­смотреть? В обитателях Впадины он не видел ни людей, ни духов, ни даже животных. Фантомы, тени, с вырожденной страстью и угасшим разумом. Еще оставались непогасшие огоньки, и ему захотелось спрыгнуть вниз и добежать до ближайшего, чтоб увидеть хоть одно лицо или услышать хоть одно слово. Иногда на него находил страшный голод видеть и слышать. Нет, все быстро проваливалось во тьму, и ничего не оставалось, как спуститься за Властителем в караульную.

«Я не часто вижу тебя перед собой.— Властитель придвинул к нему дымящуюся чашу и осторожно отпил из своей.— Если хочешь что-нибудь, скажи».

«Я хочу стоять на стене и видеть эти огни, кто бы их ни зажигал, даже эти бесплотные твари».— «Пусть так, но мне нужна моя дань. Сдери ее с этих тварей, оставь себе шестую часть и еще получишь двух наложниц из тех пятерых, что мне прислал князь Севы. Сам и выберешь».

Властитель — не дурак. Верный ход. Видимо, его наложницы ему прискучили, а искать новых, пока есть эти, было лень. Оттого и щедрый.

«Я подумаю, Великий Властитель. Может быть, найдем другой выход. Может быть, мы оба, видя их, не видим СЕБЯ».— «Не трудись думать, Владыка Рода. Мы оба, видя тех, кого ненавидим, или любим, или презираем, или боимся, не можем видеть себя. Никто не может, даже высшие жрецы Гимбу. Что до меня, то, говоря по правде, я ни разу не видел ни одного из ЭТИХ, лучше не будем их называть. Говоря же с тобой, я вижу себя, ибо не чувствую к тебе ни ненависти, ни любви — разве что любопытство. Дай мне эту дань и любуйся сколько душе угодно твоими огоньками. Я бы охотно уступил тебе и караульную службу в Восточной Впадине. Так что — не трудись думать».

Он сказал: «Я уже подумал, Великий Властитель. Я тебе заплачу их дань из своего кармана — пять шестых, как было договорено,— и принимаю их всех в клиенты моего рода. Большой кусок говна, скажешь ты, роду его не проглотить. С родовым советом я управлюсь. У нас мало земли. Я заставлю новых клиентов расчистить Впадину и построить каменные дома на половине занимаемого ими сейчас места. Другую половину я заселю родовичами. Золото тебе принесут завтра, а про обещанных наложниц не забудь. Сам мне их и выберешь».

Стало теплее, или это согрела его меза. Он шел по тропинке вдоль внешней стороны Стены, а потом круто вниз, на юго-юго-запад. Две лиги до родовой ставки по самому безлюдному из всех возможных путей. Он там будет к началу первой вахты ночи. Последние пол-лиги по другой, совсем узкой тропинке, известной только ему и немногим родовичам, почти скрытой густым кустарником,— той, которая идет по ложу давно высохшего ручья и обрывается в шестистах шагах от изгороди. Нет, хватит с него Властителя, дружинников Властителя, людей Впадины, даже мезы — тоже хватит. Смотреть и слушать невозможно из-за кромешной тьмы и глухого молчания спящего Города. Думать не хочется. Убаюканный мягким ритмом неторопливой ходьбы, он уже занес ногу для следующего шага, как вдруг остановился в изумлении от журчания и плеска впереди, внизу.

О Гар! Что это? Ручей, высохший, говорят, двадцать три поколения назад, весело струился у самых его подошв, играя и подпрыгивая на сверкающих в ярком лунном свете круглых отполированных миллионолетним течением камнях. Но откуда вдруг такая луна? В последнюю ночь перед полнолунием! С трудом раздвигая густые заросли ивняка, он двинулся вдоль ручья по зыбкой трясине пологого берега и почти сразу же оказался у маленькой бухты, над которой на низком пригорке, бывшем, вероятно, прежним берегом полноводной реки, он увидел деревянный дом, невиданной в этих местах постройки. Просторный, с невысокими стропилами и совсем маленькими окнами, затянутыми рыбьим пузырем. Перед домом на низкой скамье сидел человек в зеленом плаще и необычной формы шляпе и курил трубку с плоским чубуком. Запах незнакомого курева, острый и сладкий, щекотал ноздри.

«Добрая ночь,— сказал человек.— Не то чтобы я тебя звал, но раз пришел, то говорить с тобой мне будет приятно. Пока садись. Так, сделай затяжку-две.— Он протянул ему трубку.— Теперь говори что хочешь».

Дым заполнил все его тело. Оно стало как высушенный рыбий пузырь. Он не знал, ЧТО говорить, но говорить очень хотелось. Пусть он скажет первое, что придет в голову.

«Я решил взять под свою опеку людей Впадины.— Он еще раз затянулся и возвратил трубку владельцу.— Это будет новая часть Города, с новыми домами, площадями и акведуком. Да и Властитель останется доволен». — «Я помню, как все это случилось,— сказал человек, кладя трубку рядом с собой.— От Властителя тебе было не отделаться. Не успели твои обжить северную часть Впадины, как он налетел с двумя дружинами — своей и брата — и изрубил в куски тебя и всех домашних. Людей Впадины, в их домах, не тронул. Они стали его клиентами. Потом был набег анаров, которые убили Властителя и его семью. Раз уж ты здесь, то почему бы тебе не знать, что много-много столетий ты не возвращался в Город, а когда возвратился, то в последний раз». «Подожди, подожди! — закричал он.— Почему ты говоришь о будущем в прошедшем времени?»

«Чего ж здесь такого удивительного? — Валька отпил пива из огромной кружки и нежно погладил Мелу по плечу.— Словно мезы опился. Или на тебя опять… НАШЛО? Пойми — ведь если ты уже видел то, что для кого-то другого только еще будет, то для тебя оно БЫЛО, как и твое видение. У меня самого такая привычка. Да что ж ты не пьешь? Я уже вторую кончаю». —«Что это на него нашло? Вы мне об этом не рассказывали».— Мела испуганно посмотрела на Вальку. «Потом, потом, или он сам тебе расскажет». — «Нет,— решительно сказал Август,— я ни с кем не спорю. Но почему именно я должен быть живым (пока еще!) примером ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ произошедшего, а не ты, или Мела, или тот же треклятый Вебстер?» «Ответ прост. — Валька допил пиво и встал. — Так уж с тобой случается — в будущем, которое всегда уже есть твое прошлое. Тут, боюсь, не обойтись без сильного воображения. Пойду закажу еды какой-нибудь».

«Это коричневое пятно — лучшая из сохранившихся в Северной Трети застроек семнадцатого века, все — из коричневатого с зелеными прожилками химатитового камня, там была знаменитая Впадина, защищенная с востока бывшей Городской Стеной, когда граница Города еще не проходила по реке Оредо». Слушая Вебстера, легко было представить его темпераментно жестикулирующим, если бы оба — Вебстер и Валька — не лежали распростертые на разостланной на полу огромной дециметровой археологической карте. Август сидел на письменном столе и смотрел в особый бинокль на те места на карте, которые они обсуждали. Шел второй час ночи.

«Как они ее засыпали? — спросил Валька.— Это же должно было быть адски трудно?» Вебстер: «Ничего особенного. Это читается просто, как вчерашний день: Шестнадцатый пентарх, прозванный Великим Властителем, сжег Впадину вместе со всем, что в ней было живого, за повторную неуплату дани и отдал голую землю сводному брату и его клиентам, построившим там первые каменные дома. Потом налетели анары, опять выжгли всё дотла и разрушили Восточную Стену. В течение трехсот лет туда свозили строительный мусор со всего Города, и Впадина исчезла. Так говорят факты».

«Факты-шмакты, видал я эти факты»,— подумал Август, но вслух сказал: «Властитель Хулод не сжег Впадину, а отдал ее за дань Старейшине адабов, которого он потом убил, но людей Впадины не тронул, а принял под защиту своего рода. Анары убили Хулода во время очередного набега, но домов во Впадине не разрушили, а Стену лишь немного повредили. Впадина не была глубокой, то есть, я думаю, вообще никакой Впадины вначале не было. Само название пришло из совсем недавних времен, не ранее чем за два поколения до Хулода, когда уже шло вовсю оседание почвы в этой части Города. Потом оно все усиливалось, и, скажем, за последующие триста пятьдесят лет и каменные дома, построенные при Старейшине адабов, Серенте, и Стена ушли под землю, где, я полагаю, они частично по сю пору и остаются. Это — не факты, а то, что я видел и слышал».

На столе зазвонил телефон. Август взял трубку. «Да, очаровательная Мела. Нет, я выступил с маленьким докладом об археологии Северной Трети, частично использовав информацию, полученную в караульном помещении — черт, в пивном подвале — от вас и Валентина, и забыв на вас сослаться. Нет, они приходят в себя, даже с пола встали. Вебстер вот отряхивается, а Валя наливает себе виски. Нет, зачем МНЕ делать выводы, если вы этим занимаетесь? Я заранее согласен. Конечно, я пойду спать. Спокойной ночи. Сейчас». Он передал трубку Вальке. «Ну, разумеется, я тебя прощаю. Августа — тоже. Кстати, ты ему об этом сообщила? Ага. По-моему, тебе надо было бы начать со второго сообщения, тогда и первое не понадобилось бы. Ладно, это тоже прощаю. До встречи».

«Я потерял женщину, — объявил Валька, усаживаясь за стол и наливая себе еще виски.— И это — факт, который я слышал и видеть который было бы уже совсем излишним. И вообще…» — «В моем доме это уже случалось,— перебил его Вебстер. — Не хочу вас обнадеживать, Валентин Иванович, но в нем же женщин и находили».

Август встал. «Хорошо, пошли спать.— Но, не удержавшись, сказал Вебстеру: — Ну а если этого могло бы и не быть, то…» — «Ничего-ничего, когда проснетесь, позвоните этой женщине, Меле. У нее найдется ответ. Доброй ночи!»

 

Глава одиннадцатая

ПО ЗАВЕТАМ КЛАССИКИ

 

«То, что раньше считалось красивым, теперь считается неправильным, как любит говорить мой друг Юра Сафаров из Кинг-Колледжа.— Август ловко перебросил плоской лопаточкой ломтики бекона с шипящей сковородки на уже разложенные по тарелкам пухлые подушечки омлета.— С этим не надо спорить. Лучше наслаждаться красотой того, что пока не считается ни правильным, ни неправильным».

«Какое наслаждение придумать какую-нибудь историю, чтоб потом она такой и оказалась, как это сделали Шлиман и Эванс! — Валька, выспавшийся и готовый к новым набегам на чужую археологию, ждал от себя последней фразы, которая бы «запечатала» их ночной разговор.— Выходит, что ты — только один такой в Городе, а то еще и в целом свете. Нисколько не удивлюсь, если археологи обнаружат твой скелет в подполе той пивной в Северной Трети. Он, конечно, будет выставлен в музее, и ты поведешь Мелу его смотреть». — «Тогда это будет не мой скелет, Валя. И не путай меня, пожалуйста, с твоим Древним Человеком — в отношении единственности я имею в виду. ЕГО скелета никому не найти, а моим, как и твоим, можно забить миллионы кладбищ. Вообще у тебя опасная склонность придумывать разные вещи, с которыми дело иметь потом приходится мне. Ты себе ползаешь по археологической карте с Вебстером, а я наношу визиты, пока крайне неудачные, выдуманному тобой персонажу. Ты…» — «Да-да, я себе выдумываю привлекательных молодых женщин, а тебе потом приходится с ними спать».

Август и так собирался звонить Меле. «Валя считает, что во мне недостает чувственности. Боюсь, что это правда. Не испугались? Нет. Завт­ра утром у меня одно дело, но я рано вернусь. Будете меня ждать? Нет… я не знал, что у вас есть муж… Нет, история — не игра. Там ничего не выиграешь. Целую вашу ручку. Да, чувственно».

«Что это еще за муж?» — раздраженно спросил Валька. «Самый обыкновенный». — «Где он? Откуда он взялся?» — «Не знаю».— «Значит, она врала?» — «Нет, просто упустила, история полна таких упущений. Возьми хотя бы Город». — «О, Город единствен, самобытен до отвращения!» — «Мы, чужие, сразу же попались на его удочку, а когда оказалось, что вроде бы и не совсем чужие, то городские мифы полетели ко всем чертям. Возьми того же патетического Студента, от которого наш общий друг чуть с ума не сошел: ничего себе, в Городе никого практически не убивали, ну по крайней мере ПОСЛЕ той “первоначальной” и не очень приятной истории. Как бы не так! Только и делали, что этим занимались, да и, насколько я могу судить, продолжают это делать. Забудь о Городе — КАК ТАКОВОГО его нет. Есть ГОРОДА. Трупы сбрасывают в Оредо или Неву, сжигают или набивают ими овраги, заливают цементом в подполе или свозят на санках за город и сбрасывают в мусорные ямы. Довольно».— «Это — твоя первая политическая речь, произнесенная за последние, ну, скажем, пятьдесят шесть лет, в течение которых, если не говорить о последних трех днях, тебя, кажется, никто не собирался убивать».— «Она не политическая, Валя. Она — о смерти».

Грусть нашла на них обоих. По долгому опыту своего существования Август знал, что не надо пытаться ее уменьшить. Непривычный же к грусти Валька недоумевал, когда она к нему приходила, считая ее капризом, излишеством и не признавая за ней права быть его естественным состоянием. Ну ладно, пусть Август прав, и это он, Валька, в конечном счете сам все и придумал. Ну просто талантливый такой.

«Нет, я нисколько не опечален,— сказал Валька.— Не важно, кто что выдумал. Гораздо важнее, что кто-то другой ему, выдумавшему, все это ПОКАЗАЛ — со всеми странностями и поворотами сюжета, никак не предвиденными выдумавшим. Мы опять едем с Вебстером на раскопки. Потом в музей. Ты с нами?»

Август не хотел ехать. Лучше спать. Он задремал, но тут же проснулся от громкого стука. На пороге стоял Сергей Селиверстов, опираясь на дубовую палку с серебряным набалдашником, в огромной твидовой кепке, теплом плаще до пят и с галстуком-бабочкой под воротником мягкой батистовой рубашки. Сергей еще раз стукнул палкой об пол: «Все двери открыты, мой мальчик. А ты себе дремлешь, мечтая, наверное, о какой-нибудь шлюхе. Меня отпустили на два часа под самое честное слово на свете. На больничной машине, с шофером. Так вот…» — «Здравствуй, Сережа. Дай я помогу тебе раздеться. Кофе?» — «Никакого кофе. Пока даже чаю нельзя. Раздеваться ни к чему. Все. Завтра мы уезжаем. Ты поедешь с нами. Бери твою сумку или что там еще у тебя. Александра сняла тебе на одну ночь номер в отеле рядом с больницей. Идем».

Он понимал и не понимал, что ему говорит Сергей. Но решил ответить, как если бы понимал. «Нет. Я не поеду сейчас с тобой и не улечу завтра с вами из Города. Завтра утром я обещал посетить одного человека. Это — неотменимо. Иначе и приезжать было незачем. Кроме того, вчера совершенно неожиданно объявился Валентин Иванович Якулов из Петербурга, и я намерен здесь оставаться, во всяком случае, до его отъезда. И, наконец, мне все еще нужно время, чтобы собрать воедино все мысли о Городе, что тоже гораздо лучше сделать, пока я еще здесь. Хочешь, я приготовлю поздний завтрак? Или назовем его ранним обедом?»

Тяжело дыша, Сергей уселся в креслo, не снимая плаща и кепки. «Закури мне сигарету, пожалуйста, какую угодно. Зачем тебе понадобился этот ориентальный недоросль из Петрограда?» — «Петрограда нет, Сережа, как, боюсь, и Санкт-Петербурга. Как и всего — без нас, думающих об этом».— «Не верю ни одному слову. Все это — жалкие предлоги, чтобы продолжать оставаться в этой международной крысоловке, в которой ты хочешь найти лазейку — туда, где нет смерти. А если есть, то какая-то особая, для тебя одного — по индивидуальному заказу. Не выйдет! Крысолов тебя найдет, он — один на всех, другого нет».— «Ты, Сережа, кончаешь тем, чем кончают почти все нигилисты,— морализмом, да еще с теологическим уклоном. Я лично за то, чтобы еще немного пожить».— «Едем с нами, тебе нельзя здесь оставаться».— «Тебе, Сережа, всегда мешало, что ты — ученый. Сколько бы ты ни материл науку, она — в тебе. И сейчас, говоря со мной, ты видишь в моей ситуации ОБЪЕКТИВНОСТЬ, да ведь она у каждого из нас своя». — «Жалко, а я-то надеялся…— Сергей помолчал.— Наука или не наука, мой мальчик, объективность смерти — одна для всех».

Август пошел сварить еще кофе. Когда он вернулся, Сергея не было. Хорошо. Тогда он сделает одну работу с начала и до конца. Было три пополудни. Он лежал на разостланной карте-дециметровке и быстро наносил красным карандашом то, чего на ней не было. Вот линия его прежней прогулки от старой Восточной Стены до высохшего притока Оредо. Оттуда — к «родовой ставке» Августа. Плоское трехэтажное строение с маленькими круглыми окнами и дверями такими низкими, что сейчас ему пришлось бы согнуться, чтобы пролезть; с большим задним двором и множеством деревянных пристроек, сараев и хлевов. В глубине двора — два крошечных деревянных храма и отдельно, за низкой оградой, открытый жертвенник с вечным огнем на четырех каменных подставках, прикрытых плетеными колпаками. Это где-то в четверти лиги от дома Вебстера. Резко на северо-запад от ставки — роща, а за ней огромное низкое здание ставки рода аганов на холме, за которым начинается Западная Стена, примерно там, где теперь больница Сергея. Высокий, в четыре-пять этажей, храм Гимбу (одна из двух жреческих коллегий Города), сложенный из плит светло-серого песчаника. Дальше на север, где теперь проходит Северная автострада, слева от очень узкой, вымощенной щебнем дороги,— мрачное небольшое селение под названием Западная Граница. Люди здесь живут глубоко под землей в огромных помещениях, похожих на залы. Спускаться надо по идущим вдоль стены крутым каменным лестницам без перил. Наверху — конюшни, хлевы, свинарни, амбары и несколько глиняных лачуг клиентов и отпущенников, огороженные одной низкой изгородью, за которой тянутся поля и огороды.

Все это возникало не из матовой поверхности карты, а накладывалось на нее откуда-то сверху. Заболела спина, он с трудом разогнулся, долил бренди в остаток кофе и продолжал расчерчивать карту красными линиями, отмечая кружочками, квадратиками и треугольниками знакомые ему кварталы, храмы и родовые ставки. Когда наконец одним широким круговым движением он обвел весь Город, было уже восемь. Август закурил и подумал: а не происходит ли вся архитектура из особого чувства расчленения поверх­ности, которую далеко не всегда можно увидеть, а еще труднее — представить? Вертикали и объем строения прямо соотносятся с телом смотрящего, но, только видя или воображая здание сверху, ты включаешь себя в него, в нем «осваиваешься». Именно так Гильгамеш видел свой Урук, а Приам — свою Трою. Ранний город всегда — двухмерность, принимающая в себя объемы человеческих обитаний и уплощающая их в едва поднимающиеся над поверхностью пятна. Затем туда «вставляются» вертикальности храмов и дворцов — но это только после того, когда город уже включился в окружность стены, от первого камня которой он и ведет свое существование. Так было в начале, когда сознание человека только начинало принимать в себя город.

Эти трансцендентальные архитектурные размышления были прерваны звонком Мелы. «Уже десять часов, что ты делаешь? Не удивляйся, я перешла на “ты”, потому что весь день с тобой проговорила. Так интересно говорить с человеком, за которого сама же и отвечаешь».— «Тогда, может, так и оставим?» — «Так уже не получится. Утром я сказала мужу, что не буду с ним спать, а буду спать только с тобой. Он заявил, что никогда этого не перенесет и…» — «Я его понимаю, но…» — «…и что он хочет с тобой познакомиться. Мы с ним заедем за тобой через полчаса, он уже выводит машину, и будем ужинать в ресторане “Место для всех”. Кстати, я уже неделю не ужинала».— «Я очень хочу есть, Мела, и буду счастлив познакомиться с твоим мужем, но… как бы это выразиться помягче, мне совершенно необходимо оставаться в живых по крайней мере до одиннадцати завтрашнего утра».— «Не беспокойся, пожалуйста, он тебя пальцем не тронет. Он только хочет увидеть, кого я ему предпочла. Возможно, надеется, что я к нему вернусь когда-нибудь. В конце концов у него же есть жена, которая, по его словам, с ним иногда спит, но…» — «Господи, так он — двоеженец?!» — «Любой брак, зарегистрированный в Городе, — законный. То, что он женат в Англии, здесь не имеет значения».— «Но в Англии двоеженство — уголовное преступление, и при раскрытии его брак автоматически аннулируется». — «Здесь он никак не аннулируется. Просто тогда я буду женой преступника, что даже было бы забавно, если бы я уже не позаботилась о разводе. Сегодня я отослала все формы с его подписью, а также отчима как свидетеля. Пока! Мы едем». — «Послушай,— крикнул он,— а этот твой бывший муж, он не…» Но она уже бросила трубку, и Август пошел переодеваться.

Он никогда не сомневался, что идиотские ситуации с дамами, в которые он периодически попадает,— просто плата за пожизненное безбрачие, к которому, впрочем, он никогда не стремился.

Человек в поношенном смокинге, с редкими выцветшими белесыми волосами, торчащими в разные стороны, огромным носом, контрастирующим с почти отсутствующим подбородком, и длинными рыжеватыми ресницами, через которые смотрели маленькие и крайне живые глаза, печально на него взглянул и сказал, что он — Тимоти Эгар, бывший муж Мелы в некотором роде, и что хотя это могло бы быть сочтено и бестактностью с его стороны…

«Помилуйте,— вскричал Август,— так вы же друг моего старинного лондонского приятеля Александра, и уж в этом, во всяком случае, не может быть ни малейшего сомнения!» «Да,— грустно согласился Тимоти, распахивая перед ним дверцу «кадиллака»,— Мела мне не говорила об этом, но теперь все как-то начинает складываться в одну картину. Не очень приятную, по-моему, хотя, с вашей точки зрения, она может выглядеть несколько иначе. Но не хочу быть предвзятым. Не могу себе позволить быть предвзятым. Вам лучше сесть сзади справа. Мела любит сидеть спереди. “Место для всех” чрезвычайно неудобно расположено — надо ехать по этой чертовой Северной. Долбаные грузовики, но я надеюсь, мы не погибнем».

Он странно вел машину, делая резкие повороты и неожиданно тормозя без всякой нужды. Мела насвистывала сквозь зубы вальс Крейслера. Августу совсем расхотелось есть, но зато прошло чувство неудобства. Трудно было себе представить место, более противоречащее своему названию, чем «Место для всех», начиная с отсутствия вывески на фронтоне огромного двух­этажного дома с черными многогранниками колонн без капителей и кончая темно-синими в тонкую полоску фраками официантов. «Места заказывают по телефону по крайней мере за два дня. Отчим отдал нам свой заказ,— объяснила Мела, разворачивая огромное меню,— из-за важности ситуации. Ты пей, пожалуйста, назад машину поведу я». — «Вы — виски или водку, как наш общий друг?» — Тимоти передал ему карту напитков. «Я, пожалуй, ничего. Мне завтра утром надо быть совсем-совсем свежим. Ну одну рюмку “Житной” разве что». — «Нет,— объявил Тимоти,— я буду пить только “Дикую утку”. Она — та единственная вещь на свете, которая, может быть, принесет мне хотя бы частичное утешение в моем горе от ее неверности. Пьем за частичное утешение!» «Благодарю вас, — сказал Август официанту,— без льда, пожалуйста. — К Тимоти: — Разумеется, я готов за это выпить, но, по-моему, ваш тост несколько опережает события». — «Но вы же давно с ней живете, не так ли, Август?» — «Что?!» — «Это я с ним давно живу,— сказала Мела, отпивая из высокого стакана томатный сок, — он об этом не знал, пока я ему не сказала позавчера, но он, наверное, забыл».

Август решил не возражать и только заметил: не забавно ли, что Фортуна выбрала именно это «Место для всех», чтобы взять у него реванш? За что? — он сам еще не понимает.

«Место? — встрепенулся Тимоти.— Не вижу в этом ничего удивительного. Оно и есть ОДНО из всех, ибо, знайте, мы сидим в замке Правителя Города, Уркела Второго, который он вопреки городским законам построил внутри городских стен. В этом уникальность замка. Замок властителя, а тем более одного из пяти, пентарха, немыслим расположенным в Городе».

«Это не совсем так.— Август налил себе вторую рюмку. — Мы не сидим в замке — скорее в том месте, где он когда-то стоял. Потом его разобрали на плиты и построили два храма Гимбу, а те лет триста назад были перестроены в здание, где мы сейчас и находимся. Но дело не в этом. Замок выстроил Уркел Четвертый и не внутри Города, а в лиге за городской чертой, которая лишь много позже сдвинулась на запад. Тогда замок буквально господствовал над всей западной стороной Города, как сам Уркел Четвертый — над своими четырьмя соправителями. ЗАМОК — СИМВОЛ ВЛАСТИ, ОТДЕЛЕННОЙ ОТ ТЕХ, НАД КЕМ она ВЛАСТВУЕТ. Как Университет был символом силы знания, отделенной от знания».

Тимоти был так потрясен этим заявлением, что автоматически налил виски в стакан для минеральной воды, залпом его выпил и, вытерев салфеткой пот со лба, бросил ее на стол и твердо сказал: «Отделенность власти — не более чем одна из сторон Темы Замка. Возьмем европейскую литературу. В течение трех столетий Замок фигурировал в ней как центр и фокус Идеи Власти над человеком. И так от Валентина Андреэ в начале семнадцатого века до Франца Кафки в начале двадцатого. Он же был и ОБРАЗОМ ОПРЕДЕЛЕННОСТИ, КОНЕЧНОСТИ власти для его обитателей. Люди же внизу могли видеть в Замке НАД ними и верхний предел их существования. Страх как орудие власти Замка не был абсолютным, ибо в конце концов бояться или не бояться, все еще оставалось частным делом каждого. Пусть девяносто девять из ста боялись Замка, но один, не боявшийся, знал или чувствовал, почему можно и не бояться, даже если это замок Синей Бороды, маршала де Рэ, Малагесты или Ченчи. Прошли столетия, Замок ушел в прошлое, но его образ дотянул до конца девятнадцатого века, когда полностью изменилась сама Идея Власти. Власть не только перестала быть властью над ОТДЕЛЬНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ и стала властью над МАССОЙ, но и сам отдельный человек перестал ХОТЕТЬ своей отдельности. Кто знает? Может, он думал, что так будет надежнее. И дело уже было не в том, что теперь не девяносто девять из ста, а девятьсот девяносто девять из тысячи боялись, а в том, что и единственный, не боявшийся, переставал быть ИНДИВИДОМ. Источник страха переселился из Замка в НЕОТДЕЛЕННОСТЬ ЛЮДЕЙ. А образ Замка ушел из литературы не потому, что страх стал универсальным, а потому, что он перестал быть индивидуальным. Смотрите, ведь ни Кремль, ни Берх­тесгаден — не замки. Ибо исходящий из них абсолютный и всеуравнивающий страх парадоксальным образом отменил саму иерархию власти, символом которой и призван был быть Замок. Оттого, наверное, Сталин умер не в Кремле, а на подмосковной даче, а Гитлер не в Берхтесгадене, а в вонючем берлинском бункере. А Замок стал музеем или отелем. Жалко, правда?»

Когда Август позднее буквально пересказал мне речь Тимоти о Замке, я нисколько не удивился, вспомнив его заключительную тираду в самолете, оборванную нашим приземлением в Городе. «Господи! — подумалось мне.— Так он опять сел на своего любимого конька — Замок!» И тут же по ассоциации с Замком я вспомнил: а как же Матильда, вечно собиравшаяся от него к кому-нибудь уйти? Бедный Тимоти, видимо, из-за этой вечной угрозы он и оказался скоропалительно женившимся в Городе «одновременным браком» на прекрасноногой Меле! Теперь мне стало понятно его неожиданное решение год назад продать развалины своего родового замка в северо-западном Пертшире португальскому фабриканту сардин. Еще бы, содержать двух жен! Мне же это свое решение он объяснил следующим образом.

«Во-первых,— сказал он,— у меня никогда не хватит денег на восстановление этого треклятого замка. Во-вторых, продать замок португальцу все-таки не так позорно, как американцу или французу. В-третьих — уверяю тебя, это самое главное,— Замок — это честь, а честь продать невозможно, если, конечно, ты ее не продал еще до того, как продал свой замок. Увы,— печально продолжал он,— я уже никогда не поставлю перед развалинами свою палатку на лугу, загаженном овцами арендатора Энди Сазерленда, и теперь мне придется платить восемь фунтов за ночь в пабе “Змея”. Но заметь, Замок — не Университет!»

Увидев на моем лице изумление от столь неожиданного перескока, Тимоти пояснил: «Ты же знаешь, у меня нет своего университета. Да его все равно никто бы не купил. Да чего там купил, его и задаром бы никто не взял. Видишь ли, Университет не имеет никакого отношения к чести. Как, впрочем, и к интеллекту, поскольку является местом, откуда все РАЗДАЕТСЯ. Не продается даже, а так, рассеивается неизвестно куда — чужая наука, чужое умение, чужое искусство. Университет НАСТОЯЩИЙ, кончившийся примерно тогда же, когда и Замок, в семнадцатом веке, был иерархической корпорацией. Нынешний же — гигантская палатка, раскинутая перед развалинами Замка. Раньше в Университете люди все-таки жили, хотя и без особых удобств (как, впрочем, и в Замке). Теперь он — орудие самозабвения масс, универсальное диско».

В последней фразе я слышал отзвуки его марк­систских увлечений в молодые годы (Тимоти, по его словам, был убежденным сталинистом с 16 декабря 1963-го по 14 января 1964-го) и некоторую горечь от поражения в начале (оно же было и концом) его университетской карьеры — он окончил Кембридж по третьему разряду.

Да, Университету не заменить Замка в теме Власти. Он немыслим как возвышающийся над городом, ибо по самой своей природе и по ходу своего исторического вырождения он — центробежен. Он раскинулся у подножия холма, на котором давно нет Замка.

Однако, в отличие от покинутого нами или, скорее, покинувшего нас Замка Университет еще только ждет, чтобы исчезнуть и превратиться в символ. Но символ чего? Нереальности постуниверситетского существования? Сталинская фантазия возвести «совсем новый» Университет на Ленинских (Воробьевых) горах, не есть ли она воплощение мечты о ВЕЧНОСТИ ВЛАСТИ, уже утратившей свой материальный образ? (Не потому ли этот Университет остается самым высоким зданием советской эпохи?) Ошибка Сталина в том, что он придумал построить Университет «как Замок», а получился гигантский замковидный отель. Ну что ж, будущей Власти еще придется поломать голову, чем заменить Замок. Но это — другая, никак не наша история.

Мои друзья уже съели рыбный бульон с укропом и лимонным соком и перешли к традиционному английскому пирогу с устрицами, о котором на его родине забыли уже лет как двести. Мела? Едва ли раз взглянул Август на нее за весь вечер, она больше не была для него невообразимой.

«Устричный пирог может меня примирить с чем угодно.— Тимоти осушил стакан шабли и внимательно посмотрел на Августа. — Я не хочу быть навязчивым, но в то же время мне не хотелось бы, чтобы у вас сложилось впечатление, будто ваши замечания по поводу археологии данного места остались мною не замеченными. Не говоря уже о том, что именно они послужили невольным поводом и к нашей маленькой дискуссии о Замке, которая, боюсь, несколько утомила нашу даму. Все же как вам удалось узнать, что этот замок построил Четвертый Уркел, а не Второй?» — «Да очень просто,— сказал Август,— я это видел и слышал. Кстати, скажите, пожалуйста: когда вы женились на Меле этим самым “одновременным” морганатическим браком, могли ли вы вообразить ее, ну, скажем, закрыв глаза и заткнув уши?» — «Нет, я и сейчас не могу». — «А я могу. Знаешь, Мела, — он слегка наклонился к ней и положил на стол салфетку,— обстоятельства складываются столь причудливым образом, и раз уж ты разошлась с Тимоти, то почему бы нам не быть вместе начиная с этого момента? Прекрасно! Я снимаю номер в отеле, где-нибудь неподалеку от ресторана. Завтра утром отправляюсь по делу, о котором говорил, и после моего возвращения мы решаем, что дальше. Счет, пожалуйста! Нет, Тимоти, это МОЙ свадебный ужин». — «Как ужасно! — стонал Тимоти, обхватив руками голову.— Я вернусь один в дом ее отчима! Да, но вы еще не объяснили: КАК вы могли все это видеть и слышать тогда, в правление Уркела Четвертого?»

Впервые в жизни проснувшись женатым человеком — не сам ли он назвал тот ужин свадебным? — с Мелой, спящей поперек постели, уткнувшись ему лицом в живот, он с усилием скосил глаза на огромные стенные часы. Девять тридцать. Посетовав на предел, положенный его сымпровизированной первой брачной ночи, он выскользнул из постели, набросил на плечи гостиничный халат и уже включил кофейник, когда в дверь тихо постучали.

«Я никогда не решился бы вас потревожить.— Маленький пожилой портье в темно-лиловом фраке с серебряными пуговицами был явно растерян.— И это никоим образом не согласуется с правилами отеля, но, умоляю простить меня, ваш посетитель столь настойчив и уверен в необходимости немедленной встречи с вами, необходимости, по его словам, в первую очередь для вас, что я все-таки взял на себя смелость…» — «Да чего там, пусть войдет». Он аккуратно накрыл Мелу одеялом, задернул полог и поставил две чашки и сахарницу на кофейный столик в нише перед окном.

Посетитель не был ни ожиданным, ни неожиданным. Без плаща, с капельками дождя, сверкающими на лацканах серой утренней визитки, и веточкой герани, небрежно воткнутой в верхний карманчик. Нисколько не стесняясь необходимости своего визита, возможно, потому что сам этой необходимостью и был, он все же начал с изъявления сожаления насчет, опять же, необходимости подобного вторжения и тем самым неизбежности нарушения приватности и утреннего покоя. «Поспешность нашей встречи объясняется, как вы, вероятно, и сами догадываетесь, небольшим изменением в ваших планах на сегодня. Ибо визит, о котором я вам сообщил позавчера, оказывается теперь нежелательным».— «Еще кофе?» — «Да, пожалуйста.— Посетитель закурил, тонкой бледно-синей струйкой выпуская дым в полуоткрытое окно.— Ну просто произошла заминка. Я, разумеется, не премину вам сообщить, если случатся какие-либо дальнейшие развития или изменения».

Кофейный столик с двумя круглыми табуретками целиком помещался в нише узкого и очень высокого окна, отделенной вместе с входной дверью пологом от кровати. «Не означает ли это, что лицо, в порядке одолжения которому вы спасли меня от страшной смерти, изменило свои планы, чем и вызвана нежелательность моего визита к нему сегодня?» — «Нет, так я не говорил».— «Тогда ВЫ изменили свои планы?» — «Нет, у меня нет планов. Говоря о нежелательности сегодняшнего вашего визита, я имел в виду, что Я ЕГО НЕ ЖЕЛАЮ».— «А ОН — знает?» — «На ваш вопрос не может быть ответа. Или слишком много ответов. Я думаю — в порядке ЛИЧНОГО мнения, никак не претендующего на научную объективность,— он знает ВСЕ, ЧТО ЕМУ НУЖНО. Но что значит “нужно” в его случае? Здесь я так же бессилен, как вы».— «Но не может ли акт вашей воли — не хотеть моего визита к нему сегодня — противоречить ЕГО воле меня видеть?» — «О, это я готов допустить! Не могу не допустить в порядке хотя бы чисто теоретическом. А если так, то, уверяю вас, с моей помощью или без нее вы с ним сегодня встретитесь. Как видите, нет никакого резона беспокоиться, тем более что такое, пусть для вас и несколько вынужденное изменение сегодняшних планов, послужило поводом к еще одной моей — кто знает, не последней ли? — приятнейшей встрече с вами».

Август смотрел на тяжелый малиновый полог за спиной своего спасителя, чуть колышущийся то ли от легкого влажного ветерка из окна, то ли от дыхания Мелы, если та проснулась и теперь стоит, вслушиваясь в каждое слово их притязательной беседы. Вожделение пронзило его — то, о котором боги знают, когда оно приходит к смертному и куда его ведет. О, Гар! О, Царь Ночной, снисходительно отпустивший его из своих туманных владений! О, Мела, новая радость его чресел! Посетитель, жданный-нежданный, устремивший все способности чувства и разума на собеседника, все еще полагает, что они с Августом вдвоем, а Мела досматривает последний сон в своей брачной постели. Он не угадывает за пологом движений ее тела и не слышит ее дыхания. Он не ведает, что знать третьего не входит в начальные условия его существования, и оттого наивно уверен в продолжении своей игры с тем же намеченным им противником. Так нет же! Игра — другая, противник — невидимый, за пологом, а он, Август,— арбитр, точнее, притворяющийся арбитром провокатор. Он доведет ситуацию до того предела, за которым не будет ни искусства игры, ни искусных игроков. Только бы не перейти этот предел!

«Любая ситуация ограничена моим знанием о ней,— словно отвечая на мысли Августа, срезонировал посетитель.— Сама по себе она бесконечно больше, так как включает в себя все действительное и возможное знание других. Такова моя философия чистого действия. Никаких выводов и заключений! Знай смотри и делай! — Молниеносным движением левой руки он опрокинул в рот содержимое пузырька со знакомой Августу зеленой микстурой и выбросил пузырек в окно.— Спина болит. Но возвращаюсь к данной ситуации. Ее своеобразие в том, что мной не было получено вообще никаких инструкций. Строго говоря, мои функции в отношении известного лица завершились передачей вам позавчерашней ночью его приглашения. Все, что было потом и есть после,— Я. Отсюда, с непривычки, тревожность какая-то, не присущая мне многословность, да, наверное, и боль в спине тоже». — «Тогда не лучше ли все-таки мне к нему отправиться, как было ранее договорено».— «О нет. Совершенно невозможно в силу непререкаемости моего желания. И в нем — минимум моей новой свободы, если позволите».

Последнее заявление так ошарашило Августа (новизной постановки вопроса, я полагаю), что он спросил прямо, не думая («чистая реакция», черт возьми!): а был ли этот самый минимум свободы, когда он, выполняя инструкцию упомянутого лица, убил трех палачей? «Инструкция убить? Да Господь с вами! Ничего подобного не было и не могло быть. Просто высказанное в самой общей форме намерение вас увидеть и пожелание, ну, чтобы вы были более или менее под рукой и предпочтительно в живом, а не мерт­вом виде. Ну, само собой, я убил тех троих, полагая, что иначе выполнение его пожелания могло бы сделаться весьма затруднительным. Не стану отрицать, имелись и некоторые другие возможности, как, например, задушить их или разбить им головы тяжелой доской, лежавшей на полу перед дверью. Первое, однако, потребовало бы больше времени и усилий, а второе отвращало своей вульгарностью. Видите, даже здесь имелся какой-то минимум свободы, если хотите, но совсем другого свойства. Чисто инструментального, я бы сказал. Ну, мне пора. Опасаюсь, что уже и так слишком утомил вас своим обществом. Итак, мы договорились (Август мог поклясться, что ни о каком договоре не было речи!), вы пока остаетесь здесь. Я, с вашего любезного разрешения, выкурю еще одну сигарету и двинусь».

Август тоже закурил. Полог заколыхался словно от сильного порыва ветра. В глазах посетителя появилось что-то мягко-жалобное, такое, что в переводе на слова звучало бы как «ну не могу я больше, не могу, ну хватит меня испытывать!». Не было ли в этом потери внимания к ситуации, к Августу, к кофейному столику с чашками, кофейником с сахарницей, к полураскрытому окну, напротив которого сидел посетитель, и к пологу за его спиной?

«Прекрасно,— он глядел в невидящие глаза посетителя,— я сейчас быстро оденусь, вызову такси и поеду к хозяину чудного дома с глазом-иллюминатором. Это будет МОИМ минимумом свободы». «О нет, нет! — встрепенулся посетитель.— Совершенно невозможно! Простите мне мою несдержанность. Ваша роль уже определена мною, не пытайтесь выйти за границы определенного. Тем более что вы не сможете этого сделать, поскольку здесь — я. Смешно звучит, не правда ли? Но тем не менее это так, уверяю вас».— «Не намереваетесь ли вы физически воспрепятствовать моему выходу из номера?» — «Господи! Кто говорит о таких мелочах! Ну, разумеется, я с самого начала заклинил замок входной двери и перерезал телефонный провод. Прыгать из окна во двор, глубокий каменный колодец,— верная смерть. Но дело же, помилуйте, не в этом — просто НЕКОМУ будет пытаться уйти отсюда каким бы то ни было способом по причине того, что вы будете убиты. Помните, как быстро я заколол тех троих у вас на глазах? Эффект неожиданности — скажете вы? Ничего подобного — просто быстрота реакции. Ваш земляк, великий русский змеелов Александр Рюмин, говорил, будто скорость реакции среднеазиатской гюрзы в два с половиной раза превышает скорость движения пальцев Святослава Рихтера в prestissimo ха-мольной сонаты Листа. Так вот, скорость моих реакций только в полтора раза меньше, чем у гюрзы. Хотите пари? Я сейчас лягу на пол лицом вниз, а вы обеими ногами станете мне на голову. Так вот, из этого положения я вас заколю за три секунды». — «Я не принимаю пари,— твердо сказал Август, — ибо буду не в состоянии наслаждаться результатом, если вам можно верить, конечно». «Подождите! — Посетитель все более возбуждался.— Еще не все. Заколов вас, я спокойно изнасилую женщину, хотя, возможно, я сначала ее убью. Обожаю это проделывать с только что убитыми дамами. Нет, не задушу — получается грязно. Лучше всего убить женщину, проколов ей стилетом ямку над первым шейным позвонком. После она еще некоторое время продолжает дергаться, что, как известно, безмерно увеличивает удовольствие. Потом я положу вас на нее, закутаю обоих в простыню, полью горючим составом, который всегда ношу с собой, и смогу еще пару минут наслаждаться маленьким пожаром, прежде чем спуститься из окна одному мне известным способом. Я обожаю пожары…»

Посетитель закашлялся, голова его упала на грудь — только мгновение, и Август видит стоящую за ним Мелу с маленькой пилочкой для ногтей в левой руке. Но уже в следующий момент тело гостя согнулось пополам и так, согнутым, свалилось под кофейный столик.

В комнате стоял острый запах зеленой микстуры. Август распахнул окно. Оно было единственным, выходящим во двор. Глухая стена. Во дворе никого не было. Теперь он сообразил, что отель стоит на холме, ибо от входа с улицы их этаж был второй, а со двора — четвертый или пятый. Он перенес кофейный столик, освобождая место перед окном, подхватил тело под мышки, посадил его на подоконник и столкнул вниз.

«Для первого раза у тебя неплохо получилось»,— Мела, бледная как полотно, едва могла говорить. «У тебя тоже, если с тобой это действительно впервые.— Он тяжело дышал, и пот заливал ему глаза.— В этом проклятом Городе ни в чем нельзя быть уверенным». Мела усадила его на край постели, вытерла мокрым полотенцем лицо и руки. «Скажи, в какой момент ты понял, КТО он на самом деле?» — «Когда увидел, как шевелится полог. Но я еще не был уверен, что будет необходимо его убить».— «И это все, что ты понял?» — «Пока да».— «Тогда я была права с самого начала. Ты — страшный дурак. Даже Валентин и тот тебя умнее». Она провела мокрой ладонью по его лицу. Август сам не знал, отчего решил сейчас не ехать на назначенное свидание. Кстати, телефон оказался в порядке, как и дверной замок.

Теперь они сидели в маленькой таверне на соседней улице и ждали, когда принесут кофе. Он попросил официанта принести также карту Города и, найдя нужное место, облегченно вытянул под столом ноги, улыбнулся и, ткнув пальцем в зеленый крестик рядом с «Местом для всех», сказал: «Вот ближайший полицейский участок. Сейчас я туда пойду и сообщу о совершенном мной убийстве, спровоцированном прямыми угрозами убитого в мой адрес. Ты в это время спала. Я опущу, сколь это ни безнравственно, что пять дней назад он спас мне жизнь, как, впрочем, и некоторые другие детали. Ну просто ради упрощения. Скажу, что выбросил тело в окно, поскольку было противно находиться в его компании. А ты будешь ждать меня здесь. Если я не вернусь через час, иди в полицию, где тебя уведомят о состоянии моих (точнее, ИХ!) дел. Версия о том, что ты спала, вполне правдоподобна и будет, безусловно, подтверждена утренним портье. Да, прости: пилочка для ногтей у меня в кармане, с МОИМИ отпечатками пальцев — твои я тщательно стер. Так что любое твое вмешательство будет расценено как злостная попытка запутать ход следствия. И не пытайся возражать. По-моему, я очень здорово все придумал». — «И не подумаю»,— сказала Мела.

Когда он наконец свернул на тихую, обсаженную платанами улицу, в конце которой возвышалось здание полиции в стиле модерн ранних девятисотых — по карте в двух шагах от таверны, в действительности в пятнадцати минутах быстрой ходьбы,— его остановил высокий узкоплечий человек в очках в тонкой золотой оправе, в сером костюме со сверхъестественно отглаженной складкой на брюках и мягкой шляпой в руке. «Вы Август?» — «Безусловно».— «Я — адвокат отчима вашей жены, Кон Менке. Фрау Мела позвонила мне час назад и формально уполномочила меня представлять ваши (и ее) интересы где бы то ни было в Городе».— «Но ведь я только полчаса назад сообщил ей о своем намерении идти в полицию!» — «Значит, она предполагала, что таковое намерение у вас возникнет. Думаю, не будет беды, если мы с вами сядем вот на ту, вполне удобную скамейку и немного потолкуем».— «У меня складывается впечатление, что в этом Городе вам постоянно предлагают где-нибудь немного посидеть, в результате чего либо вы сами кого-нибудь убиваете, либо с вами это делают другие».— «Ну, знаете, у каждой этнической общности есть свои дурные привычки, но не стоит преувеличивать.— Он смахнул шляпой пыль со скамейки и тем же жестом пригласил Августа сесть.— Я, разумеется, записал со слов фрау Мелы, о чем вы предположительно собираетесь сообщить комиссару уголовной полиции, но на всякий случай, во избежание возможных расхождений, я бы попросил вас повторить.— Он вынул из кармана длинный плоский блокнот и золотой карандаш.— Но сначала, будьте так добры, нарисуйте план комнаты. Прекрасно.— Он откинулся на спинку скамьи, заложил ногу за ногу и закурил.— Великолепно. Кстати, где вы держали пилочку для ногтей во время вашей беседы с посетителем?» — «В левом кармане халата».— «Вы заранее ее туда положили, ожидая его прихода?» — «Нет, я собирался привести в порядок ногти и, когда постучал портье, машинально бросил пилочку в карман халата».— «Он сидел за столиком напротив окна, слева от вас, да?» — «Именно так».— «Мела не говорила, что вы левша».— «Я не левша».— «Простите, но в таком случае вам пришлось бы достать пилочку левой рукой, переложить ее в правую, завести правое плечо далеко влево, повернуть кисть правой руки с пилочкой, зажатой между большим и указательным пальцами, вниз и только после этого нанести укол — непрямой, заметьте, потерявший силу и, уж во всяком случае, неточный».— «Нет. Хоть я не левша, но заколол его левой рукой, о чем свидетельствуют и отпечатки пальцев».— «Пока они ни о чем не свидетельствуют. Свидетельствует только то, что ПРИНЯТО как свидетельство. Но опять же простите за поучительный тон, само понятие, сам феномен свидетельства имеет ЮРИДИЧЕСКИЙ смысл в первую очередь в отношении конкретного объекта преступления, то есть убитого, и только во вторую — конкретного субъекта преступления, то есть убийцы. Начнем с первого — КОГО ИМЕННО вы убили?» — «Я убил человека, внешность которого мне хорошо известна. Ее описание мною, безусловно, совпадет с описанием, которое сделает портье, и с полицейскими фотографиями трупа».— «Кстати, как звали убитого?» — «Я не знаю».— «Сколько раз вы его видели до сегодняшней встречи?» — «Три раза».— «На каком языке вы разговаривали? Заметьте, я даже не спрашиваю об обстоятельствах ваших встреч».— «На немецком. Он блестяще говорит по-немецки».— «Говорил, простите. А на каком языке я говорю с вами сейчас?» — «На немецком, без сомнения, так же как и я».

Адвокат вздохнул, взглянул на часы, задумчиво устремил взгляд на ардекоровский шпиль полицейского комиссариата и устало сказал: «Я уже десять минут как говорю с вами на чистейшем классическом керском — частная школа, знаете, и все такое прочее,— и те же десять минут вы говорите на том же керском, ну, пожалуй, слишком уж классическом и с легкими следами юго-восточного говора».— «Но я же не знаю керского?!»

«Уважаемый Август,— адвокат положил блокнот с карандашом в карман,— вы в самом деле серьезно полагаете, что комиссар Контегар примет признание в убийстве от человека, который не знает, на каком языке он говорит, не знает, на каком языке он четыре раза говорил с убитым, не зная при этом его имени, не зная, откуда он и, собственно говоря, КТО он? Кто же тогда ВЫ САМИ в его глазах, позвольте вас спросить? Нет, ни один нормальный адвокат никогда не разрешит своему клиенту сделать признание в чем бы то ни было на таких условиях. Сейчас я вам предлагаю простейший и, на мой взгляд, разумнейший компромисс. Мы возвращаемся в таверну к фрау Меле — я, между прочим, еще не завтракал и дико голоден, как и вы полагаю,— и будем спокойно ожидать, когда взвоют сирены полицейских машин, перед нами предстанет запыхавшийся полицейский офицер и попросит вас проследовать с ним в комиссариат. Я, разумеется, отправлюсь с вами и прочту текст вашего заявления, который заранее напишу и отредактирую. Вы при этом не произнесете ни одного слова НИ НА КАКОМ ЯЗЫКЕ. Отвечать на вопросы тоже буду я. Полагаю, все произойдет в ближайшие полтора-два часа. Заминок (Август вздрогнул) с приездом полиции не предвидится, поскольку положение трупа ясно указывает, откуда его сбросили, а именно из окна вашего номера, и поскольку будет вполне натуральным предположить, что вы решили после столь досадного инцидента позавтракать в ближайшей таверне».

«Простите,— сказал Август, когда они подходили к таверне,— вы сейчас употребили выражение “нормальный адвокат”, смысл которого мне не совсем ясен». «Нормальный адвокат — это адвокат, исходящий из предпосылки, что все люди: его клиенты, коллеги, судьи, следователи и так далее — ненормальные. Потом он может делать — и это совершенно необходимо — оговорки, исключения, корректировки, но начинает любое дело непременно с предпосылки такого рода. Я считаю, что из такой предпосылки должен исходить не только нормальный адвокат, но и любой нормальный человек».— «А их много, этих нормальных?» — «К моему величайшему сожалению — чрезвычайно мало».

Мела крепко обхватила его под пиджаком, не велев шевелиться, говорить и что бы то ни было делать. Менке заказал себе завтрак (Август и Мела, к его удивлению, категорически отказались) и сейчас быстро записывал в блокнот текст заявления. Когда принесли пиво и жареные сосиски с картофелем, он молча положил блокнот перед Мелой, постучав по нему карандашом, снял очки и принялся за еду. «Ну?» Он кончил есть, залпом опорожнил кружку и вытер рот салфеткой. «Пойдет»,— сказала Мела. «Скажите, фрау Мела, вы вполне уверены, что Август не левша?» — «Насколько позволяет опыт одной ночи с ним — да. Мой милый, это НАШ разговор с господином Менке, а тебе лучше пока вообще не вмешиваться, если, конечно, ты не хочешь мне сказать, как тебе было со мной хорошо и что я — первая женщина, которую ты полюбил по-настоящему».— «Мне с тобой было безумно хорошо, и, уж конечно, не стал бы я на тебе жениться, если бы не полюбил по-настоящему». Он, поняв по глазам Менке, что последнюю фразу произнес по-русски, спросил его определенно по-немецки: «Когда мы подходили к таверне, вы сказали, что вы нормальный человек. Позавчера Мела назвала меня и моего друга Валентина нормальными, хотя и страшными дураками. Господин Менке, что такое нормальный человек?»

 

Глава двенадцатая

И — ШАГ В СТОРОНУ

 

«Нормальный человек — тот, кто, живя в своем мире, понимает, что их, миров, бесчисленное множество, легко, однако, сводимое к двум — его миру и всем прочим. Он знает, что любое его или чье-либо действие, слово или соображение, сколь бы очевидным оно ни казалось, всегда будет иметь по крайней мере два смысла. Иначе говоря, нормальный человек ЗНАЕТ ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ, своего в первую очередь, двусмысленность, не сводимую ни к чему одному и единственному».

Август подумал — да кто же, черт дери, убит сегодня утром?! Спаситель? Убийца? Который из двух? И кем? Неплохая иллюстрация к уроку Менке! «Вот возьмите сегодняшний случай,— продолжал Менке.— Казалось бы, все, что вы делали или говорили, было правильным. Но — стоп! Вы вложили в разрешение утренней ситуации столько понимания и энергии, что не схватили ее двусмысленности. И даже пренаивнейше полагали, что кто-нибудь поверит, включая вас самого, той белиберде, которую вы намеревались представить как ваше заявление в полицию. Меня ведь и наняли — и за немалые деньги, поверьте, — чтоб я вас возвратил к двусмысленности произошедшего. При чем здесь юстиция? — право, готовы спросить вы. Да при том, что ни в чем другом двусмысленность так пронзительно четко не читается, как в моей профессии: закон по определению однозначен, его исполнение — по определению же — двусмысленно. Ну представьте себе на месте нашего комиссара Контегара — Порфирия, который сразу бы скатился к ОДНОЗНАЧНОЙ ИДЕЕ УБИЙСТВА. Порфирий смотрит на вас умным и в то же время теплым взором: “Так вы же его и убили, дорогой мой Август”.— “О, безусловно, дорогой комиссар!” Потом минут так на двадцать о ваших мотивациях и побуждениях. И вы бы великолепно сошлись, не замедлив поставить все точки над “i”. С Мелой было бы много хуже: “Вы сами видите, фрау Мела, что убили его вы, и наипростейшим способом…” — “Способ мог быть сколь угодно прост, но КОГО ЕГО я убила, господин комиссар?” — “Так вы сами мне об этом и расскажете”.— “Нет, господин комиссар, рассказать МНЕ об этом — ВАШЕ дело. А может, я убила — НИКОГО?” И — все. Но Город, увы,— не Санкт-Петербург, а Контегар — не Порфирий. И с этим вам придется примириться».

«Простите меня, пожалуйста, господин Менке,— сказал Август, порывшись в карманах,— я сейчас обнаружил, что у меня не осталось наличных. Прямо напротив вывеска моего американского банка. Будет ли мне дозволено быстро — это займет не более десяти минут — сбегать туда, или вы должны непременно меня сопровождать?» — «Господь с вами, милейший Август, вы совершенно вольны делать все, что вам угодно». — «Он не волен делать все, что ему угодно,— прервала адвоката Мела.— Я буду смотреть в окно, и — никуда, кроме банка, слышишь?»

Они видели, как он пересек улицу и исчез за тяжелыми дверьми Ситибанка. «Как друг вашего отчима и как человек, блистательно пронесший себя через три катастрофически неудачных брака,— Менке тяжело вздохнул и закурил желтую алматовскую сигарету,— я должен вам сказать, очаровательная фрау Мела, что вы могли бы сделать гораздо менее удачный выбор».— «Я просто его люблю.— Она не отрывала взгляда от окна.— И вы полюбите, когда узнаете».

Прошло не менее получаса, и Мела уже в тревоге поднялась, когда они увидели в дверях банка его фигуру. Он подбежал к столику, размахивая длинной лентой компьютерного банковского отчета, и, весело прищурившись, объявил: «Необычайное — случилось! Впервые в жизни я без копейки! В мое отсутствие мой бывший компаньон, у которого было право распоряжаться моим счетом, снял с него семьсот тысяч — и умер. Вчера, вследствие неизвестных мне обстоятельств, на все его счета был наложен арест. Слава Богу, успел пройти мой чек на одну большую сумму, выписанный в Городе пять дней назад, и, кроме того, я заплатил за день вперед в отеле, что, вероятно, было лишним. Впрочем, у меня еще остался один дон с мелочью, чего должно хватить на сигареты и кофе в полицейской тюрьме. Еда, надеюсь, будет бесплатной. Ни о каком освобождении под залог до суда не может, таким образом, быть и речи — это для вас, Менке. Что касается заплаченных вам отчимом Мелы денег, то я их ему верну, как только продам свои платиновые часы от Эльсбета, которые год назад в Цюрихе были оценены в двадцать тысяч долларов. А не заняться ли тебе этим прямо сейчас, Мела? Это бы разрешило денежную проблему хотя бы на первое время. Да где же эти ваши идиотские полицейские сирены, господин Менке?»

«Он совсем невозможен, да, Менке?» — «Ну что вы, пока — почти нормален». — «Тогда не будете ли вы так щедры и не закажете ли нам коньяка ввиду нашей столь неожиданно наступившей бедности?» — «С восторгом!» — «У меня еще есть в бумажнике один пятидесятидолларовый банкнот, не говоря об обратном билете, который также можно реализовать по условиям продажи. Словом, все не так уж серьезно, в конце концов. Да, вот еще что! Продав часы, не забудь сразу же вернуть Вале деньги, которые ты у него взяла во Франкфурте». Он снял часы и отдал их Меле. Веселость прошла. Ему стало тяжело и немного грустно. Не лучше ли извиниться перед Менке, оставить его здесь, а самим вернуться в отель и, о Господи, спать, спать, пока не разбудят сирены или стук в дверь? И черт с ним, с трупом на дне двора-колодца. Или, еще лучше, продать кретинские часы, взять такси в аэропорт и навсегда уехать с ней из Города, оставив Менке разбираться с трупами, а Валю — с Вебстером и Древним Человеком. «Нет. Ничего у меня так не выйдет», — неожиданно для себя произнес он вслух. «Со мной у тебя все выйдет». — Она снова обняла его под пиджаком. «Нет, мое утреннее дело отложилось, но никак не отменилось. Его необходимо сделать до тюрьмы и, уж во всяком случае, до Лондона». — «Но ведь ты все равно опоздал?» — «Это — непонятно».

Ему было действительно непонятно. Или прав этот Менке с его сомнительной нормальностью и несомненной двусмысленностью? Ведь убийца-спаситель сказал о неизбежности его встречи с «упомянутым выше лицом», если последнее того пожелает. И это пока не опровергнуто. Но почему Мела назвала его «страшным дураком», когда он, утомленный несколько необычным для него делом — выбрасыванием трупа в окно, сидел на краю постели? «Дорогой Менке,— он допил коньяк,— существует ли в Городе юридическое определение ЛИЦА?» — «Да. Во-первых, это существо, обладающее формальными, то есть внешне наблюдаемыми, признаками человека и ведущее себя как человек. Во-вторых, это человек, которого можно конкретно отождествить как ДАННОЕ лицо посредством имени, примет и так далее. Только оба условия вместе позволяют нам относиться к “существу” — условно назовем его так,— как к “лицу” или “субъекту” в юридическом смысле».— «Прекрасно, но тогда что такое “существо” само по себе, пока оно юридически не было признано, во-первых, “человеком”, а во-вторых, данным “лицом”?» — «Ничто».— «А если “существо” будет отвечать только одному из этих условий?» — «Тоже ничто. Здесь действует принцип — все или ничего». — «Я завидую вашей способности говорить о чем бы то ни было не как о нерешенной ПРОБЛЕМЕ, а как о свершившемся ФАКТЕ, который может существовать только в своей двусмысленности. Я — ваш ученик, Менке. Мела, закажи, пожалуйста, такси. Мы едем к Вебстеру, я оставляю тебя там и отправляюсь, по крайней мере с пятичасовым опозданием, на условленную встречу. А ты будешь пить кофе и объяснять Вале, почему предпочла ему меня, если, конечно, к тому времени не передумаешь. А вы, дорогой Менке, в случае нужды будете представлять меня в полиции. В конце концов, если им понадобится меня арестовать, то пусть едут к Вебстеру, да, Менке?»

«Как приятно ехать с обыкновенным шофером!» — Она откинулась на сиденье и обняла его за плечи. «Точнее было бы сказать, как приятно не бояться, что шофером может оказаться ОН. А не взбесился ли наш друг, убийца-спаситель, оттого, что сегодня утром, в первый раз, остался без очередной инструкции? Но ведь он сам и есть все эти инструкции, без них он, скажем так, самоликвидируется. Тогда, в панике, чувствуя, что уже тает, он и бросился сам себя инструктировать. Только чтоб продолжаться! И тут же ошибка: описав, что он с тобой сделает, он сам наиподробнейше проинструктировал ТЕБЯ, как его наипростейшим образом уничтожить. Ошибка, которую он не мог не совершить, ибо всю свою нечеловеческую энергию сосредоточил на мне и тем самым, как ЕМУ казалось, себя обезопасил. Забавно, правда?» — «Не очень. Я с самого начала была совершенно уверена, что он — не человек. Помнишь, еще назвала тебя дураком, видя, что ты об этом не догадался».— «Человек ли он или что угодно еще — пусть Менке разбирается».

«Я к нему успею. — Он стоял посередине огромного холла вебстеровского особняка и смотрел на Мелу, разливающую кофе, и на Вальку, пытающегося, по его собственным словам, более или менее рационально оценить происходящее. — И успею вернуться к ужину до прихода Вебстера. А не успею — ну и черт с ним со всем! На этом витке опоздания ничего не значат. Ты все понял, Валя?» — «Почти все. Только скажи, ты действительно уверен, что электрограмму с упоминанием Виктории, подписанную фон Потаповым, тоже послал твой страшный робот?» — «Конечно, он». — «Но зачем?» — «Здесь нет “зачем”. Понимаешь, чтение им инструкций всегда сверхинтенсивно направляет его только на один указанный объект, вокруг которого он ткет паутину, вплетая в нее и себя. Так что сам он не может видеть и слышать ничего, что находится за этой паутиной, будь то в полмиллиметре от ее шелковистых волокон».— «Хорошо, это даже я могу понять, как любил говорить Юлий Матвеевич Гутман. Но кто же тогда автор всей нашей ситуации В ЦЕЛОМ, вместе с Вебстером, обеими прекрасными дамами, Сергеем, барменом, Исполнителем, приставами, палачами и твоим убийцей-спасителем в придачу, я уже не говорю о Древнем Человеке, которого пока еще никто не видел?» — «Если ты все же настаиваешь на авторстве, то единственный, на которого я бы мог условно сослаться, как, прости, лишь на СОАВТОРА,— ты. Ну а теперь я все-таки пойду».

Никто не заметил служанку, уже несколько минут не решавшуюся прервать их разговор. «Простите, господин Август, какой-то джентльмен позвонил в наружную дверь и говорит, что у него с вами свидание. Я проводила его в библиотеку».

Дверь в библиотеку была приоткрыта, и он шагнул в голубое облако грубо-сладковатого табачного дыма, успев подумать, что еще за мгновение до того, как он переступил порог, не чувствовал ни малейшего запаха. В тот же самый момент, представив себе эту небольшую, раз в пять меньше вебстеровского кабинета, комнату с узкими трапециевидными окнами между верхними полками книжных стеллажей и потолком, он уже точно знал, где мог бы сидеть ожидавший его человек, и, еще не выйдя из голубого облака, поклонился, не поднимая глаз.

«Вот ведь как получилось.— Человек распахнул зеленый плащ, сделал короткую затяжку и оперся локтями о колени широко расставленных ног, обутых в темно-коричневые замшевые сапоги.— Вроде ты меня и не звал, но я пришел все-таки. Ты вот затянулся бы разок-другой,— он протянул Августу трубку,— тогда б и поговорили».

О Господи, только б не начать, что бы ни случилось, но не начать разговор с того, что тут же сведет его к постылой обязательности вопросов и ответов, вытекающих один из другого! Ну что-нибудь совсем простое и приятное, с чего, собственно, и положено начинаться НОРМАЛЬНОМУ разговору. «Я рад видеть тебя, хозяин дома на полянке, хозяин дома на берегу весело струящегося ручья. Я рад, что ты все устроил, как было раньше тобою же замыслено…» — Он жадно затянулся и выставил вперед руку, как бы утверждая за собой право закончить фразу до первой ответной реплики.

«Устроил? Замыслено? Поверь мне, Владыка Рода, я ничего не устраивал и не замысливал. Я только знал о том, что всегда есть. Я не могу знать то, чего нет. Того же, что я знаю, не может не быть. Когда ты пришел в Город, я знал, что кому-то окажется необходимым тебя убить. Тогда я сказал Асебу, что ты хочешь со мной говорить — почему бы этому не случиться, раз ты все равно в Городе? — и что было бы лучше, если б тебя не убивали».— «Но кто он и откуда, если, конечно, позволено об этом спрашивать человеку, одолеваемому любопытством?»

«Рассказ об этом занял бы дни, и не раз приходилось бы лезть на чердак, в сушильню, за новым мешочком табака. Да здесь и нет места для долгого рассказа о том, что некогда происходило, и как происходившее стало Асебом да и тобой тоже, Владыка Рода. Но если брать только главное и полагаться на понимание понимающего, то разумно начать с двух обстоятельств, а сказав о них, на этом и закончить. Первое. То, что ты считаешь человеком и называешь словом «человек», есть двойное существо. Оно живет в одном месте в одно время с разными ему подобными или отличными от него существами, и оно же есть в другом месте, где не живут и не умирают, оттого там и времени нет. Теперь второе. Так случилось, что есть люди лишь с одним существованием, первым. Они — только то, что они здесь, и ничего больше. Были ли они такими всегда или стали такими — об этом не спрашивай; случалось и так, и так. Асеб — из таких. Убитые им — тоже такие. Ты ведь не знал, что не будешь убит никем из них, ибо я не видел тебя убитым ими. А послал Асеба, чтобы не было препятствий нашей встрече. Не думай, однако, что я ее устроил — я только знал о ней, как и о предыдущей».

Не впервые ли в жизни видит он себя перед тремя столь разными своими друзьями — Сергеем, Валькой и их с Валькой общим лондонским другом,— себя, с выброшенной вперед в риторическом броске рукой и с вопросом, который есть никакой не вопрос, а прямое утверждение, что последняя истина о чем бы то ни было никому не нужна, потому что за ней ничего не последует. Так что будем считать, что все кончилось и последующее — уже НЕ ОБ ЭТОМ. А о чем оно, если оно вообще будет,— неизвестно. Он видит, как Сергей с сомнением водит острым подбородком («Истина, если ее хочешь,— нужна, а не хочешь, то ее нет»), Валька крутит перед носом граненый карандаш («Истина для археолога кончается поверхностью, знание о которой получается посредством простой аэросъемки»), а лондонский друг по своей вечной привычке что-то невнятно бормочет (вроде того, что «последняя истина и есть то, что вытекает из последующего, еще не бывшего»).

«У тебя ноги устали, Владыка Рода, посиди немного». — «Хорошо. — Он сел рядом с человеком в зеленом плаще. — Но если ты всегда здесь и знаешь, как все происходит, то не устраивается ли все по твоему знанию?» Вроде неуклюже и дерзковато, но так будет легче перейти к ледам и керам, уничтожению людей и рождению языков, да и к себе самому, вновь ставшему своим в Городе. «Нет, Владыка Рода. Ты путаешь слова от усталости. Ты говоришь: я всегда нахожусь здесь, — но что такое всегда? Для тебя “всегда” значит “ПОКА ты об этом думаешь”, но для меня нет “пока”. Ты говоришь, я нахожусь здесь, но я там, где кто-то меня видит и слышит, как ты, скажем. Другого нахождения у меня нет». — «Скажи, а если кто-то ДУМАЕТ о тебе как ГДЕ-ТО находящемся, то ты там и есть?» — «Да. Но для этого думающий должен знать МЕСТО, где он ЖЕЛАЕТ встречи со мной».— «Что такое место?» — «На этот вопрос ДЛЯ ТЕБЯ у меня нет ответа. Сколько бы ты ни старался, ты не можешь думать о месте, не помещая его в твое время».

Хорошо, пока еще ни одного вопроса о себе.

«Ладно, человек без времени, пусть будет так. Но ты САМ видел и слышал, как леды убивали керов? Не я же это придумал в своем сне или мой друг Валентин в его докладе?» — «Я видел и слышал их, убивших и убитых, как вижу и слышу тебя. Но от них, как и от тебя, я отделен тончайшим промежутком, который не могло бы заполнить все время мира. Я слышал шелест их мыслей и шепот их желаний. Леды хотели обмануть богов, не зная, что боги сами желают быть обманутыми.— Он вынул из-за пазухи другую трубку, а также крошечный кремень и огниво. Август услышал легкий, сухой треск и снова оказался в голубом облаке. — Покури еще, я не знаю другого случая, чтоб ты сюда вернулся в бодрствовании или во снах. Город в тебе исчерпан. Вместе с женщиной, знавшей тебя до того, как ты знал ее, ты покинул Город для других бодрствований и видений. Твоя женщина — дань роду, но не тому, Владыкой которого ты был тысячелетия, а другому, о котором у тебя нет знания».

Нет, вопросов о себе он не задает, но ответы все равно получает! «Но у тебя ведь нет женщины, человек без времени?» — «Конечно, есть, Владыка Рода. Для кого еще стал бы я удить плещущую серебром рыбу или спешить назад после долгих обходов рощ и лесов? Но у меня нет детей, я — вне рода. Ибо любой род, человеческий или божественный, существует во времени, где меня нет. У тебя ж в Городе было много родов, хороших и дурных. От них ты уходишь с твоей женщиной — прочь от родовых законов». — «Зачем же мне было тогда сюда возвращаться, человек без времени?» — «Чтобы начать другую историю. О твоем другом, нездешнем, роде, роде без Владыки и его наследника. Он — всегда твой, но, чтобы занять свое место в Доме Его Старейшин, тебе надо было вернуться к твоим здешним родам, чтобы попрощаться с ними. Для того ты сюда и приехал, как и другие из того же рода-не-рода, Валентин и Вебстер. Только в них ЕЩЕ не признали своих, а тебя свои тут же учуяли, как собаки зайца. Как почувствовали, кто ты, хотя и совсем по-другому, Валентин и Вебстер. Но каждый из них на ощупь искал только в своем месте, вокруг себя, включив, не сговариваясь, и тебя в это свое место и не подозревая, что место у вас всех было одно — Город. Вебстер спохватился первым, испугался им не предвиденного и не им предрешенного — тебя, а в тебе своей последней гибели,— ты ведь уже раз его убил. Он навел марево на тебя и свой дом, но опоздал, как всегда опаздывал». — «Скажи, человек без времени, КЕМ ты их знал? Они тоже были главами родов?» — «О нет, Владыка Рода. Вебстер был жрец. Умный, умелый и всегда неудачливый. Оттого был сильно склонен к волшебству и вечно связывался с разными теневыми существами. Валентин был воин, храбрый и опрометчивый, но в отличие от тебя ненастоящий».— «Я — настоящий воин? Никогда о себе этого не знал». — «Главное в настоящем воине — осторожность и решительность, Владыка Рода. Ты побеждал в битвах и схватках, но тебя убивали, безоружного, в постели или за пиршественным столом. Я так думаю, беседа наша подошла к концу. Довольно с тебя Города. Для тебя — бодрствования в странах Севера и Запада и видения на берегах Волги, Вислы и Северна».

«Значит, ты всегда знал ВСЕ!» — не удержавшись, вскричал Август. «Нет. Я знал то, что видел и слышал». — «А разве это не все?» — «Нет. Я не знаю о себе». — «Кто же тогда о тебе знает?» — «Тот, кого не знаю я».

За ужином Валька кричал и ругался. Проклинал все — Город, археологию и особенно археологию Города. Это же необъяснимо и омерзительно в своей необъяснимости — факт полного уничтожения керов ледами («Факт, с которым никто не посмеет спорить, и ты сам знаешь, что это факт!») никак не отражен археологически, и Август не имеет никакого права вот так, просто, сидеть перед ними, Валькой и Вебстером, не произнося ни единого слова. Август засыпал над главным блюдом, английским пирогом с телятиной и почками в черном пиве, и Меле приходилось его больно щипать, чтобы он не уронил голову в подливку.

Он видел улицу, засыпанную дождевыми каплями, уютно мерцающими в тусклом свете желтых фонарей. С Городом для него покончено. Он шел по мягкому мокрому тротуару, в теплой осени полузабытого городка позднего детства или ранней юности. Кто его наградил именем, не знающим уменьшительных или ласкательных форм? Он дойдет до конца этой улицы, свернет влево и позвонит в третью дверь от угла… Опять — в будущем, хотя это было и никогда не будет.

«Валентин Иванович хочет от истории определенности, которая парализует историческое воображение». — Голос Вебстера был низким и приятным. «Почему это у него каждый раз другой голос?» — подумал Август. Хорошо, он уже там, его впустили в дверь, которую он найдет и во сне. («Да, конечно, пожалуйста, какое уж там беспокойство!…») Но не оставили. Сказали: сюда можно только навсегда. Он не хотел навсегда. «Определенность необходима в вопросе,— теперь Валька говорил вполне спокойным голосом,— чтобы отвечающему было легче ошибиться или, если он робкий, сказать, что не знает ответа». — «История — только пародия на обыденное мышление, — неожиданно сказал Август. — Здесь никто не затрудняется с ответом. Как скажешь, так и скажешь — иногда получается правильно. Поэтому вопрос должен быть менее определенен, чем ожидаемый ответ. В конце концов то, что леды убили керов, само по себе достаточно определенно, чтобы больше не задавать вопросов». — «Прекрасно, — кажется, Валька на самом деле был доволен, — просто замечательно. Но я спрашиваю: а не связан ли обратным образом факт уничтожения ледами керов с фактом ОТСУТСТВИЯ археологических данных на этот счет?» — «Археологи, по-моему, все недотепы»,— вставила Мела. «Не все, а большинство, — поправил ее Вебстер, — но зато они работают все-таки». — «Как хотите, как хотите! — Август явно хотел завершить беседу наименее определенным образом. — Тогда мы с таким же основанием, исходя из предложенной Валей концепции истории как точек сознания, могли бы спокойно вывести уничтожение керов из нашего приезда сюда (Вебстер, вас я тоже включаю), из моей женитьбы на Меле и из чего угодно другого. Кстати, о женитьбе. Мела, идем спать. Куда это я дел часы? Ах, черт возьми, мы же собирались их продать! Да, дорогой Вебстер, отныне я буду лишен счастливой возможности пользоваться вашим гостеприимством. Завтра мы с Мелой улетаем, или я отправляюсь в тюрьму. Последнее, по-моему, тоже великолепно увязывается с гибелью керов и одновременно предоставляет мне хотя бы временную отсрочку моей собственной, безвременной, так сказать, гибели. Довольно, хочу спать».

 

Глава тринадцатая

ОТЪЕЗД ГЛАВЫ РОДА

«Где обещанный кофе?» — Он стоял перед кроватью, твердо решив с самого начала не уступать ни в чем,— что обещано, то обещано. «Три минуты, милый, только три минуты. Тогда будет и кофе, и все…» — Она повернулась на другой бок. Август накинул халат и спустился на кухню. За столом сидел грустный Валька и что-то выписывал из археологического журнала. «Садись и ни о чем не думай,— сказал он голосом, каким бы вынес смертный приговор своему лучшему другу.— Вебстер уже уехал. Я сам сделаю кофе. Ты должен быть жутко усталым после первой брачной ночи». — «Второй, Валя, второй. Или ты думаешь, что всю первую мы проговорили об устройстве нашей будущей жизни?» — «Да? Послушай, а ты поосторожнее с этим. Возраст все-таки…» — «У философа нет возраста, Валя. Возраст у тех, кто считает, хватит ли ему времени, чтобы увидеть свою книгу напечатанной, или своих внуков выросшими, кому для выполнения его задачи требуется ФИЗИЧЕСКОЕ время. У философа — все равно, хорошего или плохого — нет задачи. Мышление разрешается в самом себе, без внешней цели, а не разрешится — значит, такая его судьба».

«Ты неплохо придумал, как уходить от неудач».— Валька разлил по чашкам кофе и сел напротив Августа. «И от удач, Валя».— «Какая чушь! Ты получил все, что хотел в этом Городе. Без труда завладел самыми заветными его секретами, недоступными старожилам и знатокам, да еще и Мелой в придачу».— «Я ничем здесь не завладел. Это тот другой, которого я прежде не знал, оказался вплетенным в жизнь Города, и это он получил Мелу. Это из-за него я оказался философом, чему было бы вовсе невозможно случиться, если бы я остался “самим собой”, так сказать, себя не видящим — единым и неделимым. Но опять же, кто начал всю эту очаровательную дребедень и кто теперь недоумевает, каков еще будет ее финал? Ты, Валя».

Наверное, оттого, что ему никогда не было нужды ни с чем бороться, ни в себе, ни в других, долей Августа всегда было входить вторым в удивительные события и обстоятельства жизни — за Валькой, Вебстером, Сергеем, да, пожалуй, и мной. Но это вхождение никогда не было немедленным; между ним и предыдущим оставался зазор, и его он заполнял своей волей и мыслью. Сейчас этот зазор виделся ему вчерашним двором-колодцем, и когда наконец появилась Мела с заспанной виноватой улыбкой, первой его мыслью было: да куда же к черту запропастился этот юрист-барон или как его там?..

«Так вот, Менке (тот из тактичности к молодоженам позвонил только в одиннадцать и долго извинялся), могу вас обрадовать. Его имя — Асеб. Он — человек или существо, как вам угодно, но без второй души. Не понимаете? Хорошо, тогда без двойника, если это вас больше устраивает. Нет, я не знаю, отбрасывает ли он тень, но это можно легко проверить. Я сейчас туда съезжу и сам посмотрю. Мелу? — Он протянул ей трубку.— Дорогая, скажи ему, Бога ради, что я не сумасшедший». — «Нет, Менке, с ним все в порядке. Он говорит, будто знает, почему труп до сих пор не обнаружен, но пока не хочет ничего объяснять. Он категорически не берет меня с собой, а я, разумеется, и не подумаю отпустить его туда без вас. Приезжайте скорее».

Валька стал еще мрачнее и прямо заявил Меле, что не может понять, почему она поощряет некрофильские наклонности своего нового мужа. На что Август саркастически заметил: да ведь вся некрофилия от него-то, Вальки, и пошла. В самом деле, кто разворошил всю историю с захоронением керов в подполе их собственных домов? Валька. Сам он только послушно следует установившейся традиции.

Облегченно вытянув ноги в двухместной спортивной машине Менке, он с ужасом подумал, что НИЧЕМ НЕ РИСКУЕТ. Рискуют Валька, и Сергей, и Александра, даже Вебстер, но не он. Все они — люди и не-люди, палачи и приставы, бармены, археологи, астрофизики, дипломаты — рискуют. Надо скорее уезжать из Города, пребывание в котором оправдывал только риск. Тем более что теперь он, кажется, теряет и свой последний шанс попасть в тюрьму. Он уедет, не попрощавшись с Сергеем и Александрой и не дав Меле собрать вещи. Улетит вечерним самолетом… Он машинально взглянул на часы, с изумлением обнаружив, что они у него на руке. «Все в порядке, господин Август.— Менке перехватил его взгляд.— Госпожа Мела надела часы вам на руку, когда вы прощались».— «Да, но ведь я…» — «Это подарок. Точно следуя вашей инструкции продать часы, госпожа Мела вчера позвонила отчиму, чтобы тот предложил их кому-нибудь из своих состоятельных друзей. Но тот сказал, что сам их покупает и дарит вам обратно в качестве свадебного подарка. Деньги за часы — в конверте на вашем ночном столике. Кстати, в телефонном разговоре со мной вы наградили нашего безвременно скончавшегося общего друга именем Асеб, добавив при этом, что у него одна душа. Или одно существование, если я правильно вас понял. Хотя очаровательная Мела утверждает, что душа — не душа, а считать его человеком было бы грубым преувеличением. Ночью я пролистал пару книг, и у меня возникли два соображения. Первое: такие, как наш Асеб, принимают приказы БУКВАЛЬНО и выполняют их с техническим совершенством, всей своей ЕДИНСТВЕННОЙ — назовем для упрощения — душой. Второе: они служат инструментом, аппаратом связи с кем и чем угодно. Они — смазка истории, отрабатываемый и отбрасываемый материал. Хотя с виду могут казаться вполне живыми человеческими существами. Да, только теперь я понял, что постулат о двусмысленности человеческого существования теряет свою силу, когда речь идет о таких “одинарных” существах. Однако какое это для вас имеет значение? Вы бы и так не погибли по каким-то другим, неизвестным мне причинам».

Когда они появились в холле гостиницы, портье в темно-лиловом фраке с серебряными пуговицами подпрыгнул чуть ли не до потолка и, вытянувшись в струнку, произнес дрожащим, но одновременно и торжественным голосом: «О Кон-ринге (“Кон” — титул, примерно соответствующий барону, “ринге’, как выше — термин почтительного обращения, добавляемый к титулу старейшины рода или его наследника), я и гостиница — к вашим услугам».— «Благодарю вас, Пэто. Вчера мой клиент выронил из окна, выходящего во внутренний двор, одну вещицу. Если ваши люди ее случайно не обнаружили, то нам бы хотелось пройти во двор и там самим ее поискать».— «Ну, разумеется, как вам будет угодно, вот ключи от подвальной двери во двор. Но не хочу вас обнадеживать, Кон-ринге, сегодня там было несколько служителей, и ни один не сообщил мне о какой-либо находке. Надеюсь, вещица, как вы изволили выразиться, не была особенно ценной?» — «Это зависит от точки зрения, — не сдержался Август,— но большой денежной стоимостью она, безусловно, не обладает».

С трудом отклонив настойчивые предложения портье отправить с ними двоих служителей, они стали спускаться по узкой крутой беспролетной лестнице в подвал. Август насчитал пятьдесят шесть ступеней, когда Менке сообщил, что они уже спустились на четыреста лет в прошлое. Обычное дело, фундамент пятнадцатого, а то и четырнадцатого века, первые два этажа — начала шестнадцатого, а остальные надстроены во время строительного бума конца девятнадцатого. Август добавил, что, прощупав кладку обеих стен спуска, он ясно увидел, что левая внутренняя стена была также пристроена, и первоначально лестница была, безусловно, без перил — явление, весьма типичное для так называемых «подземных родовых залов» древнего и раннесредневекового Города. «Так вы еще и археолог?» — «Любитель, Менке, любитель, как и во всем остальном».

С трудом открыв тяжелую низкую дверь, они очутились на дне двора-колодца. На недавно подметенной квадратной площадке не было ничего, кроме нескольких фанерных ящиков. Август показал на единственное окно их с Мелой номера: «Оттуда я его сбросил». Внизу под окном тоже ничего не было. На всякий случай они открыли все ящики — опять ничего.

Они присели покурить. Менке вынул свой блокнот с золотым карандашом и стал что-то записывать, а Август вдруг резко поднялся и, снова подойдя к месту прямо под окном, стал пристально вглядываться в поверхность плотно пригнанных друг к другу двух широких каменных плит. Было сумрачно и сыровато. Он надел очки и опустился на колени. На стыке плит расплывалось небольшое коричневое пятно, по очертаниям несколько напоминающее осьминога с обрубленными щупальцами. Встав и отойдя на несколько шагов назад, он заметил, что участок примерно в полтора квадратных метра вокруг пятна, которое на этом расстоянии он уже не мог различить, явно отличается по цвету от остальной площадки. Подозвав адвоката и показав ему место, он сказал: «Здесь он упал. Они пришли за ним, наверное, сразу же. Могли даже заранее ждать, пока я его выброшу. Потом затянули его в брезентовый мешок и унесли через другую, нам неизвестную дверь в другую часть подвала, где и похоронили под полом по древнему керскому обычаю. Кровь на плитах тщательнейше отмыли вполне современными моющими средствами. Я думаю, что если бы мы сейчас с вами поднялись в номер, то и без новейшей криминалистической техники, лишь с помощью лупы и чистого носового платка нашли бы немало пятен его крови. Но это, по-моему, уже совсем ни к чему.— Он спрятал очки в карман, зажег новую сигарету и устало заключил: — Так окончились дни Асеба, существа без второй души».

«Итак, если верить в вашу версию,— говорил Менке, когда они возвращались по круговой дороге,— то те, кого вы назвали “они”, с самого начала знали, ЧТО произойдет с Асебом, с Мелой, с вами и Бог знает еще с кем. Иными словами, знали ВСЕ, хотя в это, согласитесь, трудно поверить». — «Здесь, мой дорогой Менке, было бы соблазнительным предположить, что те же “они” знали, ну, назовем это “все устройство”, то есть всю конфигурацию событий, обстоятельств и даже намерений и догадок в отношении Асеба и нас в связи с ним. Из чего было бы еще соблазнительнее сделать вывод, что они как бы подстроили убийство Асеба, использовав нас с Мелой в качестве простых орудий. Но все это — чушь, полная чушь, Менке! Как Асеб, зная “все” обо мне, не знал, что не уйдет живым из моего номера, так и “они”, зная все об Асебе и, я думаю, собираясь его убить после того, как он убьет меня, не могли знать, что мы с вами заглянем в отель, чтобы уточнить наше знание о них».— «Это ВЫ, а не МЫ, Август. Я бы и не подумал туда сам заглядывать. Ну, если хотите, у меня другой идеал полуденной прогулки в это время года. Кстати, а кто все-таки эти “они”?» — «Такие же, как он, с максимум одной душой. Если даже какие-то из них “анти-Асебы”, то только оттого, что их инструкции противоположны той, которую выполнял Асеб. В такого не ткнешь пальцем — кер он, лед или кто еще, разница во вложенных в каждого инструкциях — и больше никаких различий. Но есть нечто общее в том, как они видятся и слышатся,— какая-то холодная эксцентричность, абсолютная чужесть тому, кто смотрит на них или говорит с ними. Они всегда настороже и безошибочно учуют момент, когда ты “схватил” эту чужесть. Твое знание об асебах — их провал. И ты уже обречен стать жертвой их предупредительной жестокости. Но одно престранное обстоятельство — если ты хоть раз выкрутился, они навсегда теряют над тобой власть. Их гораздо больше, чем можно было бы подумать».— «Пока я о них не очень много думал. Кстати, а не придет ли им в голову, ну, скажем, убить вас или Мелу?» — «Относительно меня — категорически исключено; свой первый и последний шанс это сделать они потеряли шесть дней назад. Мела, я думаю, вообще для них не существует. Она просто не на их территории».— И, словно продолжая перечисление, Август вдруг вспомнил слова Древнего Человека о Вальке и Вебстере: их ЕЩЕ не учуяли…

«А зачем им понадобилось убивать Асеба?» — прервал его размышления Менке. «Точно не знаю, но, думаю, оттого, что он стал для них опасен, оставшись без инструкции. Знаете, Менке, взбесившиеся люди с одной душой могут наговорить много лишнего. В особенности до или после того, как кого-нибудь убьют, скажем так, по старой привычке».— «Ну, я, пожалуй, поеду прямо к себе. Мой нижайший поклон госпоже Меле».

Он шел по заросшему вебстеровскому парку и думал, что увозит Мелу из единственного места, которое она любит, из ее Города. У него нет такого места. Им мог бы стать Город, если бы не оказалось, что он там «свой». Ну, как если бы семьдесят лет прожить сиротой, а на семьдесят первом обнаружить, что у тебя есть отец, и попытаться его полюбить. Смешно! Даже Сергей упрекал его во «всеподавляющей безместности». Хорошо, теперь он увезет с собой Мелу как СВОЕ единственное место, хотя и переносное, так сказать. Она будет сидеть рядом с ним у очага и смотреть на вспыхивающий и угасающий огонь — где?

Валька был в превосходном настроении. Он уже объяснил Меле, какую она совершила ошибку (роковую, но поправимую!), предпочтя ему Августа. Каждому ясно, насколько он, Валька, больше понимает в любви. Но при этом он должен был признаться именно ей, Меле, женщине с самыми прекрасными ногами на свете (о которых Тимоти Эгар говорил, будто они то единственное в Меле, что может быть описано, да и то как неописуемо прекрасное), что он, Валька, хотя и жутко талантливый, но — обыкновенный, а Август — нет. В чем? Непонятно. «Его жизнь,— сказал Валька Меле,— долгая прогулка. Именно не путешествие, а прогулка, лишь изредка прерываемая непредусмотренными попытками полюбить какую-нибудь женщину или какой-нибудь город».

В наших последующих разговорах об Августе Валька прямо называл его мифологической личностью, «приходы и уходы» которой никому не известны («Да и самому ему тоже, клянусь!»). Август — герой мифа, отгадывающий загадки. Так, он, Валька, выдумал Древнего Человека, а Август сам с ним говорил. Вебстер дал первое описание керских родов, а Август сам оказался Старейшиной одного из них. Археологи Города семьдесят лет пытались установить его древнейшую восточную границу, а Август сначала по ней прошел, а потом нанес ее на карту.

«Но труднее всего понять, ЧТО он на самом деле хочет,— так заключил Валька свой монолог об Августе, когда тот наконец появился на кухне,— если не говорить о сексе, до которого он всегда охоч и…» — «Ты сильно преувеличиваешь, Валя.— Август был совершенно серьезен.— Сейчас, например, я очень хочу чая с бутербродами…»

Он очень хотел Мелу и еще что-то из того последнего полусна-полувидения, когда он вчера засыпал над ужином. Он провел рукой по лбу, стараясь не то вспомнить, не то отогнать какую-то мысль. Конечно! Ему сказали: сюда можно только навсегда. Но ведь это страшно — навсегда. Да, он навсегда уедет из Города. Однако это две совершенно разные вещи — остаться навсегда или навсегда уехать. Боже, но как он любил ту улицу, засыпанную блестками капель, и дом, подъезд! Он не остается навсегда с Мелой, а берет ее с собой туда, куда полетит первый самолет. Пусть Город останется позади, вместе с Вебстером, Александрой, Сергеем, даже Валькой. Как прекрасен был его приезд сюда! Тимоти Эгар говорил, что приехать в Город можно разными путями, но уехать — только одним. Чушь! По крайней мере двумя — самолетом и поездом. Но дело совсем не в этом. Остается что-то недодуманное и пугающее…

Телефонный звонок не дал ему закончить мысль. Мела взяла трубку. «Нет, он будет около пяти. Валентин? — она увидела выражение панического ужаса на лице Августа, махнувшего рукой в сторону двери.— Валентин вернется ближе к ужину. Благодарю вас, я непременно передам». Она изумленно переводила взгляд с бледного как полотно Августа на добродушно недоумевающего Вальку: «Что случилось?» — «Давайте есть».

Август жадно выпил стакан чаю, и она налила ему второй. «Сейчас опять позвонят. Я знаю». Когда они кончили есть, раздался звонок. Он поднял трубку. «Из аэропорта? Да, я — Август. Я действительно собирался сегодня вылететь около пяти, но, поскольку мои друзья задерживаются и вернутся только к вечеру, я не уеду, не попрощавшись с ними, поэтому лучше отложить отъезд до завтра. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы прислали сюда машину к десяти утра».

«Тебя опять собираются убивать?» — Мела прикурила для него сигарету. «Увы, нет. Не хочу тебя огорчать, но даже в тюрьму попасть шансов нет никаких. Боюсь, что теперь чье-то внимание переключилось на Валю и Вебстера». — «Что нам грозит? — Валька был радостно заинтригован.— Убийство, грабеж и поджог?» — «Хуже, Валя. Гораздо хуже». — «Да и черт с ним, со всем этим, да и с тем, что гораздо хуже, в придачу!» — с восторгом закричал Валька. «Я восхищен, Валя, твоим воинским пренебрежением к опасности, которое, как мне рассказывали, не раз подводило тебя в прошлом. Условном прошлом, разумеется, чтобы быть терминологически точным. Даю вам с Мелой ровно двадцать минут на упаковку всех наших вещей и всех карт, записок и прочих материалов из кабинета Вебстера. Несите все сюда, а я пока буду решать, как нам отсюда выбраться. Это — главная проблема. Потом надо найти Вебстера и тихо исчезнуть из этого места».

Итак, такси полностью исключается — приедет не тот таксист или, чего хуже, именно тот. Отчима Мелы, как и Александру с Сергеем, ни в коем случае не впутывать. Тогда кому звонить? Не бармену же! И вообще, если исключить всех эрудитов, невротиков и безумцев, то решительно некому. Разве что алкоголикам…

«Мела! — закричал он (они с Валькой как раз спускались на кухню с набитыми чемоданами).— А где этот, ну как его, тот, что показывал Город нашим друзьям два года назад? Он, судя по рассказам, сильно пьющий, но с машиной». «Подожди! — Она наморщила лоб.— Ты говоришь о Тэне, который делал расчеты для Каматэра. С ним спала твоя Александра, как, впрочем, и с самим Каматэром…» — «Дорогая, мы не можем с этим считаться в минуту острой необходимости…» — «Сейчас.— Она быстро нашла нужное место в телефонном справочнике.— Вот».

Было несколько длинных гудков, пока Студент взял трубку. «Да?» — «Простите меня, Бога ради! Меня зовут Август. Я друг Александра, которого вы столь любезно водили по Городу, и приятель Юлия Гутмана, также вам известного. Не знаю, дает ли мне это право на то, чтобы обратиться к вам с совсем уже наглой просьбой, но…» — «Перестаньте извиняться и скажите, что вам нужно. Денег? У меня их, разумеется, нет, но какую-то сумму, думаю, смогу достать».— «Нет. Нам крайне необходимо, чтобы вы немедленно приехали на вашей машине по адресу, который я вам сейчас дам, взяли меня и двоих моих друзей, потом помогли разыскать еще одного друга, находящегося, по-видимому, в противоположном конце Города, и, наконец, помогли бы нам каким-либо образом…» — «Больше не надо, я понял. Я знаю, где вы сейчас, ну это чистый случай. Вам очень повезло. Встал в два и вот уже почти час размышляю, начать ли пить сейчас или дождаться ужина у родичей в шесть вечера. Ваш звонок разрешил мою проблему. Сейчас заправлюсь и буду у вас самое позднее через полчаса. Пока».

Вместо того чтобы провести эти полчаса вдвоем с Мелой (когда еще случится, да и случится ли?), он смотрел, как они с Валькой кладут последние мазки на холст «Оставление троими вебстеровского дома». Сам он не сдвинулся с места. Почему, чтобы до чего-то додуматься, это что-то должно обязательно произойти с тобой лично? Что бы ответил Студент на этот вопрос? И спрашивать не стоит — ответил бы, что пока других способов «додуматься» человечеству придумать не удалось. Пора перетаскивать вещи к входной двери.

«Можете не представляться, вы — Август.— Студент протянул ему руку.— Мне Каматэр все уши о вас прожужжал. Он называет вас творцом “интуитивного метода постижения исторического пространства”. А вы, безусловно, профессор Якулов, будущий почетный академик Города. Вам придется подождать два месяца до очередных выборов, но ваше избрание предрешено. Теперь я бы смиренно попросил вас представить меня даме, которую не имею удовольствия знать». — «Это — Мела». — «Мела? О! — Он низко поклонился, усаживая ее на переднее сиденье.— Вы, следовательно, и есть госпожа Мела Эгар, супруга господина Тимоти Эгара, прошу вас».

Когда все уселись, он закурил сигарету и включил мотор. «Куда ехать прикажете?» — «Пока главное — не куда, а откуда. Сначала необходимо выбраться отсюда наименее заметным и одновременно наиболее необычным путем. Потом — на север, предпочтительно тоже каким-нибудь странным образом, делая ненужные объезды и меняя направление. Так мы, если ничего не произойдет, доедем до шестого участка археологических раскопок — он отмечен у меня на карте,— заберем Вебстера и будем решать, как нам всем исчезнуть из Города». — «А-а-а-а… Украли что-нибудь и спасаетесь от возможной погони? Ну, например, госпожу Мелу.— Он резко свернул налево и повел машину по проселочной дороге, отмеченной на карте пунктирной линией.— В таком случае, господа, по законам Города я буду считаться не сообщником, а “исполнителем преступления”. Это совершенно особая категория. Пять лет одиночного заключения или принудительного труда на ночных ассенизаторских работах». — «И не рассчитывайте. Мы, к сожалению, ничего не украли. Даже Мелу. Вообще мне кажется — на собственном опыте, уверяю вас,— в Городе гораздо труднее попасть в тюрьму, чем выбраться из него живым».

Они проезжали мимо бензозаправочной станции, перед которой стоял огромный трейлер для перевозки автомобилей. Август попросил Студента остановиться и обратился к шоферу грузовика с просьбой поднять их машину на платформу и вместе с пассажирами отвезти на север по указанному адресу кратчайшим путем и максимально быстро. «Безусловно, но это будет вам стоить уйму денег. Двадцать донов (около четырехсот долларов)».— «Прекрасно». Августу ни о чем не хотелось говорить. Повторение ситуаций — плохой способ познания жизни. Однако, проносясь на высоте трех метров по прямой как стрела дороге, он не мог не отметить безупречности обратной симметрии ситуаций, своей и его лондонского друга: того Студент ВВЕЛ в Город, а его, Августа, он из того же Города ВЫВОДИТ (еще не вывел). Но хватит, хватит! Города больше не будет в его думании. Только — Мела и Древний Человек. Жаль, что машина не подпрыгивает на ухабах — их здесь днем с огнем не сыщешь,— это бы создавало ритм его мышлению. Сейчас атаковать их трейлер было бы нелегким делом; без противотанковой артиллерии, пожалуй, и пытаться не стоит.

Студент откинулся на спинку сиденья и закурил. «Итак, профессор Якулов, в одной фразе — может ли история быть правильной?» — «Я бы разделил ваш вопрос на два: может ли она вообще БЫТЬ, и только если да, то может ли она быть правильной? Отвечаю. Если история есть в моем мышлении, то спрашивать надо — правильно ли оно. Другой правильности у истории нет».— «Теперь вы, господин Август». В голосе Студента была небрежная повелительность неудавшегося Владыки Рода. «Ах, мой дорогой Студент, стоит ли об этом? — Август говорил снисходительно-усталым тоном профессора, отвечающего в конце лекции на вопрос студента, уже забывшего, о чем в ней шла речь.— Есть только одна история, история МЕНЯ. Любая другая, включая историю Города, не более чем движение моей мысли назад или отбрасывание ее вперед. Я покидаю Город, вывозя его историю как часть моей». — «И вместе с историей “вывозя” также жену британского дипломата, предварительно ублажив мою бывшую любовницу, ныне жену Сергея. Вы, господин Август, несете в себе гены викингов через каких-то русских князей, я полагаю».— «Я не очень верю в генетику. Есть другие линии связей, гораздо плотней заполняющие промежутки между настоящим и прошлым. В одной из таких линий я гораздо ближе к вам, чем к викингам, хотя, конечно, одно не исключает другого. Но при всем вашем компьютерно-математическом скептицизме как вы непоправимо доверчивы! Вы все еще серьезно думаете, что в Городе никто никого не убивает и что прекрасных дам ебут и увозят, не замечая, что в большинстве случаев это они с нами делают, а не мы с ними».

Когда они подъехали, Вебстер быстро побросал папки и планшеты в машину. Мела так обрадовалась, увидев его живым и невредимым, что расцеловала, а Валька сказал, что теперь, пожалуй, все обойдется и без вмешательства сверхъ­естественных сил, наведения на врагов марева, например. «Обойдется? — усомнился Август.— Пока еще далеко не обошлось».

Он сразу заявил Вебстеру о вероятности уничтожения его и Вальки, да вдобавок и наиотвратительнейшим образом, и что эту вероятность необходимо уменьшить путем немедленного отъезда.

«Но в вашем высказывании,— внес поправку Студент,— не учитывается ЗНАЧИМОСТЬ ожидаемого события для данных заинтересованных лиц (произведение значимости на вероятность и дает значение “веса” в теории так называемого математического ожидания). Значимость события особенно существенна в случае тех немногих, для которых КАК умереть важнее самого факта смерти. Возьмите меня.— Студент все более и более увлекался.— Я бы решительно предпочел быть сегодня изрубленным на куски или съеденным людоедами, чем умереть через двадцать лет в состоянии старческого безумия во вполне комфортабельном доме для престарелых».

«Вздор! — живо откликнулся Валька.— Нет ни одного свидетельства о людоедстве в древнем Городе. Хотя… есть одно очень странное упоминание об обряде умилостивления бога торговли Хану, который якобы питался дымом от заживо сжигаемых девственниц». — «Что касается меня,— отозвался наконец Вебстер,— я бы не хотел, чтобы в мою смерть, какой бы она ни была, вообще кто-нибудь вмешивался. В отличие от Тэна я бы категорически предпочел тихо угаснуть в старческом безумии, разумеется, после того как мы закончим с Валентином Ивановичем нашу книгу о ледской цивилизации».

«По-моему, никому здесь уже не надо дожидаться старческого безумия,— вмешалась Мела,— вы и так все сошли с ума! Надо же ехать, немедленно ехать! Но куда? Перед аэропортом нас, безусловно, перехватят, не говоря уже о вокзале…» — «Боже! — вдруг закричал Август.— Идиот несчастный! Ведь нам надо просто гнать на запад. — Он посмотрел на карту.— До границы не больше сорока километров по почти прямой дороге. И еще — они ведь ничего не смогут сделать за пределами Города, даже в сантиметре по ту сторону границы. Там есть пограничный пост, у которого, я думаю, никого не останавливают. Нам бы только вырваться. Студент, наш вечный благодетель, отправляйтесь домой. Мы поедем на машине Вебстера». «Нет. Я хорошо знаю дорогу и поеду впереди с вами и госпожой Мелой, а профессор поедет за нами с Вебстером. Через полчаса мы пересечем границу, если, конечно, нас ничто не задержит. Но заметьте, господин Август, пока я принимаю на веру вашу гипотезу насчет ИСТОЧНИКА опасности, угрожающей профессору и Вебстеру. У меня нет своей интуиции на этот счет». — «Гипотеза? — вмешался Вебстер. — Какая такая гипотеза? Нет! Какая бы она ни была… Сейчас мне надо подлить масла в машину… Поезжайте вперед, я вас нагоню».

Когда они двинулись, Август увидел в зеркале лицо Студента и поразился его чрезвычайной мрачности. Не слишком ли много для бедняги экспатриированных русских, только успел подумать он, как тот, не спуская глаз с дороги, спросил, понимает ли Август по-керски.

«Неудивительно ли, но понимал, даже свободно говорил, не сознавая, что говорю на керском. Но теперь, кажется, все это закончилось, вместе с видениями и интуициями. Я больше не здесь». — «Зато я здесь. Закурите мне сигарету, пожалуйста. Нет, мою, из левого кармана, там же и зажигалка. Благодарю вас. Пять минут назад, когда Вебстер упомянул о масле, мне пришла на память колыбельная песенка, которую перед сном напевала моя нянька Олгут, из Южной Трети. Вот ее более или менее буквальный перевод:

 

Копыта цокают, цокают, не слышно скрипа колес.

Они не ездят на повозках.

Копыто пробьет голову путнику,

Если тот избежит стрелы или копья.

 

И еще:

 

Едва слышен скрип колес,

Хорошо смазаны втулки.

Путник не успеет вскрикнуть,

Как их длинные руки затащат его в повозку.

 

Ничего, да? Это как керский вариант английской колыбельной, London Bridge is falling down, начинающейся словами: «Лондонский мост падает, падает, вот-вот упадет». Только дурак не увидит и в ней прямого намека на человеческое жертвоприношение при закладке моста. Справьтесь по карте, сколько нам до границы, и делайте это каждые пять минут. И еще сигарету, пожалуйста».

Мела наклонилась к Августу и почему-то прошептала на ухо: «Милый, если твоя интуиция иссякла, то ничего не говори».

Ладно, он будет молчать. Август подумал: как странно, если Студент боится погони, то почему тогда держит такую небольшую скорость, шестьдесят километров, да и ее он несколько раз снижал до пятидесяти, давая себя обгонять автобусам и молочным фургонам. Ему стало немного не по себе. «Тэн, Тэн, остановитесь, с Вебстером что-то неладное!» — закричала Мела. Студент резко затормозил, и они, выскочив из машины, бросились к остановившемуся шагах в тридцати за ними вебстеровскому лимузину. Вебстер, бледный, полулежал на заднем сиденье. «Совсем маленький приступ…— Он жалко улыбнулся полными губами.— Валентин Иванович довезет. Я уже принял таблетку».

После того как Вебстер наотрез отказался от предложения Мелы пересесть к ним в машину, чтобы держать его голову у себя на коленях, они снова двинулись. Оставалось еще километров двадцать. Август, заметив, что Студент больше смотрит в боковое зеркало, чем на дорогу, и упорно продолжает вести машину на малой скорости, уже открыл рот, чтобы спросить его о причине столь необычного для водителя поведения, как тот неожиданно, но словно продолжая прерванный десять минут назад разговор, сказал: «Теперь я знаю — ваша гипотеза абсолютно правильна. Вы точно установили на основании вполне проверенных фактических данных причину опасности, которой подвергались вы сами и могут подвергнуться или даже наверняка подвергнутся, я бы позволил себе добавить, ваши друзья. Но вы не знали, что сама эта причина есть следствие другого обстоятельства — НЕОБХОДИМОСТИ РИТУАЛА. Мысль о ритуале у меня появилась по ассоциации с керской колыбельной песенкой, вызванной, в свою очередь, словами Вебстера о том, что в машине кончилось масло. Сейчас нет времени идти дальше, скажу только одно: люди, которые собирались вас убить,— в силу тайного закона об уничтожении разоблаченных или саморазоблаченных керов,— сами НЕ ЗНАЛИ, что они совершают ритуал. Тайный ритуал — если даже его исполнители не имеют о нем ни малейшего представления,— он и есть необходимое условие продления существования жреческих родов. Поверьте мне, господин Август, ведь я сам — Тэн и наследник главы жреческого рода. Да и наш друг Вебстер, хотя и кер, но полноправный жрец, чье жречество — лишь в должном совершении тайного ритуала. Но не только у “тех”, охотящихся на него, но и у него самого может быть нужда в…— Несколько притормозив, он продолжал напряженно всматриваться в боковое зеркало.— Пока — все. О-о-о!..»

Студент, видимо мгновенно поняв, что резко остановить машину даже на такой малой скорости было бы совершенно невозможно, рванул руль влево, опять влево, пока, проехав метров пятнадцать по другой полосе и снова рванув руль влево, не загородил наискось проезд уже сильно замедлившему ход вебстеровскому лимузину. Посыпались стекла. Август со Студентом выскочили из машины и, распахнув переднюю дверцу лимузина, подхватили Вальку, уже сползавшего с сиденья. У него был такой вид, как если бы его подняли за ноги и до пояса окунули с головой в ванну с кровью. Но он был вполне жив.

«Не пугайтесь,— несколько сонно сказал Валька,— это не все моя кровь. Я увидел в зеркале его руку с ножом и успел подскочить на сиденье, при этом, кажется, сломав себе о руль пару ребер. Удар, как вы понимаете, был направлен в шею, но нож соскользнул и прошел под правой ключицей. Он его стал вытаскивать, и тут я его ударил…

Вебстер лежал на заднем сиденье с огромной пробоиной в левом виске, из которой еще сочилась кровь. Он был, безусловно, мертв. С Вальки быстро сняли всю одежду и комком бросили в лимузин. На обочине дороги продезинфицировали рану коньяком из вебстеровской фляжки, и Мела сделала ему перевязку из рубашки Августа. Вальку положили на заднее сиденье, и она села у него в ногах, чтобы поддерживать при езде.

«В больницу?» — Голос Студента звучал привычно иронически. «Нет, за границу.— Август был абсолютно серьезен.— И больше никакого риска. Сегодня по крайней мере». — «Прекрасно! — Студент нажал на газ, и машина с места рванулась вперед.— Предлагаю выпить коньяку из вебстеровской фляжки за то, чтобы конец этого дня застал нас всех живыми».

Теперь они неслись на огромной скорости. «Нет,— очень серьезно сказал Август,— пьем в память Вебстера. Он был великий эрудит, искусный колдун и даже хороший друг, как утверждала наша с вами прежняя любовь, Александра. Его ли вина, что он всегда был неудачлив в попытках жонглировать шарами жизни и волшебства, балансируя на канате, протянутом над бездной неизвестного. Вот и сорвался.— И добавил, уже иронически, вспомнив разговор за обедом у Вебстера: — Не без помощи Валентина, так талантливо сыгравшего МОЮ роль вебстеровского Телегона». — «Телегон? Но я же не его внебрачный сын…» — промычал полусонный Валька.

Было уже темно, когда, переехав границу, они остановились у железнодорожной станции городка Тренло. В маленькой, игрушечной больнице дежурный врач сделал Вальке два укола, наложил большую повязку на спину и, заставив его проглотить пригоршню каких-то омерзительных на вид пилюль, велел спокойно спать, а завтра ехать в настоящую больницу с хирургическим отделением. Совсем сонный Валька пробормотал, что нет, никакого сна и больницы, скорее на поезд, все равно куда — только бы подальше отсюда. Поезд уже стоял на перроне. Уложив Вальку на мягком диване купе, они присели, чтобы докончить вебстеровский коньяк и проститься.