АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

ОТЛИЧИЯ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКИХ ФИЛОСОФОВ ОТ ДРЕВНЕИНДИЙСКИХ

ПИФАГОР

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Одна из любимых тем Пятигорского — избранничество, причем как индивидуальное, так и коллективное (не в советском смысле, конечно, под «коллективом» имелся в виду довольно узкий круг людей). Предположу, что у него была своего рода обсессия по поводу тайных и полу­тайных сообществ, которые объединены как философст­вованием, так и выработкой определенного отношения к жизни. Речь не о некоем «тайном знании», ничего мисти­ческого в вульгарном смысле этого слова; скорее тут мож­но говорить о круге людей, способных рефлектировать, но не столько спонтанно, сколько сознательно, основы­ваясь на довольно серьезной дисциплине, иногда даже — на аскетизме. И непременно во всем этом должен присут­ствовать ритуал.

Первый роман Пятигорского «Философия одного пе­реулка» представляет читателю сообщество мальчиков, живущих в центре Москвы (в Обыденских переулках и по соседству). С одним из них, Никой Ардатовским, проис­ходит странное происшествие, которое иначе как вмеша­тельством еще одного сообщества — тайного, интернацио­нального — не объяснишь. Другой роман Пятигорского, «Вспомнишь странного человека», посвящен поискам не­коего героя, реконструкции его жизни (притом что, ка­жется, героев оказывается двое); важнейшую часть жиз­ни этого героя (этих героев) составляет тайное общество, удивительно смахивающее на братство розенкрейцеров. В третьем романе Пятигорского, «Древний человек в го­роде», интрига зиждется на некоей страшной тайне, кото­рой владеют избранные, — впрочем, здесь автор выходит за пределы близкого ему типа сообщества избранных, ибо в данном случае отсутствует и цель (рефлексия, по­стижение неких смыслов), и ритуал. Быть может, поэто­му я решительно предпочитаю «Философию» и «Стран­ного человека».

Как известно, Пятигорский не был ни литератором, ни тем более беллетристом. Его романы — попытка помес­тить собственное мышление в «ситуацию под названием роман», ситуацию, в которой есть собственные прави­ла, — и посмотреть, что получится из столкновения про­цесса мышления с довольно жесткими рамками литера­турной условности. Я повторяю все это для того, чтобы у читателя Пятигорского не возникло представления о том, что полутайные сообщества избранных есть плод его беллетристического воспарения. Отнюдь. Этот сюжет составлял важнейшую часть его размышлений — и отчас­ти даже жизни. Впрочем, если и говорить о неких чисто литературных влияниях, то скорее это классическая при­ключенческая проза, детективы, Жюль Верн, Герберт Уэллс, Дюма. Пятигорский, к примеру, обожал читать детектив­ные истории — так и помню его в вечной зеленой курт­ке; в боковом кармане которой потрепанный покетбук с очередной историей про убийства, похищения, мошенни­чества. Но это неудивительно: детектив, как говорил Бор­хес, последнее прибежище порядка в мире хаоса. До­бавим от себя: детектив (классический, а не экшн) есть чуть ли не последнее прибежище регулярного думания с последовательными логическими процедурами в мире тотального недумания.

За пределами романных опытов Пятигорского на­ходится его замечательная книга «Кто боится вольных каменщиков?», первая часть которой кратко излагает историю масонства (причем, что очень важно, в период его становления в Англии в первой трети XVIII века), а вторая предлагает крайне интересный структуралистский анализ масонского мифа и ритуала. Но и это далеко не все. Не следует забывать: главным академическим инте­ресом востоковеда Пятигорского были индуизм и буддизм, а главным философским интересом мыслителя Пятигор­ского — философия индуизма и буддизма. Иными сло­вами, речь идет о так называемой религиозной фило­софии (если действительно считать буддизм религией); а что такое религия, как не избранный круг людей, объ­единенных неким Знанием, ищущих смыслы посредством этого знания, круг, в котором действуют строгие правила поведения, и — самое главное — в его основе лежит Ри­туал? По сути, религия есть сильно расширенное полу­тайное сообщество из первых двух романов Пятигорско­го — конечно, понятие «религия» берется здесь в своем очищенном, идеальном значении.

В подобных сообществах философия встречается с социумом — вот о чем говорит Пятигорский в беседе о Пифагоре. Ранний индийский буддизм (Тхеравада) и не­которые школы индуизма дали примеры индивидуаль­ного аскетизма и духовного подвижничества. Древняя Греция создала тип социально активного философа, он всегда окружен учениками, он беседует с правителями (иногда даже наставляет их), он участвует в политической жизни, предлагая, как Платон, модель устройства иде­ального государства. На пересечении этих двух традиций (назовем их условно и наверняка ошибочно «восточной» и «западной») лежат попытки создать более замкнутые сообщества, где стиль жизни, манера поведения, образ мысли и тяжкая аскеза пересоздания себя духовно и физически есть — в итоге — способ трансформации окружающего мира. В огромном пустом поле между ци­таделями массовых религий и столпами индивидуально­го подвижничества стали появляться изолированные, в духе древнегреческих полисов, кружки, общества, груп­пы, ордена. Как все, имевшее чистые и глубокие основа­ния и интенции, они выродились к ХХ веку в нечто крайне вульгарное, став обильной пищей для сумасшедших кон­спирологов и алчных производителей поп-трэша.

P. S. Важное замечание об историческом контексте этой аудиолекции: 1975 год, эмигрантская радиостанция, главным слушателем которой является советский интелли­гент. Вспомним известные рассуждения о русской интел­лигенции как об «ордене» единомышленников. Нет ни­чего дальше от этой вздорной идеи, чем пифагорейцы.

Беседа А. М. Пятигорского (по-прежнему под псевдо­нимом Андрей Моисеев) о Пифагоре прозвучала в эфи­ре Радио Свобода 1 февраля 1975 года.

Замечательно, что каким бы из древнейших фило­софов Греции мы ни занимались, мы постоянно находим в них черту, явно и определенно отличаю­щую их от современных им философов древнеин­дийских. Последние всегда являются отшельниками; первые же, как правило, людьми глубоко общест­венными. Но само понятие «общественность» в его применении к ним должно быть серьезно разъяс­нено; ибо хотя все мы его употребляем, но едва ли отдаем себе отчет, что при этом имеем в виду.

Объективный аспект понятия «общественный» очень прост. Мы можем сказать и про Сократа, и про Платона, и про самих себя, что всякое наше действие или представление осознанно или неосо­знанно отражает состояние общества, в котором мы живем, и объективно направлено на сохране­ние, изменение или уничтожение того или иного общественного порядка. Но Сократ и Платон были людьми общественными — и в совсем другом аспекте этого слова. Они стремились практически и конкретно воссоздать новое и особое общест­во, или микрообщество вокруг самих себя как во­круг своего рода нравственного и идейного центра. И гораздо более, чем Сократу и Платону, это качест­во было свойственно третьему из рассматриваемых в наших беседах древнегреческих философов — Пи­фагору.

Пифагор родился около середины VI века до новой эры на острове Самос. В юности много пу­тешествовал, был даже в Египте, где учился у жре­цов религии и геометрии, а затем обосновался в Кротоне — процветающей тогда древнегреческой колонии на Апеннинском полуострове, где и про­жил почти всю жизнь. Музыка и математика со­ставляли основной предмет его научных занятий. Но главным полем его деятельности всегда оставались мистическая философия и нравственное учи­тельство. В основу философского учения Пифагора были положены несколько очень простых идей, ко­торые затем проецировались на все более и более сложные вещи и явления.

Первая из этих идей — некий безличный духов­ный принцип, заключающий в себе возможность порождения и бытия как всей вселенной, так и от­дельных небесных тел, богов, живых существ и лю­бых предметов. Этот принцип сближался у Пифа­гора с идеей числа как источника всякого порядка, всякого упорядоченного бытия.

Вторая его идея — идея гармонии, гармонии всего сущего, основанной на законах пропорции, числовых соотношений, которыми регулируются все связи и взаимодействия во всем — от космоса до личной жизни отдельного человека, — состав­ляла как бы центр всей философии Пифагора. Это идея также музыкально-математическая. Расстоя­ние между небесными телами соответствует зако­нам гармонического ряда. Космос звучит, как зву­чит музыкальный инструмент, просто наше ухо не приучено слышать эти звуки за шумом или тиши­ной, так же как наш взгляд не привык различать числа, скрытые за видимыми телами.

Наконец, третья идея — идея о том, что всякая живая душа — самосущая и не связана органически с материей. «Тело есть гробница души», — говори­ли пифагорейцы. Почти как и в древнеиндийской философии, душа после смерти переходит в другое тело. С этим связана пифагорейская концепция мистической памяти, посредством которой душа мо­жет «вспомнить» о своих прежних рождениях и таким образом отождествить себя с людьми, жив­шими в другое время и носившими другие имена. Сам Пифагор «вспомнил» себя в одном из участни­ков Троянской войны, жившем за много столетий до него.

В то же время каждая индивидуальная душа, развивая свои мистические способности, может даже подняться не только до уровня общения с бога­ми, но и до уровня своего отождествления с ними. Последователи Пифагора отождествляли его с са­мим богом Аполлоном. В этом мистическом разви­тии души огромную роль играли две вещи — транс и медитация, сродни тем, которые были у йогов в Древней Индии, и практика самообуздания и са­моограничения, правда, гораздо мягче древнеин­дийского аскетизма.

Приехав в Кротону, Пифагор создал общину или школу, а может быть, точнее, особый орден, куда принимались молодые люди в основном из аристократических семейств, не только умственно, эстетически и физически одаренные, но и обладав­шие совершенно особыми физиогномическими признаками, указывавшими на их духовную ис­ключительность. Все юноши проходили суровую школу умственных задач, физических лишений и испытаний памяти. Длительные занятия музыкой, математикой, религией и атлетикой вырабатывали в них привычку видеть во всех вещах и фактах мира действие одних и тех же духовных принципов, выраженных через законы математики и гармонии. В этом ордене было братство (всякий член ордена был другому ближе, чем брат), но не было равен­ства. Его члены делились по степеням посвящения в мудрость и мистической одаренности. Все, что происходило в ордене, держалось в строгой тайне. Трапезы, духовные и физические упражнения, ис­пытания совершались сообща. Особенно культиви­ровались в этом элитном сообществе ясность по­нимания любой вещи, спокойствие и сдержанность в любой обстановке и независимость поведения от изменения окружающих условий.

Влияние братства (и личное влияние его осно­вателя) было настолько сильным, что его члены, вернувшись в общество (Пифагор не предписывал ухода от жизни), оставались верны на практике не только пифагорейским идеалам, но и своему орде­ну. Они узнавали друг друга по тайным знакам. Сейчас трудно сказать, имел ли Пифагор в виду ока­зывать влияние на ход политических дел в Кротоне и других греческих государствах. Скорее он рас­сматривал свой орден как школу выработки инди­видов, наделенных совершенными качествами ра­зума, нравственности и воли. Курс пифагорейского воспитания полностью удалял из их характера гнев, подверженность посторонним влияниям и вульгар­ность. Но объективно эти люди оказались в поли­тике и войне гораздо эффективнее всех других.

Уже при жизни Пифагора его ученики создали филиалы ордена во многих других материковых и островных греческих государствах. Погромы пифагорейских школ и общин, избиения членов ордена начались незадолго до смерти Пифагора. В нена­висти к нему объединились как демократы — «урав­нители», не любившие, чтобы кто-нибудь вообще чем-нибудь особенно выделялся, так и старая ари­стократия, которая считала, что само совершенство пифагорейцев есть посягательство на ее наслед­ственный приоритет. Почти всюду пифагорейцы ушли в подполье, а их старый уже учитель, по ле­генде, заморил себя голодом где-то в начале V века до новой эры.

— к следующей беседе —