АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

ФИЛОСОФИЯ ГЕГЕЛЯ – ГЛАВНЫЕ РАБОТЫ, ФИЛОСОФСКИЕ ИНТЕРЕСЫ

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Нам не хватает немецкого романтического вооб­ражения, чтобы верить в разумность истории.

А. М. Пятигорский

Здесь я обычно не позволяю себе персональных воспо­минаний о собственных встречах и разговорах с Пятигор­ским; на сей раз нарушу правило, так как речь идет не о мемуарной болтовне, а об истории, об одной книге и об одной редакторской оплошности.

В декабре 1994 года я оказался в Лондоне и — ко­нечно же — провел два дня в беседах с Александром Моисеевичем. Мы подолгу сидели в его кабинете в Инсти­туте востоковедения Лондонского университета (SOAS), гуляли по Лондону, не обойдены вниманием были и пабы в районе Блумсбери и возле вокзала Чаринг-кросс (Пяти­горский жил тогда в Льюишеме, так что ему приходилось ездить домой на электричке). Разговоры велись самые разнообразные, однако рано или поздно они вырулива­ли на тему истории. Казалось бы, специалист по буддий­ской философии, которая исключает саму возможность такого понятия, как «история», должен быть равнодушен к этому предмету. Я уже не говорю об участии Пятигор­ского (пусть косвенном, но все же) в начале шестидеся­тых в так называемой московско-тартуской семиотиче­ской школе — ведь эта концепция гуманитарного (а на самом деле — универсального) знания предлагала своего рода всеобщие правила, всеобщую отмычку ко всем науч­ным вопросам, безотносительно их собственной истории. Семиотическая школа давала универсальное объясне­ние, — а отсюда недалеко и до единственно правиль­ного метода, который можно применить к любой сфере человеческой деятельности. Конечно, было бы глупо утверждать, что «семиотики породили методологов» (Щед- ровицкого-старшего и его учеников), а те, в свою оче­редь, — политтехнологов (что, как говорят, имело пагуб­ные последствия для некоторых постсоветских государств и обществ), но запрос на такого рода универсальные отмычки в шестидесятые и отчасти семидесятые годы существовал — и не только в СССР. Разве нынешнее ми­ровое помешательство на «менеджерах», которые могут управлять чем угодно, не будучи профессионалами в дан­ной конкретной сфере, — не того ли происхождения? В господствующей сегодня системе ценностей «менед­жер» — человек, который знает схему, механизм управ­ления, контроля и достижения максимальной эффектив­ности, и все это безотносительно самого управляемого им «материала»… Впрочем, мы далеко отошли от наше­го сюжета.

Почти двадцать лет тому назад мне был непонятен интерес Пятигорского к истории: как к ее фактологиче­ской стороне, так и к концептуальной. Сейчас-то я по­нимаю, насколько тогда был глуп: сама философская концепция Пятигорского, если мы можем говорить о та­ковой, исходит из (цитирую его самого) представления об «истории как неотрефлексированной метафоре со­знания»; чтобы отрефлексировать ее, нужно знать историю самой этой метафоры — и, конечно, ее содержание и смысл. Оттого, слушая первую из двух «свободовских» аудиобесед о Гегеле, я ужасно обрадовался, когда Пяти­горский сказал, что для этого немецкого мыслителя вре­мя было иллюзией, а вот история представляла собой протяженный во времени процесс самосознания Духа. История замыкается в сознании дважды — ведь если время есть иллюзия сознания, а процесс самосознания Духа протяжен во времени (то есть тоже как бы в иллю­зии), перед нами чистая метафора; причем, так сказать, для внутреннего употребления. Сложно представить себе что-то более герметическое, замкнутое, я бы даже сказал мистическое, чем вот такая «история».

Собственно, Пятигорский и говорит в этой беседе, что по природе своей Гегель был мистиком, — ибо вос­принимал мир, вселенную как нечто неразделимое, как единое духовное целое. Я, хоть и не являюсь ни знатоком философии, ни поклонником Гегеля, чисто по-дилетант­ски тоже так думаю. Посудите сами. Известно, что Георг Вильгельм Фридрих Гегель возлагал огромные надежды на французского императора Наполеона, которого он счел воплощением победы всеобщего и универсального над частным, победы, которая открывает путь постисто­рическому триумфу всеобщего, однородного и универ­сального. Гегель мечтал встретиться с Наполеоном, что­бы объяснить ему — не сознающему, кем на самом деле он является, — что на самом деле происходит. Как пишет Пятигорский в «Мифологических размышлениях», «таким образом, та сила, которая объективно действовала через императора, одновременно объективно и субъективно присутствовала в Гегеле, понимавшем ее как окончание (завершение) истории. Реализация Абсолюта соверша­ется здесь в совпадении одного с другим — сражающе­гося (действующего) Наполеона и знающего Гегеля — в одном месте и времени». Здесь любопытны две вещи, обе совершенно мистические. Сколь бы ни был Гегель западным философом, он уповал на личную встречу с Наполеоном, будто Абсолютный Дух никак не хотел иметь дело с расстояниями. Это похоже на знаменитый эпизод в «Бхагавадгите»: пока Арджуна не встретится с Кришной и тот ему все не объяснит — ничего не выйдет. Кстати говоря, разговор колесничего Кришны с вождем Панда- вов Арджуной происходит накануне великой битвы на Поле Куру (Поле Дхармы); встреча Гегеля и Наполеона могла состояться сразу после великой битвы при Йене 14 октября 1806 года, но, строго говоря, не состоялась: фи­лософ видел императора, а тот философа — нет. Встре­ча 3102 года до нашей эры имела — если верить после­дователям индуизма — важнейшие последствия для рода человеческого, невстреча 1805 года нашей эры ни к чему не привела. Гегель не мог объяснить Наполеону, зачем тот проливает кровь французов, немцев и всех прочих; через 8 лет император отрекся от престола, через 9 — окончательно проиграл, был отправлен в ссылку и там умер. Европа превратилась в испытательный полигон ста­ромодного легитимизма, который пытался противостоять возросшим на романтических дрожжах национальным движениям. Одно из них — немецкое — делало особен­ную ставку на ту самую прусскую монархию, что столь бесславно проиграла Наполеону в 1806 году. Ничего не поделаешь: Гегелю теперь пришлось уповать на государ­ство Гогенцоллернов, которое не очень подходило к образу воплощенного Абсолютного Духа. Зато у философа, профессора Берлинского университета, появился шанс объяснить сидящему в Берлине королю, что тот в дейст­вительности воплощает.

Все это звучало бы комично, не знай мы дальнейшей судьбы гегелевской системы (Пятигорский упоминает в беседе марксизм и ленинизм; сегодня мы можем доба­вить еще и идею Европейского союза, одним из авторов которой был знаменитый гегельянец Александр Кожев). Пусть история — неотрефлексированная метафора со­знания, но она требует рефлексии. Рефлексия же по по­воду истории требует (что бы там Гегель ни говорил) фактов. В первый день нашей лондонской встречи в де­кабре 1994 года Александр Моисеевич подарил мне анг­лийское оригинальное издание своих «Мифологических размышлений». Я открыл эту книгу только в самолете, на пути в Москву. На пятой же странице обнаружилась досадная опечатка в дате сражения под Йеной — оно произошло не в 1805-м, а в 1806 году. Хронологическая ошибка была и в дарственной надписи, которую автор датировал девятым ноября 1994 года, а не девятым декаб­ря. Когда я думаю об этом забавном совпадении редак­торской оплошности лондонского издательства и хроно­логической забывчивости философа, мне видится в этом какой-то странный символический смысл. То ли эта слу­чайность намекает на ненадежность нашего так называ­емого знания об истории, то ли на то, что — да простят меня бывшие коллеги-историки — необходимость знать точные факты сильно преувеличена. В любом случае, Карфаген должен быть разрушен, а метафора истории — отрефлексирована.

Первая беседа Александра Пятигорского о Георге Вильгельме Фридрихе Гегеле прозвучала в эфире Радио Свобода 18 февраля 1977 года.

P. S. Цитата из «Мифологических размышлений» Александра Пятигорского дана по русскому изданию это­го курса лекций, вышедшему в московском издательстве «Языки русской культуры» в 1996 году под редакцией Ю. П. Сенокосова. Переводчик — Павел Лион. В этом из­дании приведена верная дата битвы при Йене.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770-1831) — философ удивительный по силе философского мыш­ления и по влиянию, которое его система оказала на европейскую и американскую философию и по­литику. Кант был великим философским аналити­ком и создателем языка для всей последующей философии. Гегель же создал гигантскую монисти­ческую систему философского идеализма. «Даже если почти все его философские идеи ложны, — говорил Бертран Рассел (в ложности системы Геге­ля он не сомневался), — то его учение все же сохраняет не только чисто историческое значение, ибо оно явилось лучшим образцом того философ­ского мышления, которое у других философов было менее стройным и менее ясным».

Жизнь Гегеля была небогата событиями. Он начал свою карьеру в Йене приват-доцентом и кон­чил ее профессором в Берлине. На первых лекциях Гегеля присутствовало два-три студента, иногда — один студент; на последних — даже огромные аудитории не могли вместить всех желающих. Гегель был монархистом, прусским патриотом и верно­подданным старого закала, — но он абсолютно ис­кренне был всем этим. Его верноподданичество никогда не мешало ему сочувствовать и даже по­могать оппозиционерам, ибо он был хорошим дру­гом своих друзей. И как это ни странно, свободным человеком, лично свободным человеком.

Его главные работы — это «Наука логики», «Фе­номенология духа», «Эстетика» и «Философия пра­ва». Возможно, что по природе и внутреннему стремлению Гегель был мистиком, ибо с юности он стремился к пониманию вселенной как неразде­лимого единого духовного целого. В центре систе­мы Гегеля лежит абсолютная идея, или абсолютный дух. Абсолютный дух есть единство познающего и познаваемого, сознания и того, что осознается, субъекта и объекта. Чистая мысль, мыслимая в чи­стом мышлении. Дух, по Гегелю, развивается в сво­ем самосознании. Природа материи — тяготение, гравитация. Природа духа — свобода. Самосозна­ние духа происходит как бы двумя путями: логиче­ски и исторически, но тип обоих процессов — один и тот же. Знание, по Гегелю, троично. Оно начинает­ся с чувственного восприятия, в котором есть толь­ко объект; затем посредством критического ана­лиза чувственных данных знание становится чисто субъектным; и, наконец, в третьей фазе знание ста­новится самосознанием, где субъект и объект не­различимы. Это то, что у Гегеля выросло в закон развития и единства противоположностей, в тот универсальный закон движения мысли, который для него, а затем для Маркса и Ленина стал незыб­лемой догмой диалектического развития действи­тельности.

Гегель не признавал объективной реальности времени как чего-то независимого от сознания. Вре­мя как свойство духа, по Гегелю, есть иллюзия. Но история есть процесс, временной процесс развития самосознания духа. Это развитие проходит три ста­дии: три чисто исторические стадии. Одна связана с Востоком, другая связана с античностью, третья связана с германцами. Для восточного мышления свобода (а для Гегеля именно свобода являлась сущ­ностью духа) существует только в мистическом смысле. Свободен Бог как высшее божественное начало. И душа человека свободна, только посколь­ку она теряет свою индивидуальность, сливаясь с этим божественным началом, как атман с брахма­ном в древнеиндийской философии. Для греков и римлян свободны те, кто познал истину, мудрецы. В германском же мировоззрении, по Гегелю, сво­бодны все индивиды. Я подчеркиваю, чтобы это не казалось шовинизмом, надо иметь в виду, что Ге­гель имел в виду только философский аспект сво­боды, то есть он имел в виду то, что было центром философского мировоззрения германцев, индий­цев, греков и римлян.

Постепенно прогрессируя в самосознании, дух идет по истории, пока не обретает пика, вершины логического процесса в философии самого Гегеля и пика свободы в политической системе Прусского королевства. Это, конечно, звучит почти как издева­тельство. Но это так не только по духу, но и букваль­но. История у Гегеля есть не только историческая действительность, но прежде всего и действитель­ность разума. Поэтому когда, начиная с кружка Станкевича, молодые люди в Москве двадцатых годов XIX века спорили о знаменитой гегелевской формулировке «все действительное разумно», то это не звучало для них как идеологическая мисти­фикация, как современное идеологическое жуль­ничество. Так мы это слышим сейчас. Они видели в этой фразе великое единство разума и истории, единство духа и жизни. А что, если сама жизнь пе­рестанет быть действительной? Останется ли тогда в ней разум? Но эти вопросы пришли позднее: при позднем Чаадаеве и позднем Герцене. Сейчас наше чувство истории слишком отличается от того, ко­торое было в Европе после Венского конгресса, и нам не хватает немецкого романтического вообра­жения, чтобы верить в разумность истории. «Разум есть властитель истории, — говорил Гегель. — История есть процесс сугубо рациональный». «История не ошибается», — любят повторять марксисты, ко­гда все, по их мнению, идет как надо. А когда нет, они говорят о диалектической противоречивости исторического процесса.

Понятие истины, по Гегелю, диалектично. Ис­тинное и ложное не может быть целиком истинным и целиком ложным. Но в том-то и дело, что истина факта для Гегеля не есть истина, ибо она не говорит о целом. Философия же имеет дело только со вселенной и с абсолютом духа как ее центром и сущ­ностью. Но что тогда считать философией, а что — нет? Здесь открываются необозримые возможности для притворства и фальсификации. Так, например, прусская бюрократическая система была для Геге­ля столь же философски действительной и значи­мой, как для современного советского псевдомарк­систа нынешняя система партийно-государственной бюрократии. «Новые левые» на Западе считают, что семья — отживший и, таким образом, недей­ствительный институт. А Гегель производил семью от присущего духу чувства любви и единства. Как всякая очень жесткая система, гегельянство стало быстро вырождаться в теологию без Бога: то есть в идеологию крайнего консерватизма или, наобо­рот, крайнего революционизма. Но не стоит упре­кать в этом мыслителя. Ведь Гегель, кроме системы, предложил очень сложный и интересный способ мышления. Предложил, по существу, новый способ философствования.

— к следующей беседе —