АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

СЁРЕН КЬЕРКЕГОР

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

«После короткой и несколько разгульной юности Кьерке­гор. ..» — так Пятигорский переходит от биографических сведений о самом значительном датском философе по­сле Гамлета к изложению его взглядов на христианство. О Сёрене Кьеркегоре написаны библиотеки (как, впрочем, и обо всех остальных героях цикла «свободовских» аудио­бесед Пятигорского); более того, в отличие от, скажем, Фихте или даже Юма, Кьеркегор находится в своего рода несессере философского бунтаря (или, если угодно, неот­влеченного, острого, актуального философа, принципиаль­но антиакадемического) двадцатого века. Это произошло из-за термина «экзистенциализм», которым обозначили нескольких совершенно разных мыслителей прошлого столетия, каждый из которых в какой-то степени выделял­ся из разряда тогдашних философов — либо поведением, либо судьбой, либо (что самое лучшее, конечно) своим отно­шением к философии и мышлению вообще. Трудно было избежать искушения не счесть Хайдеггера, Габриэля Марсе­ля, Шестова, Камю и некоторых других остроактуальными мыслителями, которые (и только которые!) могут ответить на насущные политические и этические (а иные в те време­на мало кого интересовали) вопросы «современности». И они отвечали — повторяю, притом что между Хайдег­гером и Камю сложно найти точки пересечения (да и вообще, что такое «экзистенциализм» — однозначно сказать сегодня очень сложно). Там, где неясность пере­мешивается с актуальностью (а иногда и доходчивостью), начинается «мода»; в парижском районе Сен-Жермен конца сороковых можно было набрести на специальные «экзистенциалистские кафе», где стены и потолок были выкрашены черным, там сидела печальная Жюльетт Гре­ко, тоже вся в черном, и пила зеленый абсент, а Борис Виан играл джаз на трубе. В окрестностях прогуливались Сартр с Де Бовуар, замышляя, как бы им половчее пору­гаться с Альбером Камю. Если же серьезно, то во многом сегодняшняя популярность (именно «популярность», а не действительное значение) Кьеркегора-философа и писателя есть результат его (вместе с Достоевским) ро­кового попадания в «отцы экзистенциализма».

Причиной тому не только заблуждения потомков. Пя­тигорский в самом начале этой беседы отмечает, что одна из «революций» Кьеркегора (только, в отличие от его про­чих революций, на локальном, местном уровне) заключа­лась в том, что он отошел от традиционного образа (рас­пространенного и в Дании первой половины прошлого столетия) «абстрактного мыслителя германской школы». Действительно, в тогдашней континентальной Европе, особенно в ее северной и центральной протестантской части, царствовали Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, их влия­ние стало даже проникать во Францию — не зря же ста­ралась мадам Де Сталь, насаждая в своей прихотливой, высокомерной, помешанной на рациональности форме и остроумии культуре плоды немецкости туманной (см. ее знаменитую некогда книгу «О Германии», напечатан­ную в 1810 году)! И вот в чудовищно захолустной и до­вольно религиозно-традиционалистской Дании появляется Сёрен Кьеркегор с философской системой, которую, во-первых, сложно назвать именно «системой» (несколь­ко разнообразных книг: полубеллетристика, полудневни­ки; то ли трактаты, то ли эссе) и которая, во-вторых, скон­центрирована не на объяснении мироустройства и его универсальных законов, объяснении, так сказать, subspecieaeternitatis,а на отдельно взятом человеке, собствен­но, Сёрене Кьеркегоре самом. Тут мы видим любопытную смесь гордыни и уничижения; с одной стороны, Кьеркегор считает свою собственную персону способной внушить интерес читателям, миру (ну не вразумлению же сотни- другой датчан он посвятил свою полную намеренных страда­ний жизнь?), с другой — будто исходит из незначительно­сти собственной персоны мыслить общими категориями, отвлеченно. Ключевое слово здесь «отвлеченно».

Не будучи никаким философом, находясь, так сказать, в ситуации «постороннего» (прости, Камю!), позволю себе сделать одно замечание чуть ли не универсального характера. Наверное, в европейской традиции (что бы это ни значило) существует две разновидности философов: «отвлеченные» и «персональные». Определения говорят сами за себя: отвлеченные предпочитают строить большие философские системы, глядя на мир со стороны, чуть ли не сверху, подменяя собой в каком-то смысле Бога; как и Господь, они держат в уме всю архитектуру мира, вплоть до мельчайших соединений и механизмов, они, даже «от­вечают» за это гигантское строение. Некоторые, вроде Ге­геля, наверняка были уверены, что, объясняя мир, они способствуют поддержанию его существования. Отсюда — один шаг до знаменитого Марксова тезиса о философах, которые раньше объясняли мир, а нынче пришло время изменить его. Такие философы — наследники великих ка­толических теологов, вроде Фомы Аквинского, некоторым образом соединившие в себе Большую Теологию и Боль­шого (Рационального) Бога. «Персональные» философы предпочитают сочинять не всеохватные труды, а эссе, или заметки какие-нибудь, письма, дневники, романы или пьесы и так далее. Уже сама жанровая неприязнь к традиционным формам «большой философии» выдает особенность их мышления. Оно самодостаточно, одновре­менно разорванно, чаще всего — сознательно допуска­ет «зоны» иррациональности. Но самое главное — оно об отдельном человеке, чаще всего самом философе. Здесь, как мы и видим в случае Кьеркегора, сочетается нарочитая скромность с нарциссизмом, философ считает себя слиш­ком слабым и жалким для отвлеченных обобщений, но — в то же время — достаточно типичным, чтобы на своем примере говорить о неких универсальных вещах. Мечется, как заметил бы Жданов, между будуаром и молельной.

Это и происходит с Сёреном Кьеркегором. Тут и «Днев­ник обольстителя», и «Страх и трепет»; собственно, первый текст входит в книгу с характерным для нашего датчани­на названием «Или-или». Завершается все (почти завер­шается) «Введением в христианство». Впрочем, в каждом случае «персональный философ» становится таковым в результате комбинации самых разных обстоятельств. В случае Кьеркегора, как мне кажется, важнейшими фак­торами были семья (и особенно «проклятие» отца — об этом Пятигорский здесь рассказывает), датская разновид­ность лютеранства (Церковь Дании, между прочим, госу­дарственная церковь) и, конечно, сам факт рождения и жизни в тихом европейском захолустье, на обочине «большой истории». Пятигорский об этом не упоминает, но я бы добавил к списку — в виде чистого предположения, так как не являюсь специалистом по жизни и творчеству Кьеркегора — влияние французской литературы второй половины XVIII—начала XIX века; по крайней мере, читая «Или-или», держишь в голове «Исповедь» Руссо и «Адоль­фа» Бенжамена Констана. Ну и Стендаль, его дневники, только их Кьеркегор уж точно не читал — чистое совпа­дение, спасибо кьеркегоровскому абсурдному Богу.

Наконец, последнее. Кьеркегор не только великий мыслитель (действительно великий) и удивительный че­ловек, один из самых удивительных и интересных в Но­вой истории Европы. Он странным образом актуален до сих пор, причем не только той актуальностью, которую под­хватили экзистенциалисты (см. выше), но даже жестами и высказываниями в связи с, казалось бы, совершенно да­лекими от нас поводами. Предсмертная схватка Кьерке­гора с датской Церковью (по сравнению с Ватиканом или РПЦ, просто-таки оплотом вольномыслия и либерализма, не говоря уже об «истинности веры») преподает нам важный урок, один из тех, что мы уже знаем хотя бы по последним годам жизни и обстоятельствам смерти Льва Толстого. Урок простой: надо идти до конца и точка.

Беседа Александра Пятигорского о философии Сёре­на Кьеркегора прозвучала в эфире Радио Свобода 25 мар­та 1977 года.

Сёрен Кьеркегор (1813-1855) был замечательным религиозным философом и необыкновенно стран­ным человеком. Согласно семейной легенде, его отец Микэл как-то в юности, когда он был беден, когда он был голоден, проклял Господа Бога за его пренебрежение к нему. Вскоре после этого он не­обычайно быстро превратился в богатого и процве­тающего суконщика. Но этого проклятия он так никогда себе и не простил, считая, что этим он погу­бил свою душу и что нет ему искупления. Возмож­но, что именно это событие почти генетически за­печатлелось в Сёрене и с юности превратилось в сильнейшее внутреннее чувство, где слилось пылкое желание спастись и меланхолическое убеждение в практической для него невозможности спасения.

Кьеркегор не стал абстрактным мыслителем гер­манской школы, господствовавшей тогда и в Дании, но оказался, пожалуй, первым в Европе Нового вре­мени философом, самим полем философствования которого явилось его собственное существование, его реальная жизнь. За это экзистенциалисты и по­читают его за своего предшественника и основоположника. Но в том-то и дело, что, в то время как экзистенциалисты аккумулируют культурный, со­циальный и особенно эстетический опыт людей и культуры, Кьеркегор сам экспериментировал со своей собственной жизнью, со своей верой и своей страстью, теряя в этом эксперименте, по словам его биографа Грива, своих друзей, свое здоровье, имущество и саму жизнь. Основной чертой его ха­рактера была смелость, безумная смелость. В самой чопорной из протестантских стран Дании он провоз­гласил: «Моя цель — христианская жизнь. Я научу мой век, как стать христианином».

После короткой и несколько разгульной юности он узнает о проклятии, тяготевшем над его отцом. На этот страшный удар (отец сам сказал ему об этом перед смертью) он отвечает ударом по самому себе. Он разрывает помолвку с девушкой, которую он необычайно сильно любил. Таков был началь­ный эксперимент.

Первый его шаг в критике практического хри­стианства был почти сократическим. Сократ остает­ся для него центральной фигурой во всей философии. Кьеркегор говорил: ну хорошо, вы все — христиа­не, как все евреи — евреи. Но ваше христианство состоит либо в вашем образе жизни, то есть в бы­товой морали, либо в искусстве (образы и эстети­ческие нормы), либо, наконец, в отвлеченном мыш­лении, как, скажем, философия Гегеля. Где же ваш собственный выбор, ваше роковое решение, ваша индивидуальная сила? От христианства осталась только традиционная форма. «Где меч?» — сетовал Кьеркегор. Индивиду невозможно стать христиани­ном, не разорвав реальные отношения с жизнью, и этот разрыв может быть только всесторонним. И на­чинается он как бы с самой своей плоти и крови, как в жертве Авраама.

В одной из своих ранних книг, «Дневник соб­лазнителя», Кьеркегор показывает основу эстетиче­ского — неповторимость. Каждое событие, чтобы стать искусством, должно обладать максимальной новизной. И в этом отличие эстетического прин­ципа от христианской эстетики. Христианская эсте­тика как эстетика жизни, а не искусства полностью отвергает этот принцип, заменяя его принципом повторения или возвращения, позднее развитым и переработанным в философии Ницше. Ведь тема нашей жизни всегда одна: спасение. И только к ней христианин в его попытке стать христианином воз­вращается вновь и вновь; внося изменения лишь в метод, способ своего движения к истине.

В основе этики христианского мира лежит по­нятие греха. Кьеркегор считал, что грех, понимае­мый научно или теологически, есть чистый абсурд. В глубинах своей психики человек предчувствует грех, предчувствует его как то, что вместе притя­гивает его и отвращает: как некую внутреннюю психологическую тенденцию избегнуть божествен­ного, чтобы остаться в своей профанической при­роде. Но к природе человеку все равно уже не вер­нуться. Это возможно лишь в утопических попытках Руссо и ранних французских социалистов. Религия не отождествима с природой. Отсюда понимание Кьеркегором экзистенциального плана греха как вечного чувства вины. Вина — то, что заменяет в этике Кьеркегора грех в бытовой этике христиан­ства. Ты все равно виноват — виноват перед близ­кими, перед собственной плотью, семьей, связями, родиной, и всегда — перед Богом. Твой каждый шаг отмечен виной, но, что гораздо важнее, без чувства вины невозможен твой следующий шаг к спасению. Вина — это главный механизм в движении к ис­тинному христианству.

Но, пожалуй, самым главным в религиозной фи­лософии Кьеркегора была его идея появления Господа. Он считал, что всякое, как историческое, так и личное, соприкосновение с Господом, с божествен­ным есть чистый парадокс. Оно не может быть ни теологически выведено из предшествующих слу­чаев и событий, ни предсказано телеологически в смысле реализации ожиданий или целей в будущем. Господь является на пересечении времен и про­странств бытия, но сам он абсолютно чужд этому бытию и никак не может быть объяснен через него, ни оно через него. Поэтому гегелевская идея о духе, о разумном, об идее как бытии, как действительно­сти казалась Кьеркегору не только неправильной и нехристианской; эта идея казалась ему идеальной банальностью, идеальным выражением вульгар­ного мироощущения буржуа и мещанина на уров­не глобальной философской системы.

С начала сороковых годов Кьеркегор пишет не­прерывно. Научить свой век христианству — эта почти еретическая задача в конце концов привела его к прямому столкновению с датской протестант­ской Церковью, которую он считал ненамного луч­ше язычников. Церковь, по его мнению, спала, и ее надо было вновь разбудить к христианству. Однако в своих книгах этого периода, главными из которых были «Философские отрывки» и «Стадии путей жиз­ни», он пишет в основном о путях христианизации отдельных людей. В последние же годы своей жиз­ни Кьеркегор стал все более ощущать, что Церковь не просто живет без Христа, но еще и лжет о нем. Кризис разразился по, казалось бы, незначительно­му и формальному, но для Кьеркегора жизненно и, как потом оказалось, смертельно важному поводу. Случилось так, что умер друг и собеседник Кьерке­гора епископ Минстер, и один из коллег епископа написал о нем, что он был свидетелем Божьим, про­должавшим апостольскую традицию свидетель­ства. Это совершенно потрясло Кьеркегора, ибо он незадолго перед смертью епископа говорил с ним, и тот, как и сам Кьеркегор, понимал, что век вывихнулся — и Церковь вместе с ним — и что единственное, что остается, — это не самосохра­нение Церкви, а полное ее изменение, полное ее раскаяние, открытое признание Церкви в своем нехристианстве; и только после этого можно начать вновь становиться христианской Церковью. Все это Кьеркегор написал и опубликовал, заявив, что ни о каком свидетельствовании там не могло быть и речи. Этот поступок так потряс его, что вскоре после этого он умер, пережив своего друга еписко­па лишь на несколько месяцев.

— к следующей беседе —