АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ
том 1
РАННЕЕ КОНФУЦИАНСТВО
Предварительный комментарий Кирилла Кобрина
Подходя к концу первого раздела книги, я рискну задать давно напрашивавшийся вопрос (уверен, что у некоторых читателей он появился с самого начала). Зачем это все было нужно? К чему в 1974-1975 годах антисоветской радиостанции пускать в эфир размышления о Будде, Арджуне или Конфуции? Зачем философу тратить время на этот странный ликбез сквозь совдеповские глушилки? Наконец, самое интересное: зачем нам сейчас все это читать?
Ответов может быть несколько. До недавнего времени для «Радио Свобода» важно было расширить исторический и культурный кругозор советского/постсоветско- го человека, показать ему, что мир может быть устроен по-другому, нежели при Хрущеве, Брежневе или Путине, что есть другие контексты, разом похожие и непохожие на советский/российский. Назовем это просветительской миссией — именно она помогла «Свободе» пережить конец «холодной войны», когда, казалось бы, необходимость в эмигрантском вещании отпала. К примеру: «информация» (невыносимо плоское слово), содержащаяся в беседах Пятигорского, сейчас доступна, спору нет, но секрет их вневременности — в особом способе анализа и изложения, наконец, в неповторимой, завораживающей интонации, которая слышится даже в печатном тексте. Этим программы Пятигорского родственны «Беседам о русской культуре» его друга Юрия Михайловича Лотмана, несомненным (и, быть может, единственным) шедеврам позднесоветского телевидения. Заметим, лот- мановский цикл снят таллиннскими журналистами; никому из московских или ленинградских столь простая мысль даже в голову не пришла. Отсюда мораль: всегда лучше быть немного в стороне, на периферии, на дистанции. Например, самые интересные русские журналы последних двадцати пяти лет, на мой чисто субъективный взгляд, издавались в Риге: это «Родник» конца восьмидесятых и сегодняшний «Ригас Лайкс». Преимущество «Радио Свобода» было именно в этой дистанции, в балансировании на грани вовлеченности/невовлеченности. Самому философу, в свою очередь, эти радиобеседы предоставляли прекрасную возможность сформулировать соображения по поводу важных для него мыслителей и философских систем: сформулировать коротко и относительно доступно для слушателя. Пятигорский мог излагать мысли сложно, но он ненавидел специальный философский жаргон, особенно современный (термин «дискурс», к примеру), считая его прикрытием прискорбного отсутствия оригинальной мысли. Сам Пятигорский мог много раз варьировать одни и те же мысли по поводу Будды или «Бхагавадгиты», однако перед нами отнюдь не случай тавтологии. Можно сказать словами Людвига Витгенштейна, фигура которого исключительно интересовала Александра Моисеевича в последние годы жизни, что он в беседах пытался не открыть что-то новое, а расположить уже известное в наилучшем для себя порядке.
Сегодня эти беседы интересны по трем причинам. Прежде всего мы имеем дело с очень важным сюжетом из истории советской интеллигенции — и советского общества вообще. Сколько бы — с нелегкой руки Солженицына — ни ругали так называемую образованщину, она была готова впитывать культурные формы, далеко отстоящие от повседневной жизни. Можно назвать это эскапизмом: вполне естественная реакция думающих людей, которые жили внутри чудовищного полудохлого Левиафана, вонь внутренностей была столь невыносима, что могла заставить школьного учителя химии или младшего научного сотрудника приняться за детальное изучение итальянского похода Наполеона Бонапарта 1796 года или за чтение Введенского в самиздате. Эти несколько поколений советской интеллигенции по уровню культурного начетничества превосходили все предыдущие. Но здесь не только эскапизм, конечно. Любое незамаранное советской помойкой лыко было в строку, из всего стремились вытащить какой-то опыт свободы — прежде всего свободного мышления. Оттого беседы Пятигорского (как и разрешенные лекции Аверинцева, Бибихина или Мамардашвили) были тогда более чем нужны. Во-вторых, беседы Пятигорского позволяют увидеть разницу между нами и теми, кто извлекал их из ВЭФовского треска сорок лет назад. Большой вопрос: будет ли это сравнение в нашу пользу? Наконец, многое из того, о чем говорит Пятигорский, кое-что объясняет в отношениях философии и государства, законов мышления и законов общества — будь то Индия времен Будды, Греция времен Пифагора или Англия времен Гоббса.
С этой точки зрения беседа о конфуцианстве особенно интересна. Ведь учение Конфуция — не религия (хотя боги в нем присутствуют), даже не философия, а моральная система, которую можно было бы — если отвлечься от жестко-исторических рамок любого понятия — назвать идеологией. И в центре этой системы находится государство; в этом, как говорит Пятигорский, главное отличие ее от буддизма, индуизма, джайнизма и так далее. Поэтому именно конфуцианством он и завершает цикл бесед о древних философиях. В конфуцианстве человек — существо «корпоративное»; само это слово напоминает нам о концепциях «корпоративного государства», фашистских и полуфашистских, не говоря уже о знакомых интонациях в нынешних речах антилибералов. Более того, цель системы Конфуция — спокойствие и устойчивость государства, которые есть залог счастья. Перед нами в чистом виде идеология нынешнего Китая, идеология, заменившая маоизм, многим, в свою очередь, обязанный конфуцианству. Конечно, академически неправильно сравнивать совершенно разные эпохи, однако даже беглый взгляд на конфуцианство позволяет кое-что понять.
Вернемся в 1975 год, когда эта беседа звучала в эфире «Свободы». Советский Союз эпохи Брежнева. Революционный утопический проект модернизации умер. Хрущевские обещания построить коммунизм к 1980 году выглядят смешными. Советская идеология выродилась в набор бессмысленных заклинаний, в которые уже мало кто верит. Но есть государство, СССР, которое существует, которое функционирует, которое является важнейшим фактором мировой политики. У этого государства свои интересы, весьма отличные от идей тотальной победы коммунизма и преобразования человеческого рода. В позднем СССР само государство становится идеологией, вместо коммунизма; и для этого государства важнейшими являются все те же самые конфуцианские устойчивость и спокойствие. Они — самоцель, единственное оправдание существования самого Советского Союза. Счастье, обещанное в 1970-е годы советским людям, зиждется на спокойной несокрушимости государства. Тавтологичность этой ситуации оттиснута во многих идеологемах позднего СССР. Лучший пример подобной тавтологии — знаменитый брежневский лозунг: «Экономика должна быть экономной!», нелепый, на первый взгляд похожий на: «Масло должно быть масляным!» и: «Вода должна быть водянистой!». Но если посмотреть на этот лозунг с точки зрения конфуцианских устойчивости и спокойствия, приводящих к счастью, и вспомнить главную моральную формулу Конфуция — «норма, а не избыток», то многое в советской истории 1970 — начала 1980-х годов становится понятным.
Беседа А. М. Пятигорского о раннем конфуцианстве прозвучала в эфире Радио Свобода 9 апреля 1975 года.
Выше уже говорилось о том, что в задачу этой серии бесед, заключительную передачу из которой мы проводим сегодня, входило не только показать духовное содержание каждой из рассматриваемых нами философий, но и представить каждую из философий древности как нечто абсолютно исключительное и в своем роде неповторимое. И в этом отношении древнекитайское учение, основанное или развитое, оформленное Конфуцием, жившим, вероятно, в VI веке до новой эры, то есть примерно одновременно с Буддой, Шакьямуни, Сократом и Пифагором, представляет собой наиблагодарнейший материал. И действительно, одной своей чертой конфуцианство резко отличается от всех философских учений древности, равно западных и восточных. Оно отличается от всех их своим отношением к государству. В самом деле, для Будды государство не существовало вообще; для Сократа добродетель стояла всегда выше всего социального; его ученик Платон создал свой идеал государства, взятый из того родового прошлого, когда и государства-то никакого не было, и перенес этот идеал в несвершившееся будущее. Что же касается пифагорейцев и стоиков, то хотя у них с государством, точнее, с государствами, никаких особых отношений не было, зато у государств с ними отношения были — и вполне определенные. Их избивали, изгоняли, а то и просто убивали.
Про учение же Конфуция можно буквально сказать, что оно, при всей его одухотворенности, возникло, возросло и распространилось на почве китайской государственности, что оно уже при своем возникновении было в сильнейшей степени идеологией. В основе нравственного учения Конфуция лежит идея полного единства космоса, государства, семьи и отдельной личности. Да собственно и отдельной личности как таковой здесь нет: ибо из этого единства вытекает, что человек есть существо корпоративное. Человек должен стремиться к освобождению от страстей и равновесию духа не для самосовершенствования, не для конечного спасения или освобождения, а ради того, чтобы своим влиянием воздействовать на семью, общину, государство, вселенную наконец, делая их более устойчивыми и спокойными, а в итоге — счастливыми.
Таким образом, цель всякого человека — равновесие, порядок и счастье целого. Высший идеал — чисто центростремительный. Отдельная личность (атом мироздания, мыслимого как некий сверхколлектив) как бы стягивается нравственно к его ядрам — семье, корпорации и так далее, а те — к государству, а государство-то, по существу, одно — китайское. Его-то на самом деле и не было <как чего-то единого>. Во времена Конфуция оно раздиралось междоусобицами. Но, вероятно, идея единства вырастала из самой почвы этой древнейшей земледельческой культуры.
В каком ярчайшем контрасте это выглядит с учением Будды, идеалом которого была полная социальная и, я сказал бы даже, географическая цент- робежность! Прочь из государств, из городов и селений, прочь из семей, из кланов, из дружин: пусть все это разлетится во все стороны, ибо есть только одно — отдельный атом вселенной, отдельный человек, идущий к духовному освобождению и бессмертию. Таков был лозунг буддизма. Конфуция же можно считать одним из первых гуманистов в истории мировой философии. Он полагал, что все люди на самом деле равны, как равные части единого целого. Пятью важнейшими нравственными принципами конфуцианства было: благорасположенность человека ко всем как к братьям; нравственная высота, благородство в образе мысли; соблюдение приличий и правил этикета в поведении, речи и всех действиях; практическая умелость, искушенность в делах; благая вера в богов и провидение. Очень интересно, что принцип соблюдения правил приличия и так далее включал в себя и выполнение религиозных обрядов, так же как и соблюдение религиозных запретов. Для Конфуция религия обладала ценностью прежде всего как способ традиционного устройства и упорядочения земной жизни, а не как способ сопричастия индивида жизни духовной. Смысл обрядов, по Конфуцию, не может быть установлен в качестве философской истины; и в этом отношении Конфуций, наверное, не был религиозным философом, ибо высшей ценностью для него оставалась гармония земного существования индивида.
В основе практической этики Конфуция лежит идея связи-подчинения. Подданный подчиняется императору, сын — отцу, жена — мужу, младший брат — старшему, друг — другу. Но это не просто подчинение. Это для Конфуция единственно возможная естественная форма сосуществования людей и одновременно тот базис, на котором только и может быть основано индивидуальное самосовершенствование, с одной стороны, и нормальное функционирование государственной системы в целом — с другой.
И в этом смысле культ предков и почитание умерших, по мнению Конфуция, вещь хорошая, но не потому, что она соответствует некоему сверхъестественному порядку или угодна силам мистическим, а потому, что она дисциплинирует человека и укрепляет государственную иерархию. В основе всего сущего лежит некая норма, и она-то и есть благо, добро. Любой выход из этой нормы, в каком бы направлении он ни был, есть нарушение нормы, и потому зло. Избыток ума или доблести может быть так же вреден, как избыток эмоций и страстей.
Науки же и искусства (особенно, по Конфуцию, поэзия) нужны прежде всего потому, что они воспитывают в человеке то чувство эстетизма и гармонии, которое предохраняет его от всяких крайностей и помогает ему существовать в пределах иерархической системы, правила функционирования которой предустановлены раз и навсегда. Небо с его богами ничего не может и не хочет в этом изменить. Оно может лишь охранить человека, который выполняет правила жизни, и оно может отказаться охранять того, кто этих правил не выполняет.