АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
ИЗБРАННЫЕ СТАТЬИ ПО ИНДОЛОГИИ И БУДДОЛОГИИ
А.М.Пятигорский
ПСИХОЛОГИЗМ ДРЕВНЕЙ И СРЕДНЕВЕКОВОЙ ИНДИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ1
0.1. Понятие «п с и х о л о г и з м» применительно к письменному тексту может быть о п е р а ц и о н а л ь н о определено следующим образом:
а) когда в тексте преобладает описание внутреннего мира человека, а не его внешнего поведения;
б) когда в тексте наряду с описанием в н у т р е н н е г о м и р а бытовыми словами присутствует и и с т о л к о в а н н ы е при помощи с п е- ц и а л ь н ы х (или технических) терминов, предполагающих существование о с о б о й п с и х о л о г и ч е с к о й теории;
в) когда текст в ц е л о м направлен на о с о з н а н и е человеком (читателем, слушателем) своего психического состояния и на последующее изменение этого состояния (если осознание не изменит его ipso facto).
0.2. Понятие «психологизм» применительно к европейской не специальной психологической литературе исчерпывается обычно условием «а», тогда как применительно к индийской наиболее существенны «в» и «б», из которых условие «а» как бы вытекает.
0.3. Причины психологизма индийской литературы невозможно установить, исходя из аргументации внешнего (социального, антропологического и т.д.) порядка.
- Здесь, однако, возможны некоторые предположения , связанные:
1.1. со структурой древнеиндийского языка, понимаемого в самом широком смысле (уорфовском) и с предположительной изначальной для индийской культуры билингвистичностью;
1.2. с весьма ранним осознанием фактов языка как некоторых абстракций, могущих и н е и м е т ь смысла в отношении д е й с т в и т е л ь н о го положения вещей (отсюда буддийская теория «беззнаковости», «беспонятийности» как признаков высшего психического состояния);
1.3. с особым характером диалогического мышления древних индийцев, каковой может быть описан на основании изучения некоторых ранних у п а н и ш а д и буддийских с у т р.
- Последнее обстоятельство представляется особенно важным и могущим быть конкретизированным следующим образом.
2.1. Если условно полагать, что типичные для античной и средиземноморской культуры тексты (например, Ветхий Завет, Трагедии, ранние Евангелия) выступали в функции ответа на вопрос их читателей или слушателей, то, исходя из содержания этих текстов, вопрос этот можно было бы сформулировать так: «Что нам делать?» (или «Как нам жить?» и т.п.).
2.2. Если же таким образом рассматривать типичные индийские тексты послеведийского периода, то для них вопрос будет сформулирован совсем иначе, а именно: «Кто мы?».
2.3. Такой способ рассмотрения и сопоставления текстов различных культур и эпох может иметь смысл лишь в том случае, если этим обоим «вопросам» приписывать самостоятельную, независимую ценность. Иначе говоря, я исхожу здесь из предположения, что вопрос «Кто мы?» задается не для того, чтобы выяснить, «Что нам делать?» (и, соответственно, наоборот). В общем, можно полагать, что в основе прагматики античного, библейского и евангельского текстов лежало п о з н а н и е о б р а з а д е й с т в и й, а в основе прагматики упанишад и буддийских сутр — с а м о п о з н а н и е.
- При более узком сопоставлении античной трагедии с буддийскими сутрами обнаруживается еще одно любопытное различие чисто психологического характера.
В античной трагедии решающим факторов сюжета является н е з н а н и е героем своей с у д ь б ы (или собственной своей природы), которая мыслится как то, что определяет сюжет в целом. Более конкретно: герой там поступает так, а не иначе, вследствие того, что он не знает действительного положения вещей или «себя», что одно и то же. Но это знает хор и зритель. Знание приходит к герою с его гибелью или ценой гибели.
В буддийской же сутре всякий персонаж становится д е й с т в у ю щ и м лицом лишь постольку, поскольку он у ж е в с е о с е б е з н а е т. И это знание есть бесконечно более важное, чем внешние события его жизни.