АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

ФРИДРИХ НИЦШЕ

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

О Ницше я вспоминаю (почти исключительно), гуляя по Британскому музею. Там, за древнеегипетскими залами, есть два довольно длинных коридора (у которых, в свою очередь, еще и свои закутки и комнатки) с Древней Ас­сирией. Вход в древнеассирийские коридоры охраняют чудища из царского дворцового комплекса в Ниневии; внутри — бесконечные каменные барельефы, снятые бри­танскими археологами со стен этого и других комплексов. На барельефах — бесконечные бородатые цари и их бо­родатые вельможи, слуги, солдаты истребляют бесконеч­ных львов (как на лоне природы, так и на специальных аренах, куда несчастных животных, пойманных в лесах и пустынях, привозили в клетках). Еще они же ведут беско­нечные войны, осаждая и захватывая вражеские города, убивают их жителей, а оставленные в живых вереницами несут ассирийскому царю дары, важной частью которых являются и они сами. Естественно, на этих барельефах соблюдена иерархия размеров: самый большой — царь, чуть поменьше — его военачальники, еще меньше — его слуги и солдаты, а также вражеские солдаты и мирные жи­тели неприятельских земель. Львы ближе к верхней катего­рии — они сильные, мощные, убить льва есть прерогати­ва царя как самого сильного и могущественного существа в мире. В этом мире нет людей; пишу это безо всякого осуж­дения или, наоборот, восхищения — исключительно ради констатации. Здесь, в этом строго иерархическом мире, существуют функции, освященные богами и наделенные отчасти магическими прерогативами. Главный источник власти — и вообще всего мира — это сила, носителями и распорядителями которой назначены цари. В этом ка­честве они истребляют своих соперников — львов и дру­гих царей.

Люди, бродящие сегодня по древнеассирийским залам Британского музея, в большинстве своем вряд ли понима­ют, что именно видят перед собой. Не по глупости, конеч­но, или недостатку образования, а по совсем другой при­чине — просто они живут в совершенно ином мире, где господствует совершенно иная система ценностей. В цент­ре ее — человек с его страданием, нуждами, с его психо­логией и стремлением к счастью. Главное — с его свобо­дой, которая определяется скорее через ее рамки, нежели посредством наполнения пространства внутри рамок. Со­временный мир, даже в самом его невыносимо-отвратитель­ном изводе вроде русской тюрьмы или многонациональной корпорации, сложился вокруг этой системы ценностей — даже в том случае, когда он ее попирает или отвергает. В основе этого мира, уж извините за банальность, лежит комбинация античности и христианства (Лев Шестов назы­вал это «Афины и Иерусалим»), над которой надстроено здание Ренессанса, Реформации и Просвещения. Древняя Ассирия — совсем о другом, совершенно о другом.

Именно поэтому подобные «миры» (обычно очень древние либо затерянные в ойкумене) так привлекали разного рода европейских ниспровергателей. Главным из ниспровергателей, безусловно, был Ницше; не знаю, посещал ли он Британский музей, разглядывал ли древ­неассирийские барельефы, — но если да, то они должны были ему понравиться. На них — его идеальный мир, без людских чувств, без сострадания, без психологии, без Христа, без демократии; тот, о котором он, порождение европейского XIX века, где все вышеперечисленное было, мечтал.

А все дело в поисках так называемых основ жизни. Когда еще был жив Бог (или «боги», «идолы», по ницшев- ской терминологии), эта основа была понятна и ясна, осо­бенно ее происхождение. После века Просвещения пона­добилось еще около ста лет, чтобы понять — надо искать замену. В предыдущих «свободовских» аудиобеседах Пятигорский показывает, как это делали Гегель (с его Абсо­лютным Духом), Шопенгауэр (с его «волей»), теперь черед дошел до Ницше. Слабый нервами кабинетный мыслитель Ницше преклонялся перед силой, которая должна изле­чить слабый нервами современный западный мир; речь не о том, чтобы излечиться, нет; оказывается, следует заявить, что болезни просто нет, назвать себя древним ассирий­цем, древним персом, Дионисом, Заратуштрой, кем угодно, лишь бы выйти из надоедливого, душного, вульгарного контекста — и стать белокурой бестией. Кьеркегор подоб­ной слабости не допускал; драма, трагедия мира и хри­стианства проходила в его сознании, там он ее и решал. Ницше вытащил на всеобщее обозрение свою истерию и поставил ее во вселенском масштабе, на манер вагне­ровских опер, с грохотом горных обвалов, мельканием молний и завывающими речитативами. Фридрих оказался лучшим художником, нежели Рихард; влияние последне­го сегодня ограничено исключительно сферой любителей оперной музыки, контекстом норковых шуб, дорогих духов, смокингов и ледяного шампанского. Ницше же породил армии мелких заратустр самого разного пошиба; гораздо больше, чем Бродский, — провинциальных поэтических резонеров. А это что-то да значит.

Антиэстетизм Ницше — типичное проявление бур­жуазного эстетизма второй половины XIX века, на перехо­де от романтизма к позднему романтизму. Ницше называ­ет «эстетизм» одним из факторов, «ослабляющих силу»; но, как отмечает здесь Пятигорский, не кто иной, как этот философ, занимался тем, что можно назвать «эстетиза­цией чувства». Антиинтеллектуализм Ницше — того же примерно происхождения; борьба же с христианством (и, в частности, с якобы унижающим нас «состраданием») есть следствие банальной путаницы, случившейся в голо­ве Ницше: лютеранское ханжество он принял за религию любви и страдания.

Написанное выше ни в коем случае не является еще одной (среди тысяч других) попыткой «развенчать Ницше». Все-таки речь идет о философе, который когда-то произ­вел на меня (и миллионы других) огромное впечатление; да и сейчас, честно говоря, продолжает производить.

Беседа Александра Пятигорского о философии Фрид­риха Ницше прозвучала в эфире Радио Свобода 1 апреля 1977 года.

Фридрих Ницше (1844-1900) является как личность одной из самых странных, а как философ одной из самых спорных фигур в новоевропейской филосо­фии. Важнейшей аксиомой всей его философии (именно аксиомой, Ницше не считал нужным при­водить доказательства) было существование не­коей природной силы в людях, той внутренней энер­гии, которая выступает то в виде абстрактной силы воли, близкой к воле у Шопенгауэра, то как воля к власти, то как стремление к победе и совершенству. Эта сила есть то, что, по Ницше, составляет основу этической и сознательной жизни не только отдель­ных людей, но и групп людей, но и народов и целых культур. «Мудрец не может быть слабым, — говорил Ницше. — Знание своего бессилия есть бессилие, а не мудрость». И этика получается на основе этой аксиомы очень простой: хорошо только то, что уве­личивает силу в сильном. То же, что уменьшает силу — альтруизм, сострадание, психологизм, эсте­тизм, — заведомо плохо. Только та культура хороша, которая культивирует эту силу, сосредотачивая ее в правящей элите сильных. Ницше говорил: «Пусть сильный будет сильнее, а слабый — слабее».

Культура, где господствует тенденция к распре­делению силы между всеми, то есть тенденция к демократии в той или иной форме, — такая куль­тура, по мнению Ницше, есть зло, ибо сила нужда­ется в концентрации, а не в рассеивании. Поэтому досократическая культура греков была великой, так же как и древнеиранская, доэллинистическая культура, так же как и библейская культура древних евреев, и культура Древнего Египта.

В христианстве, как и в буддизме на Востоке, Ницше увидел главную причину общей деградации. Почему? Потому, что в центре христианского ве­роучения стоит смирение и сострадание как абсо­лютный принцип, который на деле, то есть в кон­кретной исторической действительности, успешно используется слабыми, чтобы лишать силы силь­ных. Так возникает и совершенствуется, по Ницше, мораль рабов, которая начинается с того, что силь­ным предлагается склониться перед силой Господа. Но это уловка, ибо кончается эта мораль на том, что сильные отдают себя в руки масс, коллективов, в руки стада слабых. Отсюда идея Ницше, что любая эмансипация есть зло, ибо сила не переходит от сильных к слабым, а все становятся слабыми. И это происходит везде, начиная с идеальной христиан­ской общины, где все слабы перед Богом, и кончая абсолютным деспотизмом, где все — рабы деспота, и социалистическими утопиями, где все — рабы общества. Для своего сохранения и развития силе нужно, чтобы всегда была элита, состоящая из лю­дей, способных подчинить большинство. «Чело­век — хозяин человека, — говорил Ницше. — Муж­чина — хозяин женщины».

В своей книге «По ту сторону добра и зла» Ниц­ше старается объяснить своим современникам и их потомкам, что, когда мы говорим о морали, надо исходить из силы не как субъективного человече­ского качества, а как объективной основы жизни. То есть когда она исчезнет в избранных, то она ис­чезнет вообще, — и никакая религия или культура нам ее не вернут. Последним положением обнару­живается пророческий тон ницшевской этики, осо­бенно сильный в его самой известной и философски наименее удачной книге «Так сказал Заратустра», где он вкладывает в уста легендарного основателя древнеиранской религии слова о мощи и мудрости немногих, и главное — слова о том, что должен сде­лать человек, чтобы стать мощным и мудрым. Пре­жде всего человек должен освободиться в себе самом от того, что делает его таким, как все. В своих действиях и поступках он должен смотреть не на других, а в себя, созерцая свою волю. Принцип «не делай другому то, что ты не хочешь, чтобы делали тебе» негоден, по Ницше: ибо, если в тебе есть сила и воля, ты уже несравним с другими. А сильный с сильным и так договорятся. Важно только не под­пасть под влияние слабого, не поддаться соблазну сострадания. Слабый только этого и ждет. Человек, порвавший с человеческим, становится сверхчело­веком.

Самоограничение губит силу. Страсть — один из основных выходов, проявлений этой силы, и страсть не должна подавляться. Она разрушит че­ловека. Напротив, ее надо канализировать вовне, ее надо направить на подчинение другого: в любви, в войне, вообще в жизни. Именно страсть Ницше ставит в центр любого творчества, и прежде всего искусства. Христианская культура, по Ницше, по­родила в качестве побочного продукта интеллек­туализм и рационализм, лишившие искусство его реальной основы — страсти, эмоций. Отсюда столь явные, по мнению Ницше, признаки разложения и упадка, как сентиментализм, романтизм, симво­лизм, драматизм. Эпос исчезает, и на смену ему приходит понятное: то есть то, что можно понять умом. Приходит умственное искусство, пища для лавочников, школьных учителей и университетских профессоров. Эти три категории сограждан поль­зовались наибольшим презрением Ницше.

Интересно, что в этом антирационализме Ниц­ше проявилась его собственная и вполне созвучная европейской культуре тенденция к эстетизации чувства и к реабилитации язычества в искусстве. То, что его так сблизило вначале с Рихардом Вагнером, которого в конце жизни он отринул и проклял.

Антихристианская философия Ницше была пре­жде всего этической и культурной концепцией, из которой было бы равно ошибочным и вульгарным делать как теологические, так и социально-полити­ческие выводы. Ницше никогда не отрицал онтоло­гических основ христианского вероучения. Что он отрицал — это скорее христианскую, а точнее, лю­теранскую философию жизни, которая противо­речила, по его мнению, глубинному человеческому началу воли. Волю как таковую он ставил гораздо выше свободы.

Кроме того, по мнению Ницше, вырожденная протестантская община не соответствовала потреб­ностям современной культуры, делая формы этой культуры нежизненными и вызывая, в свою оче­редь, декаданс как форму протеста. Декаданс венча­ет христианскую культуру Европы как неизбежное последствие, вытекающее из ее этических основ. А этика эта чужда истинно человеческому. Ницше считал, что освобожденный от этики человек или сверхчеловек идет вперед к реализации своей воли к власти. Это не социальная, а экзистенциальная точка зрения. Общество здесь ни при чем. Выступая против демократии, Ницше по существу выступал не против типа организации общества как таково­го, а против такой культуры, где ее творцы создают ценности, потребляемые большинством, неспособ­ным ни к какому творчеству, — и тем самым становятся зависимыми от этого большинства. В этом Ницше как бы предвосхитил культурные установки потребительского общества. Культура должна быть элитной: то есть управляемой и направляемой ари­стократами, и ее плоды должны потребляться толь­ко аристократами. Вот в чем отличие точки зрения Ницше от концепции Платона, — ибо, по Платону, пусть низшие потребляют культуру, а высшие оста­ются в полуварварской суровости силы и власти. Для Ницше же сама идея культуры сохраняет силу только в связи с контингентом аристократов. Мас­сы и культура, или народ и культура, — для него вещи абсолютно несовместимые. Но само понятие аристократии у Ницше не имело никакого отноше­ния к данной стране или государству. Он действи­тельно презирал евреев, еще больше — французов, но, пожалуй, сильнее всего презирал своих сограж- дан-немцев и, сколь это сейчас ни странно звучит, германскую имперскую идею, ибо последняя для него слишком тесно ассоциировалась с униформиз- мом и засильем мещанства.

В конце восьмидесятых годов XIX века на него стало надвигаться безумие, и последнее десятилетие своей жизни он провел практически в состоянии полного отсутствия сознания и памяти. Пожалуй, самой глубокой ошибкой Ницше было непонима­ние им мистической и онтологической стороны христианства. За эту ошибку он и расплатился тем, что равно последователями и врагами считался ра­систом и антисемитом, кем он никогда на самом деле не был.

— к следующей беседе —