АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СХЕМА ТИПОВ МЫШЛЕНИЯ НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ

Часть третья

Переход от второго типа мышления к третьему – трансформация или революция.

Напомним, что различия между типами, как типами содержания мышления, не устанавливаются ни на основании того, кто о чем мыслит, ни, менее всего, на основании психологических, внешних мышлению различий между мыслящими. Попросту говоря, тип – это не о том, кто мыслит, и не о том, кто о чем мыслит. Единственным основанием для различий между типами мышления будут различия и изменения в предмете и содержании мышления. При этом подразумевается, что содержание мышления уже абстрагировано не только от мыслящего, но и от характера и условий репрезентации и манифестации данного содержания. Исходя из такого, пока еще не более чем пробного принципа выделения и установления типов мышления, мы можем себе представить тип мышления вообще как единицу разнообразия в наблюдаемом содержании мышления, а каждый данный конкретный тип как идеализированный образ наблюдаемого содержания мышления. Здесь однако неизбежен вопрос: но что же тогда собственно наблюдает наблюдатель, когда он наблюдает содержание мышления? Ответом на этот вопрос может явиться только утверждение наблюдателя, что объект его наблюдения – это тип мышления.
Как уже об этом говорилось в начале первой части нашей работы, наблюдатель типа мышления сам является а-типичным. То есть, его собственный тип мышления предполагается уже нейтрализованным его позицией наблюдателя и, тем самым, уже объективированным и превращенным в «другой» и «ничей» тип. Последнее обстоятельство и делает позицию наблюдателя-феноменолога гораздо более сходной с позицией романиста, чем с позицией репортера. Для репортера сообщаемый им факт должен быть лишен по определению какого бы то ни было мыслительного содержания. То, о чем репортер сообщает, не может быть его мышлением, а оттого и мышлением вообще. Романист же, только еще приступая к повествованию о ком-то или о чем-то, уже включил объект своего описания в содержание своего мышления, сделал этот объект фактом и элементом содержания своего мышления. Тогда, мышление романиста найдет свое определение (положительное или отрицательное – пока не важно, — это станет важным только по ходу повествования) лишь через этот объект. Вне этого «мыслящего объекта» нет ни мышления романиста, ни мышления вообще в романе. Именно по этой же причине я считаю, что мышление героя или действующего лица романа (роман здесь – только образец или своего рода «предел» нарративности текста) может быть каким угодно.
Наблюдатель мышления – во всяком случае в феноменологическом подходе к наблюдению – только еще приступив к наблюдению объекта, уже поместил этот объект в рамки «готовой» определенной типологии и отождествил его с тем или иным типом мышления. Отсюда – и принципиальная ограниченность типологического подхода к мышлению, и риск, который берет на себя наблюдатель мышления в выборе и определении того или иного конкретного типа мышления. Дело здесь не только в том, что конкретный тип мышления никак не исчерпывает содержания данного мышления. Но методологически еще важнее то, что на основе знания типа мышления чрезвычайно трудно делать предсказания относительно поведения индивида или групп индивидов, которые в нашем рассмотрении фигурируют как субъекты мышления. Вместе с тем разумно предположение о том, что типология мышления может послужить основой для интерпретации актов поведения post factum, что может дать эффект в предсказании на следующем этапе наблюдения.
В этой связи было бы интересно сопоставить концепцию типов мышления с унаследованными современной наукой от науки девятнадцатого века психологическими классификациями типов личностей. Последние по определению не-содержательны, поскольку имеют в своей основе такие различия и изменения в психике человека, которые лишь в чисто дедуктивном порядке могли бы быть соотнесены с типами мышления. Более того, такое соотнесение оказывается возможным только посредством опять же дедуктивно вводимого понятия «мыслящего». Отсюда и неудача попыток конкретного применения этих классификаций к оценкам конкретных экспериментальных данных. Даже многомерная синтетическая классификация типов личности, предложенная Гансом Эйзенком в конце шестидесятых годов двадцатого века, остается не более чем одной из возможностей в истолковании «мыслящего» как мыслящего в различных конкретных содержаниях мышления.
Теперь еще одно методологически существенное замечание. Мы не можем (и никогда не сможем) говорить о типах мышления в смысле «разделения мышления», аналогичного разделению труда или разделению знания. При феноменологическом подходе к мышлению, мышление не может быть разделено по содержанию между субъектами мышления, ибо само оно не установимо в своей субъектности (к этому можно было бы добавить, что субъекту мышления не может быть приписана его собственная онтология, отличная от онтологии, которая могла бы быть приписана мышлению). Но здесь мы оказываемся лицом к лицу с проблемой, выходящей за рамки методологии исследования типов мышления и исследования мышления как типа мышления. Феноменологический подход к мышлению категорически исключает предпосылку о каком-либо первоначальном, природном или органическом состоянии мышления, предпосылку о какой-либо «до-исторической» или, хуже того, «до-рефлексивной» фазе мышления, отправляясь от которой как от какой-то «первичной ячейки содержания», мы могли бы следовать дальше, в направлении растущей сложности и увеличивающегося разнообразия содержания мышления. Маркс в «К критике политической экономии» и в первом томе «Капитала» ясно показал, что никакие производственные отношения не бывают и не могут быть элементарными. Элементарность чего бы то ни было – будь то историческая фаза или данное состояние вещей – это утопия.
Но что такое утопия? Буквально и этимологически: «Нет такого места в действительности, места где…». А что если таким местом является мышление – как, скажем, мышление Платона в его утопии в «Республике» или мое мышление, когда я читаю Платона. Но что было для Маркса местом неоднократно им исследованной Робинзонады Даниэля Дефо – остров Робинзона Крузо или мышление Робинзона Крузо? Ответить на этот вопрос чрезвычайно трудно, тем более, что сам Маркс на него не ответил. Но если считать, что «местом» Робинзонады было мышление – пока все равно чье, Робинзона, Дефо или Маркса – то утопия перестает быть метафорой любой, реальной или мыслимой действительности и становится действительностью мышления, то есть одним из конкретных содержаний последнего.

6.1. Тип мышления обретает свою действительность только в динамике его трансформации из другого типа или в динамике его трансформации в другой тип. Рассматриваемый статически тип мышления – такая же утопия, как способ производства, абстрагированный от репрезентированного мышления о нем. В конце концов, мышление, мыслящее о себе в своей первоначальности, в своем генезисе, так сказать – это такая же абстракция или, если хотите, такая же философская утопия, какой является и изолированный тип мышления. Поэтому, и рассматриваемый в своей статике, искусственно «остановленный» тип мышления лучше себе представить как «пучок тенденций», проявляющихся в изменениях и флюктуациях набора элементов содержания, репрезентированного в данном типе.

6.2. Здесь однако нам будет необходимо остановиться на одном обстоятельстве историко-философского, а точнее историко-идеологического порядка. Второй тип мышления оказался с необыкновенной, почти идеальной полнотой манифестирован в огромном количестве текстов. Его основные содержания продолжают жить в содержаниях нашего мышления и сегодня, особенно в современном общественном и политическом мышлении. Именно поэтому остается возможным рассмотрение второго типа в его статическом аспекте как набора более или менее фиксированных содержаний. В то же время, те же содержания при рассмотрении в динамическом аспекте очень быстро перестают быть «действительностью» мышления и буквально на наших глазах превращаются в утопии. При этом, сам второй тип мышления, взятый в его целостности, все более и более утрачивает свою актуальность как «общий образ» или «образец» современного мышления.

6.3. Говоря о переходе второго типа мышления к третьему, я не случайно задал в подзаголовке этой части вопрос: трансформация или революция? Ибо различие между ними не количественное, не в степени интенсивности или масштаба изменений, имевших своим результатом формирование данного типа мышления. Любая, самая радикальная трансформация содержания мышления оставляет в сфере этого мышления то, что было трансформировано – пусть хотя бы место в топосе содержания, где эта трансформация произошла, оставляя при этом мышлению возможность рефлексии над измененным содержанием и, тем самым, возможность реконструкции того, что стало трансформированным (или переформулированным).

7.1. Революцией же я называю такую трансформацию в содержании мышления, которая изменяет структуру топоса содержания мышления, иначе говоря, конфигурацию мест, занимаемых различными элементами мышления. В качестве простейшей аналогии сравним открытия Эйнштейна с открытиями Галилея. Физика Эйнштейна оказалась радикальной трансформацией ньютоновской физики, но сама «физика» осталась как место этой трансформации. Галилей же создал принципиально иной научный метод и тем самым изменил прежний топос научного мышления, который перестал существовать, ибо метод Галилея оказался не только новым содержанием, заполнившим какое-то прежде существовавшее место в этом топосе, но и новым местом или новой «ячейкой» этого топоса. Но случилось ли нечто подобное при переходе от второго типа мышления к третьему в конце двадцатого века, или изменения, произошедшие в содержании мышления, являются очередной трансформацией, не изменяющей структуру топоса содержания мышления?

7.2. Может быть, ответ на этот вопрос сейчас будет преждевременным, что, однако, не означает несвоевременности вопроса. Ибо сам этот вопрос можно – по крайней мере чисто теоретически – рассматривать и как симптом, и как фактор революции при переходе от второго типа мышления к третьему. Симптом здесь – это внешне наблюдаемый (видимый, слышимый, читаемый) признак феномена, который – как в медицинской симптоматологии – мы условно принимаем как объективность. Однако тот же наш вопрос может быть рассмотрен и в чисто субъективном аспекте, то есть в качестве самостоятельного фактора в изменении содержания мышления, фактора, генерирующего такое изменение и включающего в себя рефлексию над этим изменением как уже произошедшим и нашедшим свое место в другом, новом топосе мышления. Более того, именно как субъективность, рефлексия симптоматически, то есть как бы объективно, обнаруживается в языке, в котором находят свою репрезентацию новые содержания мышления, и который сам вторичным образом становится симптомом смены этих содержаний и одновременно фактором такой смены.

7.3. Однако вопрос «переход от второго типа мышления к третьему – это трансформация или революция?», с одной стороны, имплицирует рефлексию, а с другой – имплицирует необходимость изменения (не революционного ли?) направления и характера этой рефлексии. Заметьте, «революция» в нашем вопросе – это не метафора, а специальный термин описания изменений в содержаниях мышления. Так, в рефлексии над третьим типом мышления может стать необходимым устранение целого ряда содержаний мышления, репрезентированных не только во втором или первом типах (напоминаю, что номер типа — это не номер его места в исторической последовательности типов, а чисто условный «порядковый номер» в выбранной нами последовательности рассмотрения типов), но и, в принципе, репрезентированных в любом другом типе мышления. Тогда, «под углом» рефлексии, так сказать, революцию, в отличие от трансформации, можно будет себе представить как редукцию содержания мышления.

Если само понятие революции рассматривать как одно из «уже отрефлексированных» содержаний мышления, то ее определяющей чертой окажется решительное преобладание субъективного аспекта над объективным в содержании мышления. Здесь, конечно, неизбежно противоречие между традиционным историческим и «не-классическим» феноменологическим пониманием феномена революции. Я думаю, что ограниченность исторического (включая сюда и историософский) подхода к революции вообще заключается прежде всего в том, что он отделяет во времени субъективный подход от объективного (именно такое отделение мы видим в марксистских формулировках типа: «прежде чем революция совершается в действительности, она совершается в умах людей»). Именно в этом смысле трактовка Промышленной Революции в Англии Марксом отличается от ее трактовки Максом Вебером в «Протестантской этике» только тем, что у последнего субъективный аспект, то есть тип мышления протестанта уже заранее сформулирован как объективная данность (но, опять же, «данная заранее», до Промышленной Революции как исторического факта!), в то время как у Маркса весь протестантский этос представлен как идеологическая надстройка над уже сложившимися производственными отношениями (как, впрочем, и анализируемый Марксом протестантский этос Робинзона Крузо). Крайним случаем отделения во времени субъективного аспекта от объективного является полная элиминация субъективного аспекта революции. Тогда революция превращается в «чистую объективность» и становится доисторическим, общеисторическим или трансисторичесим понятием, которое превращается в фикцию в метафорах типа: «неолитическая революция» или «металлургическая революция на Северном Кавказе в четвертом-третьем тысячелетиях до н.э.».
Феноменологическое рассмотрение типов мышления исходит из принципиальной синхронности того, что имеет место в субъективном и объективном аспектах содержания мышления. Тогда, если мы будем рассматривать переход от второго типа мышления к третьему как революцию, то объективность симптоматики этого перехода будет совпадать во времени с субъективностью динамики конкретных изменений в содержаниях мышления и динамики рефлексии над этими содержаниями.

И, наконец, революционность смены типов в данном случае подчеркивается еще и тем, что мышление – я специально здесь говорю «мышление», а не «мыслящий» — перестает узнавать себя во втором типе. Второй тип все более и более «забывается». То есть, мы можем говорить о своего рода «исторической амнезии», которая состоит в том, что тот или иной феномен мышления осознается как «прошлое» или даже как «прошлое мышление». Замечательно, что весь характер современного образования способствует этой исторической амнезии. Хотя вполне возможно и другое предположение, а именно, что эта историческая амнезия сама в значительной степени определяет характер и основные тенденции современного образования.