АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
ФИЛОСОФСКАЯ ПРОЗА
III том
МИФОЛОГИЯ И СОЗНАНИЕ СОВРЕМЕННОГО ЧЕЛОВЕКА
(Фрагменты лекции1)
[Философ]
Начинаю с банальностей по поводу философа. Профессии такой нет. Есть образ мышления и образ жизни. Образ мышления – непрофессиональный в строго предметном смысле этого слова. Потому что объектом философствования философа может быть что угодно. Для философа не может быть ни высокого, ни низкого, ни хорошего, ни плохого. Для философа может быть интересное и неинтересное. Интересное – это то, на что он направляет свое мышление. Неинтересное – это то, чем он в данный момент в своем мышлении не занимается. Хочу добавить, — и это очень важно. Хотя, казалось бы, объект здесь не существенен, потому что в сознание может упасть философское мышление на любой объект (это – случай), все-таки — объекты не равны. Иногда случается так, что мышление философа падает на объект, который не может иметь реального философского содержания. И тогда оно работает вхолостую. Это я называю регрессией не только философского, но и любого мышления.
[Регрессия]
Прежде чем поговорить о мифологии, я хочу привести вам два примера двух феноменально мыслящих философов. Первый пример. 1927-й год. Один из самых талантливых и свободных немецких философов того времени Вальтер Беньямин приезжает в Москву и пишет свои знаменитые московские дневники. И в этих заметках о Москве читаем: «Только теперь, уезжая из этого необыкновенного города, я почувствовал, что не могу мыслить без своего социального контекста». Мой комментарий: эта фраза была регрессивной. Если философу нужен социальный контекст – он не настоящий философ. Потому что этот объект – социальный контекст – может, конечно, фокусироваться в его медитации, в его рефлексии. Но когда философ говорит: «я не могу мыслить без моего социального контекста», — он в этот же момент к черту гибнет. Сказав это, он уже не философ. А что? Что угодно другое. В конце концов, человек, в порядке философской рефлексии, — еще одна не проясненная абстракция. Но Беньямин за эту фразу заплатил. Через 10 лет ему пришлось застрелиться, я уже не помню, или принять яд, когда другой социальный контекст его убил. Это первый урок всем, кто думает или считает, что он философ. Если ты таким образом произносишь «социальный контекст», ты уже провалился не в ад, гораздо хуже – в мир безмыслия. И это относится не только к настоящему философа, но и к его прошлому.
Все, пропускаем 70 лет, из 1927-го — в 1997-й год. Умирает кумир философов не только Москвы, но и Кембриджа, Оксфорда, Гарварда – Жак Деррида. И вот я читаю его предсмертное интервью журналу “Monde”. Журналист спрашивает: «Что у вас остается самым важным из мыслительных поисков вашей юности, вашего студенчества, вашей школы?». И этот великий человек говорит: «Для меня и для моих друзей…» — уже плохо, дамы и господа, при чем тут друзья? В мышлении не может быть друзей, не может быть соратников. Мышление, как любил говорить Мераб Мамардашвили, — самое одинокое дело на свете. А тут уже объединение! Так вот, Деррида говорит: «Для меня и для моих друзей главным было (омерзительный глагол!) самоидентифицироваться». Когда я слышу слово «самоидентифицироваться», у меня, как у Геринга при слове «культура», рука тянется к несуществующему пистолету. Главное было – самоидентифицироваться. Кто я, в конце концов? Еврей, француз, алжирец? Дамы и господа, это крайний случай регрессии, еще страшнее, чем случай бедного Беньямина в 1927-м. Если философа перед смертью беспокоит, кто он — француз, еврей или алжирец, – это конец! Это конец не философского мышления, а любого тривиального мышления. Потому что для философии не существует всего этого идентификационного этнического навоза — русский, еврей, француз, алжирец. Если философ начинает думать в рамках этнического контекста, то он уже страшно погиб. Деррида был в состоянии отрефлексировать ранние шаги Декарта, Спинозы, философские настроения Платона, свои книги. Но он не смог сделать, как не сможет сделать ни один из тех, кто занимается самоидентификацией, ни одного реального шага к саморефлексии. Потому что это сплошная черная регрессия. Это конец философии. Это вечная угроза вульгарности, любой: социальной, национальной, расовой, человеческой, в конце концов. Философа, который вам сегодня скажет: «Я прежде всего, — человек», — гоните в шею. Это банально. Философ отождествлен по рождению, по образу жизни. Ему не нужен ни один внешний момент самоотождествления. А если нужен, то он не философ. Понятно, да?
[Миф Гуссерля]
Уже в весьма пожилых годах замечательный, — без ерунды, без пошлости, — философ Эдмунд Гуссерль написал крайне неудачную книгу «Упадок европейской науки», которая отчасти уже регрессивна по названию. Причем тут Европа? Еще один миф противопоставления Европы – чему? Азии? Упадок. Что значит упадок? Гуссерль определяет: «Упадок науки – это упадок теории в древнегреческом смысле этого слова, теории как самого широкого термина созерцания». И тут интересен второй гуссерлевский момент. Онтологической основой, той сущностной осью, без которой не может быть ни одной теории науки, является осознание наукой своего происхождения. Если наука не знает своего генезиса, своего начала, то, будь она хоть сверхквантовой теорией, в смысле Гуссерля она не является реальной наукой и катится в яму общеобразовательного просвещения, вместе с философией. Замечательно то, что сам тип мышления Гуссерля в этой книге, пусть регрессивной, является мифологическим. Это миф о каком-то иллюзорном прогрессе человеческого мышления, которое, если в каждом моменте своего движения не будет оборачиваться и спрашивать себя: «А где я начинался?», — никогда не сможет стать реальным прогрессирующим или эволюционирующим мышлением.
XX век – это век сверхталантливых людей, ученых-«мифологов», которые последовательно (Гуссерлю не надо было жаловаться), отменяя бытовые мифы и строя научные, чуть не разделались с целым земным шаром. Хотя, может быть, особой беды бы и не было (вообще, не надо вот этого: «катастрофа»; человек, который говорит «катастрофа», уже не философ). Но все-таки эти «научные мифологи» поработали славно, начиная с аннигиляции материи в сверхталантливых умах физиков… Ведь ученый занимается тем, что ему интересно, как и философ…
[Мифы Маркса и Фрейда]
Нам гораздо легче освободиться от контекстуальной вульгарности «я – русский, я – француз, я – еврей, я – японец», чем от гораздо более тонких мифологических структур. Миф – это какая-то общая неотрефлексированная основа (миф – это то, над чем мы уже и не хотим думать), и она уводит нас далеко назад. Это та основа, которая нам нужна для познания и самопознания, но которая, поскольку она не отрефлексирована, является тормозом нашего познания и самопознания в каждое мгновение нашей жизни. Поэтому миф ближе всего подходит к чему-то неопределенно-общему и генетически первичному, по тому же Гуссерлю.
К началу XX века возникли два мощнейших мифа. А что значит «мощнейший»? Это значит, что нормально рефлексирующий человек не смог их отрефлексировать: или у него не хватило времени, или у него не хватило сил, или у него не хватило того и другого. Это был миф марксизма и гораздо более отупляющий (то, что я назвал бы мифологическим эффектом) – миф Зигмунда Фрейда. И оба мифа великолепно легли на неразвитую материю мышления восторгающихся интеллигентов всех стран. А что такое интеллигент? Это человек, который профессионально работает с мышлением, пусть с самым конкретным на свете.
Начну с Маркса. Идея Маркса о первичной дифференциации понятия «человек» – абсолютно мифологична в своей основе. Дифференциация человечества на классы, по Марксу, – первична. Содержание истории – это борьба классов, которая и есть первичным состоянием человечества, начиная с первобытности. Впрочем, где-то в 80-е годы под страшным давлением Максима Ковалевского Маркс все-таки немного уступил: «Ну, хорошо! Не с первобытности, но с начала истории». Не надо сейчас над этим смеяться, потому что антимарксизм так же безобразно не рефлексирует, как и марксизм.
Другую дифференцирующую мифологию предложил Зигмунд Фрейд. Это удивительный случай в человеческой истории, а в «европейской истории» — случай почти уникальный, когда человек придумал целую мифологическую систему, которая в течение более чем полувека не подверглась серьезной критике. То есть, имелись враги, антифрейдисты, но они были такими же мифологами, — просто они предлагали другие мифы. И если у Маркса человек – член класса, то у Фрейда человек – невротик. Тоже такое простое рабочее разделение: человек – несомненно невротик, и только психоанализ даст ему в лице психоаналитика, который трется возле кушетки, возможность того минимума самосознания, которого у «больного» нет.
Излечиться от невроза так же невозможно, как и излечиться от классовой принадлежности. В письме к Вейдемейеру Маркс пишет: «Каждый человек — член класса, а если он говорит, что нет, то это только подтверждает его классовую принадлежность». Вот такая циркулярная организация – классовая принадлежность. А Фрейд писал Брейеру: «Когда человек говорит: “Как это?! Я не невротик!” Это же скандал! Мы же знаем, что он невротик!» Между прочим, замечательно, что эти два мифа (я сейчас немного упрощаю) были немедленно глубоко позитивно восприняты европейской и русской культурами.
Фрейд говорил: «Я живу в этом контексте, я живу в этом мире, который нуждается в моей помощи». По Марксу, в немецкой идеологии, — мир нуждается «в моем идеологическом руководстве». Сам феномен невроза, так же как и феномен классовой борьбы, себя отрефлексировать не может. И здесь возникает новый миф, гораздо более сильный, чем мифы Маркса и Фрейда вместе взятые, — сильный по энергии и эффекту. Новый миф, что есть какая-то особая разновидность людей, которых Маяковский в своем стихотворении, восторгаясь ими, замечательно назвал «лысых рать, которая Европу голыми башками будет освещать». А бородатые и усатые в это время отсиживались по углам и лихорадочно дергались в библиотеке в очереди за последней работой сначала Маркса, а потом – Фрейда. Иными словами, оказалось, что средний интеллигент хочет лежать на кушетке по Фрейду или хочет сидеть в камере концлагеря у марксистов. Хочет! Тут я обращаю ваше внимание на это слово, которое я готов трижды подчеркнуть. То есть, на самом деле, виноваты не только эти два философских недоделка: Фрейд (ну, Фрейд – вообще говорить не о чем) и Маркс, а виновата та интеллектуальная масса, которая этого хотела, которая мыслила себя как некоторую пассивную материю, нуждающуюся в каком-то уминании, как глина. И речь, заметьте, идет только об интеллигентах, хотя нелепость этих двух мифов, доходящих до абсурда, казалось бы, должна была быть видна каждому ребенку, каждому безграмотному человеку. Вот тут и начинается правота Гуссерля. Он говорит: «Но эти люди не видели своего мыслительного генезиса, который был очень удачно придуман в мифологической форме, с одной стороны, Марксом, с другой стороны, Фрейдом». Я бы сказал, что, при полном отсутствии рефлексивной развитости, русский и европейский интеллигенты были непобедимо интеллектуально неразвиты. И – начинается игра мифов, когда уже поздний Фрейд написал: «Увлечение революцией – это ведь на самом деле выявление латентного психоза». И тут другая группа интеллигентов начинает размякать от восторга. Вот эта новая страшная идея «увлечение революцией», упавшая на сырую почву, и дала развитие «новой мифологии».
[Миф о добром человеке]
То, что англичане называют background, это – та интеллектуальная основа, которую никто из нас, наших родителей и даже дедов сам не создал. Это к нам пришло из Просвещения и практически осталось не отрефлексированным большинством философов. Этот «background», являющийся позднейшей модификацией идеи классического, то есть не гностического христианства, на бытовом языке (а другого языка, как любил говорить Витгенштейн, наше мышление не знает) может быть сформулирован так: На самом деле… (Стоп, тут надо спросить, а что значит «на самом деле»? «На самом деле» — это то, что ты эмпирически воспринять не можешь. Ты можешь это только принять как презумпцию, как теоретическую установку, как постулат, как аксиому.) Итак: на самом деле человек, во-первых (хотя звучит это омерзительно), добр и прекрасен. А во-вторых, способен к бесконечному развитию. Первым, кто обратил внимание на идиотизм такой аксиоматики, был Фридрих Ницше, который тут же перешел на другую тропинку философского размышления со своей идеей сверхчеловека. Потому что этот «добрый человек», с точки зрения Ницше, этот хороший, вечно развивающийся человек – «кретин». Я цитирую письмо Ницше к Гумбольдту. Он писал: «Этот человек – кретин, но все очень довольны. И все хотят спасти этого человека, защитить этого человека».
Ницше не дожил до того времени, когда этот человек стал сам подписывать себе смертные приговоры, сам стал разрабатывать теорию и техники самоуничтожения и сам стал стеной за войну. Около 20 лет назад была опубликована замечательная статистика по 1914 году. Исходя из возрастного, образовательного, профессионального ценза, эта статистика установила, что 89% европейских и русских интеллигентов и интеллектуалов (по Америке статистики не было) в 1914 году были «за» войну. Они хотели этой войны, и они ее получили. Они ее идеологически возглавили, они ее объясняли, подчеркивая, что объяснение не есть оправдание. Это вульгарная ложь интеллигента XX века. Объяснение бывает в тысячи раз хуже и страшнее оправдания.
Возвращаясь к мифам о добром и бесконечно развивающемся человеке, интересно отметить чисто мифологическое желание «спасения»: Мы же знаем, что человек прекрасен и обладает совершенно неограниченными возможностями развития, поэтому надо его спасти, и сделать это – немедленно. А спасти человека можно только одним образом, других в XX веке найдено не было. Спасти его можно было не медицински, как Фрейд, а политически, то есть – снабдив его новой или новыми политическими организациями, структурами и манифестированными способами мышления. За это дело дружно взялись интеллигенты всех европейских стран. Это очень интересный момент. Человека сначала нужно лечить, потом – снабдить классовым самосознанием, — ну и, конечно, по ходу дела научить его стрелять из новых видов оружия, производить эти виды оружия (что объяснялось великолепно). Я вспоминаю слова замечательного немецкого философа Хайдеггера (забудьте всю эту вульгарную чушь о его сотрудничестве с Гитлером), который еще в 1926 году писал, что, взяв на себя осознание своей сущности и сущности людей вокруг тебя (сущности и самосознания, исходим из первого периода его развития, концепции daSein), ты не можешь не прийти к выводу, что немец должен думать, видеть и стрелять лучше всех…
[Тотемный Крокодил]
В одной чудной ассамской сказке (Ассам – это штат Индии с населением, которое по своему генезису на индийских языках не говорило) сказано: Есть здесь индусы и мусульмане, с которыми нам придется жить. Но, вообще-то говоря, поскольку они думают по-другому и не чтят, скажем, великого Крокодила, тотемное животное, их придется из этого округа убрать. Опять тот же самый миф – миф дифференциации. Целые комплексы дифференциации! Невротика придется лечить. Классового врага или несознательного человека придется убить. А того, кто не признает тотемного Крокодила, а долдонит про своего Вишну или Аллаха, — придется убрать. (И если мусульманин с чем бы то ни было обратится к мулле, а индус – к местному брахману, то это обращение будет расценено как непозволительный снобизм. Ясно же, что все дело в крокодиле и способе установления твоего с ним контакта.) Это – воссоздание архаических структур сознания, по Карлу Густаву Юнгу. Эти структуры сознания, которые мы называем мифами, — не имеют времени. Как не имеет времени (но все же потихоньку кончается?!) христианско-возрожденческий миф о хорошем и прекрасном человеке, как не имеет времени миф фрейдизма о болезни. Интересно отметить, что ни «больной» (не знающий, что он болен), ни «несознательный человек», «пролетарий» (не понимающий, что он пролетарий) не находятся в центре мифологий Фрейда и Маркса. А находится там – учитель или врач, идеолог или целитель. Это то «место», которое у саами еще 20 лет назад (как сейчас — я не знаю) занимал местный знахарь. Каждый миф имеет объект воздействия и субъект воздействия (идеолог/учитель или врачеватель/психоаналитик). И он же предполагает определенную процедуру: в одном случае — политграмоту, в другом — элементарную технику вопросов и ответов, призванных вызвать спонтанные экспрессии «больного».
[Позитивный антропизм]
И все же позитивный антропизм, если говорить о современной мифологии, остается в ее основе. Человек – это хорошо. От «хорошести» не излечили ни гитлеровские лагеря, ни сталинские тюрьмы. Человек все равно (в основе своей) – хороший. А как быть с тем, что человека убивало? Или с теми, что уничтожали его? Для этого есть богатейшая мифологическая номенклатура: СС, ГБ, ЦК, Гитлер и Сталин и их окружение… Но, пора бы уже выйти из мифологического детства. – Мы, а не Сталин или Гитлер, были охвачены полнейшей рефлективной инерцией, которая позволила с нами это сделать. Мы, которые, согласно возрожденческому мифу, практически не изменившемуся от Шефтсбери до Гегеля, – являемся объектами каких-то дурных, дьявольских воздействий болезни, мы – не субъекты. Я бы назвал всю эту мифологию мифологией деперсонализации, которая совершенно одинакова и в психоанализе, и в марксизме, и в германском варианте чемберленовского расизма. Это самый стойкий миф Нового времени. Единственным философом, который брыкался, орал и кричал, ну, и сошел с ума, разумеется, был Фридрих Ницше. Миф о прекрасном по сути, добром и бесконечно прогрессирующем человеке оказался гораздо более живучим, чем любой другой миф, сохранившийся в документированной истории человечества.
[Сомнительный антропизм]
Два слова о возможностях будущей мифологии. Мне представляется, есть некоторые интеллектуальные предпосылки для того, чтобы сдвинуться с этого кретинского антропофильства. Первым шагом будет глубинное, не только онтологическое, но, что важнее, – этическое переосмысление антропа. В одной из публичных лекций гениального физика нашего времени Ричарда Фейнмана читаем: «Это что, про хорошего человека? Это я уже слышал. Не уверен. Совсем не уверен». Да и вообще, кто сказал, что сознание, в отношении прогресса, бесконечно? У прогресса нет границ, — в этом были убеждены и Альберт Швейцер, и Мартин Бубер, и Ленин, (о Гитлере не скажу — этого не было в его словаре), и кто угодно, в конце концов, — Максим Горький. На самом деле, осознание, рефлексия этой антропофильской мифологии застревает в тупике уже не мифологическом, а чисто философском, о котором я хочу коротко сказать. Как описать этот тупик, который я так люблю? Вы знаете, как приятно находиться в тупике? Остановился, можешь подумать, не рвешься вперед, как сумасшедший. Я бы описал этот тупик вопросом: а существует ли вообще феномен человека? Какой-то один феномен человека? Кто знает, может быть, два человека отличаются друг от друга гораздо больше, чем человек от крокодила или от крысы? Ведь не забывайте, то, что мы называем человеком, – это тоже миф. Это реликт универсального антропизма. И я совсем не уверен, что такой один – единый! – феномен человека есть…