АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

ГЕГЕЛЕВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ПРАВА

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Генри Хоум, известный в истории права (и в истории шот­ландского Просвещения) как лорд Кеймс, обладал странным чувством юмора. Его жизнь проходила в трех местах — в зале судебных заседаний, в собственном кабинете в окружении огромного количества томов и манускриптов, и за пиршественным столом. Лорд Кеймс слыл блестящим собеседником (наставник Дэвида Юма и Адама Смита, воспитатель Джеймса Босуэлла) и собутыльником; плюс к этому он был одним из создателей современной евро­пейской философии права, наконец — строгим и безуп­речным судьей, великолепно знающим законодательство (в тогдашнем Эдинбурге юристу было нелегко пробить­ся — из-за жесточайшей конкуренции). В последнем качестве лорд Кеймс обрел международную славу как главное действующее лицо в деле Джозефа Найта. Найт, чернокожий житель Ямайки, был рабом. Когда его хозя­ин в 1769 году переехал в Шотландию, Найт, узнав, что в этой стране нет рабства, потребовал от хозяина оплачи­вать свой труд. Тот отказался. Тогда Найт бежал. Хозяин попросил местные власти арестовать беглеца, однако шериф города Перта заявил, что в Шотландии нет рабов, и Найт остался на свободе. Через восемь лет юридиче­ских разбирательств дело дошло до Высшего суда в Эдин­бурге. В защиту Найта встали местные интеллектуалы, в их числе и уже упомянутый Джеймс Босуэлл, который

244 помогал адвокату беглого раба готовить документы и речи. Великий английский лексикограф Сэмюэл Джонсон, биографией которого прославился Босуэлл, также был врагом богопротивного рабства. Дело решила речь лорда Кеймса; суд, заявив, что «владение, распространяющее­ся на негра по закону Ямайки, будучи несправедливым, не может быть поддержано в этой стране ни в какой мере», окончательно освободил Джозефа Найта. Это был второй подобный случай в Великобритании, однако вердикт в Эдинбурге особенно важен, так как он опирался не на прецедентное право (как принято в Британии), а на более широкие принципы. Как пишет американский историк Артур Херман, «это стало доказательством исторической идеи, отстаиваемой Кеймсом годами, согласно которой то, что может считаться подходящим или даже необходимым в древних или примитивных обществах, не является тако­вым сейчас». С другой стороны, лорд Кеймс был энтузиас­том смертной казни, в частности, за преступления против частной собственности, например за угон скота. Он любил свое дело. Однажды в течение одного рабочего дня он приговорил двух преступников к виселице. Вечером, за кларетом он хвастался собутыльникам, что «подстрелил зараз двух птичек». В другой раз, провозглашая смертный приговор своему давнишнему знакомому, с которым часто играл в шахматы, он добавил: «Шах и мат тебе, Томас!»

Лорд Кеймс не выходил у меня из головы все то вре­мя, пока я слушал и переслушивал аудиобеседу Пятигор­ского о философии права Гегеля. Причины тут разные. Прежде всего — и это общеизвестно — из-за разницы в самой идее права, разницы между островом Британия и континентальной частью Западной Европы. Английское право прецедентно, оно стоит на идее кодификации и сле­дования уже сложившейся в данной конкретной общно­сти людей легальной практике. Источником права явля­ется традиция и коллективная воля самоуправляющейся общины; все остальное — насилие и вообще от лукаво­го. Соответственно, и принцип устройства государства в этих местах такой же — оно есть объединение уже сло­жившихся общин, при котором большинство вопросов эти общины и решают: на своем уровне сами, а на уров­не государства — с помощью своих представителей в парламенте. В континентальной Западной Европе пра­во — нечто, накладывающееся на общество «сверху»; это своего рода сконцентрированный универсальный юридический концепт, который базируется на абстракт­ных идеях о благе общества и государства. Соответствен­но, и государство есть отражение «идеи государства», под которое общество как бы «подгоняется». «Средний вариант» появился в XVIII веке за пределами Европы: «Декларация независимости» североамериканских коло­ний и Конституции США (особенно вторая) совместили отвлеченные универсалистские принципы французских просветителей с британским подходом к правовой и госу­дарственной системе. Пятигорский знает, что говорит, когда в начале этой беседы указывает на простой хро­нологический факт: Гегель разрабатывал свою философию права уже после того, как были созданы главные, суще­ствующие до сих пор эталоны западной юридической системы — документы нового американского государства и Кодекс Наполеона. Остается только добавить разницу между этими типами документов. Если первые действи­тельно носили «смешанный», британско-континентальный

246 характер, то наполеоновский свод был универсальной системой мер, призванной единообразно измерить все европейские общества и выстроить их на всеобщий ма­нер. И тот и другой подходы чисто идеологические: они опираются на важнейшие философские принципы — важно только помнить о разнице этих принципов. Отто­го столь любопытно следующее замечание Пятигорского: прочти Гегель конституции ФРГ, ГДР или СССР (не забудьте, запись этой беседы сделана в 1977 году, когда два из трех упоминавшихся государств еще существовали. И еще как существовали!), то он бы все понял в этих документах. Помимо незаурядного чувства юмора (Гегель, читающий Конституцию СССР, что может быть комичнее? Но вот во­прос — какую именно конституцию? 1936 или 1977 года? Впрочем, учитывая, что беседа Пятигорского была запи­сана 25 февраля 1977-го, а новая советская конституция была принята только в октябре того года, то, получается, что автор «Феноменологии духа» изучает сталинский документ), Пятигорский демонстрирует тонкое понима­ние предмета. Прежде всего эти документы, включая со­ветский, есть результат той теоретической и практической революции в праве, что произошла в XVIII—XIX веках (включая сюда и гегелевскую философию). Гегель увидел бы здесь не только нечто знакомое — он увидел бы свое. Второе соображение еще более интересное; оно относит­ся скорее к советской истории — и Пятигорский навер­няка имел это в виду. Формально Советская конституция или Конституция ГДР мало отличались от современных им аналогичных документов западных демократических стран. Проблема в том, что это были лишь нарисованные псевдоклассические фасады на отталкивающих зданиях авторитарных и тоталитарных режимов. Пятигорский под­черкивает: в своей философии права Гегель принципи­ально различал общество и государство, считая послед­нее воплощением некоей универсальной этической идеи. Именно поэтому гегельянство стало столь притягательным для самых разных идеологов, включая и тех, кто теоре­тически обосновывал тоталитаризм. Получается — в случае сталинского СССР — довольно любопытная карти­на: сверху на общество накладывается идея государства, идея этическая, связанная с образом светлого коммуни­стического будущего как финального торжества всеоб­щего над частным. Советское же общество представляет собой полную противоположность — многоукладное, атомизированное после революции и Гражданской войны, выживающее в мало пригодных для жизни условиях. Оно есть торжество частного над всеобщим, триумф Зощенко над Маяковским. Между обществом и идеей государст­ва — конкретная советская власть, сталинский режим с их НКВД, ГПУ, ГУЛАГом, тройками и проч. Именно они рас­поряжаются по поводу превращения частного во всеоб­щее, они и есть — как это ни чудовищно звучит — агенты универсализации и воплощения этической идеи. Когда эта власть исчезла (точнее, мутировала в довольно мяг­кий хрущевско-брежневский авторитаризм), стало воз­можным от лица общества требовать от власти уважения собственной конституции; требование это, как мы видим, носит чисто этический (в смысле Гегеля) характер. Здесь, собственно, и лежит теоретическое основание правоза­щитного движения в СССР.

Оттого столь актуальной была беседа о гегелевской философии права, прозвучавшая на волнах «Свободы».

Но, помимо очевидной важности этой темы — как ака­демической, так и непосредственно для эпохи позднего брежневизма, — здесь есть еще одно интересное обстоя­тельство. Я не зря привел историю о лорде Кеймсе, вели­ком философе права и злобном цинике. Как мы помним, Кеймс (а его считают одним из создателей самого поня­тия «современность» и «современное общество»), высту­пая на суде по делу Джозефа Найта, призвал не исполь­зовать юридические практики, характерные для «древних и примитивных обществ» (например, рабство), примени­тельно к нынешнему веку. Каждый должен быть судим, исходя из того времени, в котором он живет. Историки на­зывают этот принцип «принципом историзма»; в случае британской юридической практики это означало, что ино­гда прецедентное право должно уступать некоему общему положению, диктуемому нашим временем. Возникает воп­рос: а кто тот авгур, который объяснит, что именно «наше время» диктует? Кто назначает этих авгуров? Уверен, Ге­гелю было бы что сказать по этому поводу.

Вторая беседа Александра Моисеевича Пятигорско­го о Георге Вильгельме Фридрихе Гегеле прозвучала в эфи­ре Радио Свобода 25 февраля 1977 года.

Сначала я позволю себе сделать одно маленькое замечание исторического характера. Когда Георг Вильгельм Фридрих Гегель писал свою «Философию права» (она была опубликована в 1821 году), все основные известные сейчас кодексы — такие, на­пример, как Декларация о независимости и Кон­ституция Соединенных Штатов, Кодекс Наполеона и так далее — были уже написаны. Более того, фи­лософия права как более или менее самостоятель­ная дисциплина также была сформирована при­мерно в том же виде, в каком она существует и сейчас. Так, если бы Гегель вдруг нынче вернулся к нам и прочел Конституцию Федеративной Респуб­лики Германии, Конституцию ГДР или даже СССР, то, во-первых, ему почти все было бы понятно и знакомо, а во-вторых, он едва ли нашел бы между ними сколько-нибудь существенную разницу. И все-таки Гегель явился первым человеком, который основные правовые идеи своего, да и нашего вре­мени как бы вновь вывел из основных положений своей философии абсолютного идеализма. Для Ге­геля предмет философии права — это не действи­тельность, обобщенная в правовых положениях или нормах, а прежде всего идея права, то есть понятие права вместе с актуализацией этого понятия, вме­сте с его осуществлением в мысли и в жизни: сна­чала в мысли, а потом в жизни людей, то есть в действительности; потому что для Гегеля действи­тельность — это тоже прежде всего действитель­ность мысли. Это не абракадабра, а очень, замечу, глубокая мысль, — ибо Гегель, в отличие от Маркса, как молодого, так и старого, так же как и от Лени­на средних лет, прекрасно понимал, что в области права, как и всех других общественных науках, аб­страктные определения недействительны.

«Возьмите, например, — писал Гегель, — опре­деление человека. В римском праве раб под это определение не подходит. Попробуйте в этом же смысле определить понятие собственности или соб­ственника — и вы увидите, что имеете дело с ходя­чими, то есть заведомо ненаучными и абстрактны­ми, идеями». В основе права у Гегеля лежит дух. Но, говоря более конкретно, право производится им из одной стороны реализации духа — из воли. Воля свободна: так что свобода оказывается и целью, и причиной права. Заметьте: свобода, а не выжива­ние; свобода, а не прогресс; свобода, а не всесторон­нее развитие личности производителя; свобода, а не развитие экономики или производительных сил. Нынешние левые (на Западе их, впрочем, часто на­зывают правыми) марксисты, которые, начиная с их романтического неомарксистского дедушки Лука­ча, сентиментально вздыхают по молодому Марксу, забывают, что тот и будучи молодым едва ли серьез­но думал о гегелевском понимании свободы.

Но воля, по Гегелю, является природно свобод­ной. Вместе с тем она ограничена в своей психи­ческой или, как сказали бы мы сейчас, психофи­зиологической природе. То есть когда мы говорим о наших волевых импульсах, стремлениях и поры­вах, то все их психологическое разнообразие явля­ет собой конечный ограниченный аспект воли, точнее, произвольность воли — произвол, — над которым возвышается бесконечная воля, отражен­ная в самосознании самим духом. Право и вопло­щает в себе абсолют свободы воли; и в этом смыс­ле право как бы замыкается на индивиде. Личность как понятие включает в себя способность к обла­данию правами. Формула всякого права может звучать так: будь личностью, то есть уважай других как личностей. Собственность — по Гегелю — это когда личность переносит свою свободу из себя во внешнюю область предметов.

И далее он формулирует потрясающий прин­цип, который было бы совершенно невозможно истолковать ни в революционном, ни в антирево­люционном смысле, — ибо он как конкретность присутствует в любом общественном действии лю­бого человека. Личность обладает фундаменталь­ным правом на все вещи, которыми она может об­ладать в потенции, как она в действительности владеет своим внутренним миром — своим духом. И наконец, собственность как таковая всегда, по Гегелю, относится к внешнему миру. Но именно внешний мир есть та сфера, где свобода воли раз­ных людей свободно друг с другом соотносится.

В основе морали Гегеля лежит идея добра, бла­га и идея совести. Их совпадение, их отождествле­ние с субъективной волей личности и есть то, что Гегель называл этическим существованием. Гегель дает поразительно точное определение добродете­ли как объективной этики, нравственного порядка, отраженного в характере человека, как он — этот характер — был дан ему от природы. Добродетель у Гегеля не социальная, а биологическая категория.

Что же такое семья в философии права Геге­ля? «Семья, — говорит Гегель, — характеризуется одним: любовью. А любовь — это присущее духу чувство общности и единства. В семье личность превращается из автономного индивида в члена сообщества. В семье дух обретает свою непосред­ственную субстанциальность. Это важнейшая сфе­ра конкретизации духа».

Все это читать или понять почти невозможно сейчас и, наверное, было очень трудно уже и тогда. Но не надо забывать, что все эти вещи Гегель вос­принимал в конкретной действительности духа. Для нас, даже если мы очень постараемся, будет непосильной задачей описывать собственные мыс­ли на гегелевском языке. Но поверьте: на этой абра­кадабре говорил и даже писал Александр Иванович Герцен, это с ходу без труда понимал Белинский, от этого с трудом отплевывался Гоголь.

А что такое, по Гегелю, государство? Из нужды одной независимой личности в другой (а один очень нуждается в другом; по Гегелю, он должен нуждаться в другом), из этой потребности, из стремления к ее удовлетворению образуется граж­данское общество. Оно и есть система потребно­стей, внутри которой личность определяет себя как члена общества. Государство же, в отличие от его понимания всеми предшествующими философами, есть понятие иного уровня, ибо оно не вырастает, как гражданское общество, из потребностей инди­вида, а является осуществлением этической идеи, осуществлением некоторого духовного порядка. Именно в этой идее самосознание обретает свою всеобщность: дух обретает свое объективное бы­тие. Здесь действуют не потребности и нужды инди­видов, как в гражданском обществе, а внешняя не­обходимость целого, всеобщего, — по отношению к которому граждане имеют обязанности, направлен­ные на выполнение того, что необходимо целому.

Но равным образом граждане обладают и пра­вами, которые по своей природе направлены про­тив государства. И это говорил верноподданный прусский монархист Гегель. В отличие от англий­ских философов Гегель очень хорошо понимал абстрактность самой идеи общественного догово­ра, очень хорошо понимал, что государство не до­говаривается с индивидами. Оно договаривается уже с их совокупностью. «Принцип современного мира есть принцип субъективности», — говорил Гегель. Ясно одно: Гегель действительно чувствовал, а не притворялся из идеологических целей, что современное ему прусское государство соответство­вало его субъективным целям и целям того обще­ства, с которым у государства был договор. То есть оно выражало его субъективность, как он — Ге­гель — ее философски осознавал и понимал.

Теперь неважно, что все, решительно все, вклю­чая коммунистов, либералов, фашистов и даже троцкистов, ссылаются на Гегеля. Он был первым философом, который включил право в мир духа.

— к следующей беседе —