АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

ФИЛОСОФИЯ ДЭВИДА ЮМА

Предварительный комментарий Ольги Серебряной

Редкий случай в истории мысли: в сороковые годы XVIII ве­ка два человека написали независимо друг от друга, на разных языках два эссе на одну и ту же тему и пришли к противоположным выводам. Авторов звали Дэвид Юм и Жан-Жак Руссо, темой их рассуждений был подъем наук и искусств. Сочинение шотландского философа вышло в 1742 году во втором томе «Моральных и политических очерков». Эссе Руссо было отправлено на конкурс Ди­жонской академии наук в 1749 году — и получило приз. Его тезис о том, что просвещение вредно, а сама культу­ра — ложь и преступление, приобрел невероятную по­пулярность в свете. Юм, доказывавший, что подъем наук и искусств способствует смягчению нравов и через это — развитию торговли и прогрессу, так и остался малоизвест­ным. Два философа познакомились позже; а когда Руссо, давно приговоренный парижским парламентом к аресту и скрывавшийся в княжестве Невшательском, был вынуж­ден бежать и оттуда, Юм пригласил его в Англию и нашел для него прибежище в поместье одного из своих друзей в Стаффордшире. Дружбы, однако, не вышло — Руссо склочничал, Юм публично защищал свою честь, а Вольтер, следивший за ссорой, довольно потирал руки.

Но не Вольтера, а именно Юма и Руссо Пятигорский избрал, чтобы в 1977 году рассказать советской аудитории о европейской философии Просвещения. Юм, которого традиционно считают завершителем мощной традиции англий­ского эмпиризма, в рассказе Пятигорского предстает едва ли не зачинателем новой традиции — в предшественники ему достается лишь одинокий епископ Беркли. Ни Гоббса, ни Локка в поле повествования Пятигорского не сущест­вует. Как не существует Декарта, Спинозы и Лейбница — представителей того самого рационализма, которому Юм как будто бы всеми силами противостоял. Юм для Пятигор­ского — зачинатель новой традиции чувствования, а не по­следовательный скептик, критикующий интеллектуальный догматизм своих континентальных предшественников.

Это Юм, подхватывая мысль Беркли, указал, что ни о каких объектах внешнего мира самих по себе, вне их восприятия серьезного философского разговора вестись не может. Esse est percipi, быть — значит быть восприни­маемым, — провозгласил епископ Клойнский, и Пятигор­ский вручает эту мысль Юму для дальнейшей разработ­ки, — не поминая того факта, что восприятие в системе Беркли обеспечено Божеством: мир во всем его многооб­разии есть просто потому, что его всегда, без перерывов на обед и сон, воспринимает Бог. Напротив, Юм у Пяти­горского как будто бы производит феноменологическое эпохэ¹: он разделяет вещи сами по себе (когда их никто не воспринимает) и вещи восприятия и анализирует ис­ключительно последние.

Но он же делает следующий шаг, а именно ставит под вопрос единство самого «Я», через которое проходят все образующие опыт восприятия (чем, по мнению Пятигор­ского, закладывает основы современной психологии). «Я» как твердого единства после Юма нет, — провоз­глашает Александр Моисеевич, не упоминая, у кого оно было (ибо трудно назвать мыслящую вещь Декарта еди­ным «Я») и у кого оно вскоре действительно появится: кантовская «Критика чистого разума» выйдет через пять лет после смерти Юма, в 1781 году. Для Пятигорского все эти историко-философские связи совершенно не важны, потому что перед ним стоит четкая задача: объявить век Просвещения веком чувствительного Руссо, а философ­ским отцом этой чувствительности назначить скептиче­ского шотландца.

И вот здесь два эссе на тему искусств и наук могли бы оказаться кстати — они ведь, по сути, об этой самой чув­ствительности. Руссо разносит подъем искусств и наук в пух и прах, потому что считает их «искривителями» есте­ственного чувствования. Но постулируемый им дикарь является человеком с незамутненными чувствованиями ровно в той же мере, в какой и человеком с незамутнен­ным разумом. Просвещать — значит возвращать к чело­веческой природе, истинной и благой. Юма проявления разумного и доброго привлекают в той же мере, что и Рус­со, но, поскольку он видит в науке инструмент распро­странения разума и блага, он приветствует ее прогресс. Чувствительность и разум ни тот ни другой не противопо­ставляют. Скорее, они рассуждают о чистых формах того и другого.

Вопрос, который действительно занимает Юма в эссе о науках, — это вопрос о причинах. С каким-то маниа­кальным упорством он в который раз показывает, что «причинность», о которой рассуждают философы, есть на поверку лишь привычка связывать два явления, со­вместно появляющиеся в нашем опыте. Утверждать, что одно из них каким-либо образом определило появление другого, у нас нет никаких оснований. Юму явно не да­вала покоя бессмысленность вопроса «почему?», про­демонстрированная в его «Трактате». Пройдет совсем немного времени, и за аналитику чистых форм, а также обоснование причинности примется Кант — наследник, которого Юму традиционно назначают историки фило­софии. Но перед нами — нетрадиционная схема насле­дования. Беседа «Философия Дэвида Юма» прозвучала в эфире Радио Свобода 7 января 1977 года.

Ольга Серебряная

Дэвид Юм (1711-1776), как и его прямой предшест­венник Беркли, завершил свою философию, когда ему не было еще и тридцати лет. Первая книга Юма (трехтомный трактат «О человеческой природе») была завершена, когда ему еще не исполнилось двадцати шести лет. Успехом эта книга почти ни у кого не пользовалась, — и позднее ему пришлось ее переработать и сильно сократить, превратив в однотомное исследование «О человеческом разу­ме». Затем он пишет серию очерков «Диалоги от­носительно естественной религии», свой знамени­тый опыт «О чудесах» и, наконец, многотомную (восемь томов. — Ред.) «Историю Англии». Главной задачей Юма, выполненной в основном до тридца­ти лет, была разработка или, точнее говоря, доработка тех вопросов, которые в общем виде уже были поставлены и даже частично разрешены Локком и Беркли. И значение его философии заключается прежде всего в систематизации человеческого опы­та и классификации элементов этого опыта.

Но одновременно Юм явился и, так сказать, фи­лософским основоположником всей современной европейской психологической науки. Первым и важ­нейшим этапом его огромной философской работы явился критический анализ концепции «Я», совер­шенно пропущенный его предшественниками.

Юм рассуждал примерно так: «Когда я пытаюсь воспринимать мое собственное „Я“, то всегда по­лучается так, что в конечном счете остается только само восприятие, а воспринимающее „Я“ исчезает. Ибо если нет восприятия, то нет и того, что воспри­нимает». Здесь он совершает чрезвычайно смелый шаг. Если Беркли говорил, что нет воспринимаемых предметов как самостоятельно субстанциально су­ществующего, а есть только субъективный опыт восприятия, то Юм доводит эту мысль до конца, утверждая, что в мире опыта не только вещи мате­рии, но и «Я» субъектов не обладают самостоятель­ным существованием, то есть они не являются суб­станциями. В этом Юм, с одной стороны, является полной противоположностью Декарта. Тот утверж­дал: «Я мыслю, следовательно, существую», — в то время как Юм мог бы, перефразируя его, утверж­дать: «Я воспринимаю себя — и, следовательно, я не существую, ибо есть только мое восприятие. Меня вне моего восприятия нет».

С другой стороны, такой подход весьма схож с подходом буддистских мыслителей, также полно­стью отрицавших существование «Я» как самостоя­тельной сущности.

Этот подход Юма к «Я» с необходимостью при­вел его, во-первых, к мысли, что «Я» есть не более чем комплекс или узел различных восприятий, а во-вторых, что психология занимается восприяти­ем и ощущениями, — а не субъектом, которому эти восприятия и ощущения могут быть приписаны вне конкретного опыта. То есть, выражаясь языком современной позитивистской науки, можно было бы сказать, что, по Юму, в психологии исследуются психические процессы и психические функции, но не личность как их носитель.

Юм считал, что всякое восприятие, всякая пер­цепция может выступать либо как идея, что было и у Беркли, и у Локка, либо как впечатление. Послед­нее является первичной разновидностью восприя­тия. Впечатление есть запечатлевание простейших фактов восприятия. Так, например, ребенок с ран­него детства, воспринимая различные звуки, запечатлевает их: и этому впечатлению соответствует идея звука как восприятия более высокого порядка. Но есть гораздо более сложные идеи, либо проис­ходящие от суммирования разных впечатлений (как, например, идея кентавра, в которой совмеще­ны впечатления от человека и лошади), либо идеи, которым вообще не соответствуют конкретные впечатления. Глухой от рождения не может иметь идеи звука, потому что их просто не было как впечатле­ний конкретного опыта. Но сколь бы ни были слож­ны идеи, они остаются конкретными, поскольку опираются на конкретные впечатления; хотя мы можем иметь дело с такими идеями, которым будет весьма трудно подыскать соответствующее впечатление. Так, у человека с врожденным дефектом цвет­ного зрения может сложиться идея цвета вообще на том, скажем, основании, что он может отличить окрашенную вещь от белой или черной, — хотя и не способен иметь различные впечатления от раз­личных цветов. Юма вообще очень занимала проб­лема восприятия цветов. Значит, в этом случае идея есть, но соответствующего конкретного впечатле­ния нет.

В своем анализе внутреннего опыта Юм выделил особый класс идей, который он называл абстракт­ными, и на них следует несколько задержаться. Здесь я напомню, что еще в средневековой фило­софии существовало довольно резкое разделение на реалистов и номиналистов. Реалисты считали, что всякое общее понятие — такое, скажем, как «дом вообще» — по крайней мере, столь же реаль­но, как понятие «этот данный дом». А номиналисты считали, что дом вообще — это только общее имя (на латыни nomen), которому не соответствует ника­кая реальность. Юм как предельный последователь­ный номиналист утверждал, что самая абстрактная идея (такая, например, как «человек» или «количе­ство») по существу является столь же индивидуальной, как идея «этот человек Джон» или «два». Ибо понятие количества требует точного и конкретно­го опыта, в отношении степени наличия тех или иных вещей, — а понятие человека строится на основании совершенно столь же конкретных и про­стых впечатлений от людей: таких же конкретных и простых, как когда мы говорим о данном челове­ке по имени Джон.

В концепции Юма абстрактная идея абстрактна только в силу особенностей человеческого языка и человеческой речи, позволяющих ее выражать ина­че, нежели идею об индивидуальном предмете.

Исключительно интересны мысли Юма о при­чинности. Он считал, во-первых, что идея причин­ности не дана нам в нашем реальном опыте и что когда мы говорим, что событие «А» есть причина события «Б», это не значит, что опыт или восприя­тие этих двух отдельных событий может вызвать в нас идею их причинно-следственной связи. Будучи воспринятыми по отдельности, они показывают только свои собственные свойства и качества, от­раженные в нашем опыте.

Во-вторых же, он считал, что то, что мы назы­ваем причинной связью, появляется в опыте лишь тогда, когда мы, уже восприняв событие «Б», вос­принимаем его в событии «А». Но это не временная связь, не процесс, а заранее или всегда имеющаяся связь этих двух событий как объектов нашего вос­приятия. Но почему они связаны таким именно, а не иным образом — это лежит за пределами наше­го опыта. Об этом нечего говорить.

Таким образом, мы видим, что у Юма само по­нятие «почему» не может иметь значения ни в фи­лософском, ни в психологическом смысле. Когда Юм говорит, что идея «звук» есть производное впе­чатление от конкретных звуков, это не значит, что это впечатление — причина этой идеи. Ибо и впе­чатление, и идея, — если у нас есть и то и другое, — всегда соответствуют друг другу в нашем внутрен­нем опыте. Когда же Юм говорит о первичности конкретного впечатления от, скажем, зеленого цве­та по отношению к идее цвета вообще, то это лишь означает, что без конкретного впечатления идея цвета невозможна. Однако самым интересным ока­залось перенесение этого принципа в описание работы человеческой психики, где, согласно уче­нию Юма, ассоциации идей выступают также в их вневременной связи. Они не подчинены причинам и следствиям как актам своего собственного про­цесса развития. По мнению Юма, эти ассоциации, которым психологи и в наше время придают такое большое значение, складываются просто в силу при­вычки психического механизма человека работать именно таким определенным образом. Поэтому когда мы говорим, например, что специфический кислый запах у нас естественно ассоциируется с образом лимона, то это, естественно, означает, что мы привыкли иметь дело с этими двумя событиями как уже связанными.

Вообще Юм был чудовищным антирационали­стом. По мнению Юма, все интеллектуальные опе­рации, включая и те, которые производятся логиками, философами, учеными и им самим, на самом деле не что иное, как разновидности чувствования. Но здесь уже начинается то, что в это время стано­вилось знамением культуры иного, наступающего времени. Времени, где будет почти безраздельно царствовать Жан-Жак Руссо — очень плохой фило­соф, в общем, скорее посредственный литератор, — но человек, который как никто иной в европейской культуре сам, и один, воплотил в себе ее важнейшие черты. Юм же как бы подготовил ему почву, полно­стью развенчав разум в философии.

— к следующей беседе —

1. Эпохэ — древнегреческий термин, подхваченный в XX в. фено­менологией. Он означает воздержание от суждения в ситуаци­ях сомнения, когда достоверное знание недоступно.