АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

УЧЕНИЕ КАНТА О АНТИНОМИЯХ, БЫТИИ БОЖЬЕМ И НРАВСТВЕННОСТИ («КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА»)

Предварительный комментарий Ольги Серебряной

В Канте больше всего завораживает непредъявленность его мысли в обычной жизни — ее полное отсутствие в расхожих идеологических конструкциях, бесконечных клише, сборниках цитат и афоризмов. В интеллектуальной бижутерии, которой западный мир предпочитает украшать себя последние сто лет, нет ни следа кантовской мысли. Единственный прокол — цитата про звездное небо над головой и моральный закон во мне. Но даже и эта всем известная фраза чрезвычайно загадочна. Что еще за мо­ральный закон? И как он связан со звездным небом?

Я прекрасно осознаю, что начала с дурацкого тези­са. Мысль вообще нигде не предъявлена. Нет ее ни в красивых сельских пейзажах, ни на городских помойках. Она не вычитывается из биографии, профессиональной рутины или интеллектуального быта. В конце концов, не зря же Декарт (кстати, таинственным образом отсутствую­щий в курсе радиобесед Пятигорского о философии Ново­го времени) разделил вещь мыслящую и вещь протяжен­ную. В протяженности (вещи, тела, мозга) нет мысли — и все же Декарт, кажется, так до конца сам себе и не поверил и упорно пытался отыскать душу в шишковидной железе. Подобным образом и историки философии часто не ве­рят Декарту и не оставляют попыток найти истоки чьей-то мысли в жизненных обстоятельствах, исторических усло­виях, религиозном укладе и нравах «того времени».

Найти следы кантовской мысли в кантовской жизни практически невозможно. Мы знаем, что он никогда не по­кидал Кенигсберга. Зато Кенигсберг давно покинул мир, допускающий хоть какое-то присутствие Канта. Город Калининград — торжество зияния, а могила Канта — традиционное место для фотографирования новобрач­ных. Мы знаем, что Кант совершал ежедневные прогулки в одно и то же время, и жители города сверяли по нему часы. Что это? Немецкая чопорность? Но Кант был самым ненемецким из всех немецких мыслителей. Канту прислу­живал старый Лампе, вытоптавший за годы службы углуб­ление в полу в том месте, стоя на котором он наливал Кан­ту кофе, — мы знаем об этом из разных источников, мы даже видели изящный фильм Филиппа Колина «Послед­ние дни Иммануила Канта», поставленный по одноимен­ному эссе Томаса де Квинси, представляющему собой одну длинную цитату-перевод биографической зарисов­ки Эреготта Андреаса Васянского «Иммануил Кант в по­следние годы своей жизни» (1804). Из этой последней работы мы даже знаем, что Кант никогда не потел. Но соб­ственно Канта во всем этом нет.

Чтобы отыскать в подробностях его жизни хоть ка­кой-то отзвук его мысли, надо изрядно потрудиться. Ме­рабу Мамардашвили удалось найти только один такой эпизод. В «Кантианских вариациях» он рассказывает (ссылаясь все на того же Васянского): «К смертельно больному Канту приходит врач. Кант принимает врача, стоит, пошатываясь, и что-то совершенно невнятное, рас­падающееся и никак не связанное в артикулированную речь говорит. Врач не понимает. Однако какое-то отдель­ное слово повторяется. Васянский объясняет врачу, что говорит Кант. Врач с недоверием отнесся к толкованию Васянского, но его сомнения рассеялись, когда он вдруг в неразборчивом потоке слов расслышал следующие сло­ва: „Меня еще не покинуло чувство принадлежности к человечеству». Соблюдая правила вежливости и приличия, Кант не мог сесть (а врач хотел усадить и осмотреть больно­го), пока не сядет гость. Вот это Кант. Нужно держать себя чувством принадлежности к человечеству, выполняя при этом пустые, формальные признаки этой принадлежно­сти, например правило учтивости, распространяемое даже на больного, который должен лежать в постели и пода­вать врачу в виде приветствия в лучшем случае палец».

Эту ситуацию Мамардашвили использует как зацеп­ку, чтобы разъяснить кантовское понятие долга как чи­стой формы, то есть того самого морального закона во мне, который, наряду со звездным небом, «наполняет душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размыш­ляем о нем». Сам Кант загадочен, но долг — самое зага­дочное в его философии.

Чтобы прийти к понятию долга, мы вместе с Кантом (и рассказывающим о нем Пятигорским) должны пройти все шаги обоснования науки: то есть ответить на вопрос «что я могу знать?»; прийти к пониманию ограниченности разума в его теоретическом употреблении — ограничен­ности антиномиями, с одной стороны, и сложной конструк­цией опыта, с другой; поставить вопрос об особом, прак­тическом употреблении разума, никак не связанном с опытом; утвердить таким образом свободу и сформулиро­вать категорический императив (тщательно отделив его при этом от гипотетического). И вот тогда — а именно эти шаги и совершает Пятигорский в своей радиобеседе — перед нашим умственным взором блеснет внутренний мораль­ный закон.

Блеснет — и тут же погаснет. Потому что терминоло­гически точная, во всем следующая Канту лекция Пятигор­ского слишком коротка, чтобы крепко утвердить все это в понимании слушателей. Но зато она блестяще воспроиз­водит главную черту самого Канта — его загадочность, его ускользающую мысль, которая после первого прочтения ка­жется непредъявленной даже в его собственных текстах.

Беседа Пятигорского «Учение Канта о антиномиях, бытии Божьем и нравственности» прозвучала в эфире Радио Свобода 4 февраля 1977 года.

Ольга Серебряная

Величайший философ Нового и Новейшего време­ни Иммануил Кант едва ли оставил вне поля свое­го внимания, а точнее, мышления хотя бы одну важ­ную в его столетие область человеческого знания. Астрономия, физика, математика, эстетика, не го­воря уже о самой философии — всё в той или иной мере было затронуто в его философском анализе. Действительно, самый скромный обзор того, что он сделал, едва ли уместился бы в десяток лекций, поэтому я здесь остановлюсь только на трех момен­тах его философии, оказавшихся пробным камнем для классиков европейской философии XIX века.

В главной своей книге «Критика чистого ра­зума», вышедшей в 1781 году, Кант подверг жест­кому критическому анализу категории пространства и времени и установил, что они не входят в объективный внешний мир, а являются формами, в которых совершается внутренняя работа челове­ческой интуиции. Кант полагал при этом, что основ­ные ошибки теоретического мышления происте­кают в основном от неправильного применения этих категорий, по определению внеопытных, к другим вещам, также находящимся за пределами нашего опыта, — не говоря уже о тех, которые постигаются только опытным путем. В философии такое неправильное применение приводит к воз­никновению взаимно противоречивых суждений, каждое из которых, по крайней мере, выглядит как доказуемое. Наиболее важные, так сказать, генераль­ные суждения такого рода он назвал антиномиями. При этом не следует думать, что антиномия есть ошибка в реальном смысле этого слова. Антино­мия — это скорее тот способ мышления, который приводит к невозможности создания непротиво­речивой теории. Таких антиномий, по Канту, че­тыре. Каждая состоит из тезы и антитезы. Немного позднее Гегель, а за ним Маркс использовали эту кантовскую идею в создании своих диалектических методов.

Теза первой антиномии гласит: мир имеет на­чало во времени и ограничен в пространстве. Анти­теза будет: мир безначален во времени и безграни­чен в пространстве.

Во второй антиномии теза: всякая сложная суб­станция состоит из простых элементарных нераз­делимых частей. Антитеза: сложная субстанция не состоит из простых частей.

Третья антиномия содержит тезу: есть два вида причинной связи, две разновидности причин. Одна— законы природы, другая — свобода. Антитеза гла­сит: есть только один вид причин — причины, свя­занные с законами природы. Спустя столетие в марксизме будет произнесена сакраментальная фраза, искаженный перепев этой антитезы: свобо­да есть осознанная необходимость.

Четвертая антиномия утверждает в тезе и отри­цает в антитезе абсолютную необходимость совер­шенного бытия.

Здесь необходимо отметить одно важнейшее историко-философское обстоятельство. У самого Канта теза и антитеза выступают как то, что про­исходит с разумом. Это, если хотите, черты, осо­бенности, закономерности работы разума. И анти­номии в конечном итоге выступают как результаты определенного режима такой работы. В гегелев­ском же и марксистском понимании диалектики тезис и антитезис выступают как категории движе­ния действительности: в одном случае — у Гегеля — духовной, в другом — у Маркса — материальной. Антиномия у Канта есть присущий разуму способ попытки постижения вещей независимо от самих вещей, способ постижения мира, независимый от мира и опыта. Ни законов природы, ни свободы воли в самой действительности, по Канту, нет и не может быть, вот и все. Они противопоставлены друг другу как теза и антитеза только в условиях работы нашего разума.

И здесь мы переходим прямо в сферу кантовско­го учения о нравственности, центральным моментом которого является идея императива, то есть того внутреннего импульса, который заставляет человека действовать определенным образом. Здесь очень важно иметь в виду, что слово «заставляет» не означает, что человек подвергается принужде­нию. Напротив, это означает, что человек опреде­ленным образом в определенной разновидности поведения реализует свою внутреннюю свободу.

Эта идея имеет у Канта два аспекта. Один — ги­потетический, в смысле которого, согласно Канту, ты должен действовать так-то и так-то в достиже­нии определенных целей. Но почему гипотетиче­ски? Потому что, какую бы цель мы перед собой ни поставили, она может быть подвергнута сомнению как неправильная, или несвоевременная, или ло­гически несовместимая с другими поставленными нами и другими людьми целями. Так или иначе, мы можем высказывать сомнения о всяком ценност­ном суждении.

Другой аспект — категорический, и отсюда из­вестный термин кантовской философии «катего­рический императив». Смысл категорического им­ператива можно вкратце сформулировать так. Сам твой образ действия вне зависимости от цели дол­жен быть таким, как если бы он зависел от закона природы или был законом природы, как если бы ты подчинялся закону природы. В то время как на самом деле ты реализуешь категорический импера­тив в силу полной и совершенной свободы воли.

Его содержание есть необходимость: необхо­димость спонтанного и осознанного нравственного действия. Здесь очень важно иметь в виду, что для Канта нравственность не содержалась в самой жизни людей. Нравственность возникает опять же как нечто имманентно присущее тому способу мышления, с которым мы имеем дело, когда ана­лизируем его в нашем философском анализе.

Кант был первым европейским философом не схоластом и не теологом, который сформулировал три основные черты религии. Кант считал, что это универсальные черты и что если хотя бы одной из них нет, то то, с чем мы имеем дело, — это не ре­лигия. Эти три черты — это бессмертие души, сво­бода воли и бытие Божие. Ни одна из этих черт не может быть доказана. Более того, по Канту, она не должна быть доказана: потому что само понятие доказательства не может быть привнесено в сферу религии.

Канту принадлежит известнейшая формули­ровка трех доказательств существования Бога в смысле чистого разума. Сначала я хотел бы указать и подчеркнуть то обстоятельство, что Кант не толь­ко не считал себя теологом — он не был теологом. И когда он говорит о доказательствах существова­ния Бога, он говорит об этом как чистый философ, исследующий опять же работу своего разума. Эти доказательства относятся только к тому, что про­исходит в самом разуме, который как бы созерцает в себе идею Бога.

Первое доказательство онтологическое. В очень упрощенной формулировке оно будет выглядеть при­мерно так. Бог является самым реальным из всех бытий. Любая другая реальность является реаль­ностью. Бог является абсолютной и абсолютно необ­ходимой реальностью в том смысле, что реальность его бытия выступает как его основное качество.

В прямом отношении к этому доказательству находится так называемое космологическое дока­зательство бытия Божьего: если что-либо вообще существует, то Бог уже, во всяком случае, обладает полнотой бытия.

И третье — теологическое. Вселенная являет нам известный порядок. Когда мы наблюдаем, со­зерцаем вселенную в своем разуме, то мы усматри­ваем в ней определенный порядок. И это в нашем разуме может служить свидетельством, что суще­ствует определенная цель. Это очень тонкая и очень сложная конструкция. Дело в том, что идея поряд­ка и идея цели в европейской религиозной фило­софии всегда были связаны очень тесно. Но Кант в этом теологическом доказательстве попытался дать нам ощущение той специфической работы разума, которая производит эту связь.

Конечно, многое из того, о чем мыслил и писал Кант, неизбежно превратилось в историю фило­софии. Но сам способ его философствования, его философский язык и, главное, может быть, его со­вершенно неповторимый образ философствующе­го человека оказались непревзойденными.

— к следующей беседе —