АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

ФИЛОСОФИЯ СТОИКОВ

Часть первая

Зенон

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Слово «стоик» вошло в современный обиходный язык и породило прилагательное «стоический», которое исполь­зуется в самых разных контекстах: стоически переносить боль, стоически не реагировать на нападки врагов, и так далее. «Стоик» в нашем понимании — человек, обладаю­щий недюжинным терпением, отличающийся высоким болевым порогом и хладнокровием. Все это действитель­но имеет отношение к мировосприятию философов-стоиков, но лишь отчасти.

Когда сегодня говорят о «стоическом поведении», обычно имеют в виду, что терпеливость, проявленная человеком, окупится достижением некой цели, причем цель эта находится на том же уровне реальности, что и преследующие человека неприятности. Похоже на спорт: не помучаешься на тренировках — не победишь в забе­ге. Стоики же исключали саму идею «забега». Они бро­сали все силы на то, чтобы пребывать в ощущении внут­реннего, душевного, равновесия, полагая свою цель на более высоком уровне реальности, и этой целью было беспрепятственное, как говорит Пятигорский, внеопыт­ное знание, достигаемое свободой от воздействия внеш­них факторов на внутренний мир человека.

И здесь — главное различие между ними и нами. Основа, и даже идеал, нашего мировосприятия и поведения — быстрая реакция на внешние факторы-раздра­жители по схеме «вызов/ответ» (challenge/response). Эта схема не предполагает вообще никакой внутренней жизни человека, подменяя ее бесконечной совокупно­стью хаотичных реакций сознания на действительность, которая все в большей степени состоит из разнообразной чуши, настойчиво требующей к себе внимания.

Стремясь как можно быстрее отозваться на «события в меняющемся мире», мы все больше удаляемся не то что от внеопытного знания, но даже от самой его идеи. А зна­чит — и от беспрепятственного, незамутненного сторон­ними воздействиями восприятия действительности. Зре­лище современных людей, механически реагирующих на все, что происходит вокруг (причем по большей части происходит именно оттого, что они на него реагируют), напоминает мультфильм про Тома и Джерри, герои кото­рого сосредоточены исключительно на взаимных реак­циях. Только в нашей ситуации уже нет разницы между котом и мышью, между человеком и морем внешних фак­торов — он сливается с ними, подменяется ими. Хаос не­различения — вот ад, которого стоики хотели избежать. Ад — это игра в кошки-мышки, где все мышки суть кош­ки и наоборот.

Первая беседа А. М. Пятигорского о философии стоиков прозвучала в эфире Радио Свобода 26 марта 1975 года.

Думая об этом странном направлении в древнеев­ропейской философии, невольно задаешься мыс­лью: как могло случиться, что эта философия просуществовала лет этак шестьсот, да еще при почти что непрерывной учительской традиции? В самом деле, пережить расцвет и упадок Афин, расцвет и упадок Рима, почти полную смену культурных тра­диций Средиземноморья, связанную с возникнове­нием и распространением христианства, — для этого надо было обладать каким-то особым каче­ством, давшим этой философии возможность не только сохраняться (это, как мы знаем, немногого стоит), но и впитывать в себя все новые веяния духа, не изменяя при этом собственных исходных духовных принципов ни на йоту. Таким качеством для стоиков, как мне кажется, являлась их изна­чальная осторожность в постановке основных про­блем; и постоянная, так сказать, пограничность в их решении.

Чтобы это было яснее и понятнее, я позволю себе привести пример из области марксистской философии, которая, по идее, должна быть всем более или менее известна. Мы знаем, что основная идея диалектического материализма — идея о том, что материя первична, а сознание вторично, производно. Интересно то, что эта идея не вызвала бы со стороны стоиков решительно никаких возраже­ний по существу, но вызвала, я бы сказал, некоторые уточнения. Стоики, мне кажется, прокомментиро­вали бы это положение диалектического материа­лизма следующим образом.

Ну, то, что материя первична, а сознание вто­рично — это каждому дураку ясно. Но вот что не может быть ясно каждому дураку (а философией, по мнению стоиков, может заниматься и далеко не каждый умный человек, не говоря уже о дураках), — так это то, что материя первична, а сознание вто­рично только в эмпирическом, опытном смысле. То есть этот факт, эта истина могут быть извлече­ны только из опыта и только в результате опыта. А вот такая истина, что по завершении цикла времени материя возвращается к своему первоисточ­нику, к огненной энергии божественного духа — вот такая истина уже не может быть постигнута опытным путем, но лишь посредством философско­го знания.

Первым стоиком был Зенон Китийский. Само учение получило свое имя по названию места¹, где он основал свою школу. Он родился около 335 года до новой эры на Кипре и большую часть своей жиз­ни провел в Афинах. Сначала в юности, когда еще очень сильны были дух и образ Сократа, он был сократиком. Но вскоре, видя, как исказился сократизм в идеализме Платона и частичном материа­лизме Аристотеля, он стал учить философии само­стоятельно.

Ученики его учеников лет через двести оказа­лись в Риме в качестве афинских посланников и, решив совместить философию с дипломатически­ми функциями, прочитали в Риме цикл лекций, которые пользовались в этом «варварском», как его называли греки, городе огромным успехом. Таким успехом, что Катон, полагавший, что увлечение фи­лософией должно дурно сказаться на патриотизме и воинском духе молодых римлян (Катон знал, о чем говорил), потребовал у Сената, чтобы это фило­софское посольство было как можно скорее отправ­лено к себе домой.

Главной идеей всех стоиков, начиная с Зенона, была идея о том, что реальны только частные вещи, только индивидуальные объекты, и что наше зна­ние есть опытное знание, получаемое посредством восприятия предметов и фактов мира нашими ор­ганами чувств. Наш дух от рождения ничего в себе не несет; но всякий акт восприятия оставляет в нем отпечаток, который и продолжает жить как па­мять, формируя содержание нашего мыслительно­го опыта. Разум возникает в результате постепен­ного обогащения нашего опыта новыми данными, полученными из восприятия (по мнению стоиков, человек становится разумным примерно к четыр­надцати годам). Одновременно с этим (выше мы говорили о пограничности этой философии) стои­ки считали, что существует еще особый вид знания, могущий, как чистая возможность, потенция, пред­шествовать чувственному опыту. Это знание суще­го, высшее знание.

Весьма интересным свойством этого знания было то, что оно полагалось стоиками беспрепят­ственным, а точнее — устраняющим препятствия субъективного характера. Это свойство поясняет­ся на следующем примере из древнегреческой ми­фологии. Когда царю Адмету явилась из загробно­го мира его покойная супруга Алкеста, то хотя он ясно воспринимал ее своими органами чувств, но его субъективное убеждение, что мертвые не могут являться живым, не давало ему признать объектив­ную истинность этого явления. Высшее внеопытное знание в этом случае служит устранению этой субъ­ективной помехи — и обеспечению чистоты вос­приятия.

Чистота и ясность полагаются основными критериями истинности восприятия. Само восприя­тие становится возможным только благодаря тому, что образы вещей и фактов входят в наши органы чувств. Идеалом этики стоиков являлась, как и у пифагорейцев, полная свобода от действия внеш­них факторов, то есть всех условий и обстоятельств жизни, на внутренний мир человека. Основные человеческие чувства — такие как наслажде­ние, подавленность, желания, страх, нетерпение — суть лишь привычные реакции несовершенного внутреннего мира на изменения внешних факто­ров. Они вредны и неестественны, эти реакции, ибо естественное состояние предполагает душев­ное равновесие, которому они постоянно угро­жают.

Часть вторая

Сенека, Эпиктет

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Чем лежать да потеть не от жары, лучше встать, выпить чаю, походить и размяться. К такому выводу я прихожу в последнее время часто ночью. Сегодня еще работает радио, когда я встаю. Для очень одиноких людей эти переда­чи до часу ночи, для тех, кто работает не из-за денег, а из-за невозможности так прожить.

Леон Богданов

Помимо интереса к самой фигуре Пятигорского и к содер­жанию его бесед, меня чрезвычайно занимает одна вещь. О чем думали те, кто слушал его рассуждения об индуиз­ме, буддизме, гностиках и стоиках, прорывавшиеся сквозь советские глушилки? Какова была аудитория этих пере­дач? Конечно, можно предположить: в основном совет­ские интеллигенты — «младшие научные сотрудники», а также маргиналы — выпускники вузов, не вписавшиеся в позднебрежневский дуальный цинично-сентименталь­ный мир. В общем, «поколение дворников и сторожей». Что их могло заинтересовать? Во-первых, материал. Ко­нечно, почти все, о чем рассказывает Пятигорский, мож­но было прочесть в учебнике философии, даже в совет­ском — главное, загодя, что назвается, посыпать дустом тамошнюю болтовню о «реакционном», «прогрессивном», «идеалистическом» и «материалистическом». В обеззара­женном виде эти книги давали вполне приличное общее представление о разных системах мысли и философских течениях — ведь по большей части советские учебники по истории философии писали ученики тех, кто еще мог относительно свободно заниматься Зеноном и Эпиктетом.

Тем не менее одним материалом беседы Пятигорского не исчерпывались. Перед нами не только превосходный лек­тор и даже — сколько бы потом Пятигорский ни отказы­вался от самой идеи «просвещения интеллигенции» — просветитель. Главное в другом: перед нами философ. Философ, выбирающий в богатейшем историко-культур­ном материале то, что лично его интересует, — и то, что, по его мнению, актуально. Только это не журналистская «злободневная» актуальность. Пятигорский выбирает актуальное для своего мышления в соотнесении со сво­ими представлением о современности. И делает он это для того, чтобы вдумчивый советский слушатель, приль­нувший на кухне или на даче к ВЭФу, соотнес свое пред­ставление о современности с разными, древними и но­выми, системами мышления.

Но это в идеале. Предположим, просвещенный «млад­ший научный сотрудник» эпохи «Союза-Аполлона» когда- то читал и об Эпиктете, и о Зеноне, и о других стоиках, и о самоубийстве Сенеки, и об изгнании афинских дипло- матов-философов из республиканского Рима. Но все это лежит в его памяти мертвым грузом. Беседы Пятигорско­го могли способствовать актуализации этого знания, его возвращению в поле мышления. Прежде всего это под­талкивало к историческим аналогиям (наихудшему, надо сказать, способу думания об истории) — скажем, к срав­нению лысого Хрущева с императором Гальбой, брова­стого экс-красавца Брежнева — с императором Вител- лием, ну а себя — то с придворным философом Сенекой, то с вольноотпущенником Эпиктетом, то с Зеноном, кото­рый, согласно Диогену Лаэртскому, был худым и высоким, нескладным и слабосильным человеком с кривой шеей и толстыми ногами, большим охотником полакомиться зелеными фигами и пожариться на солнцепеке. Впрочем, можно было и воспарить — на уровень метафорический, аллегорический и даже символический. Пятигорский говорит: стоики видели в мире два начала — активное и пассивное. Первое — божественный дух, второе — материя. Активное начало, отождествляемое с огнем, присутствует во всех пассивных вещах порожденного им мира как бы в застывшем виде, но когда-нибудь огонь снова вернется, чтобы поглотить эти вещи, этот мир — и создать другой.

Слушая это, «младший научный сотрудник» мог ду­мать примерно так: революция — огонь, породивший советский мир, наш мир, который сейчас, в 1975 году, есть царство пассивного начала, косной, унылой материи, за­консервировавшей в себе активный огонь. Но когда- нибудь он вернется и пожрет наш мир. Через десять лет так и произошло.

Скептик скажет, мол, красивые метафоры, не больше. Верно. Но, перефразируя Борхеса, разве вся история философии не есть история нескольких метафор: «вода» Гераклита, «огонь» стоиков, «звездное небо» Канта, «че­ловеческое лицо, начертанное на прибрежном песке» Фуко?..

Вторая беседа А. М. Пятигорского о философии стои­ков прозвучала в эфире Радио Свобода 2 апреля 1975 года.

Согласно учению стоиков, в основе всего мирозда­ния лежат два начала — активное и пассивное. Пас­сивное начало — это чистая материя, лишенная каких-либо качеств и определений, материя как таковая. Активное начало — это дух или бог. Бог выступает здесь как сознание вселенной. Но и бог как сознание отождествляется стоиками с особой, тонкой и всепроникающей всеодушевляющей ма­терией — огнем. А поскольку эта активная жизнен­ная огненность бога пронизывает собою все суще­ства мира, то этим достигается единство всего сущего. В то же время стоики полагали, что все эле­менты и неживой природы космогонически проис­ходят от этого огня, являются его конечными результатами. Их можно рассматривать как своего рода застывший, остановившийся, как бы <утра­тивший> свою динамику огонь.

Но бог стоиков — это не только эссенция ог­ненной природы космоса, не только материальная сущность его динамизма. Он еще, как было сказано выше, и сознание мира, его логос. Напомним, что логос, слово явилось именем божественной сущ­ности Христа: Бог-слово. Это слово, семена актив­ности которого действуют во всех сотворенных (в конечном счете из огня) существах. И когда цикл развития мира и всех существ в нем заканчивается, то весь мир вспыхивает, сгорает в космическом пламени, возвращаясь к своей первоприроде вечного божественного огня. Затем же космогонический процесс возобновляется в новом цикле времени, и при этом космос вновь повторяет до мельчайших различимых частностей все, что было в вещах, су­ществах и событиях прежнего мира. Ибо все они в отдельности, как и весь мир в целом, сохраняют особую память о прежнем цикле. Бог как бы берет весь мир себе назад в конце каждого цикла; и в со­ответствии с этим каждый человек ведет себя, го­ворит и думает точно таким же образом, каким он это делал в предыдущие космические циклы и ка­ким он это будет делать во все последующие.

Следующей очень важной идеей в учении сто­иков, во многом сближающей это учение с христи­анством, была идея судьбы и провидения. Прови­дение есть миропорядок, предустановленный богом и включающий в себя как прохождение всем кос­мосом циклов возникновения, развития и уничто­жения, так и начало, ход и конец всякой отдельной человеческой жизни. Судьба же есть то же самое, но в несколько ином аспекте. Она включает в себя осознание человеком своего места во вселенной и по отношению к богу.

Если человек думает, что его судьба — это дело только его рук (вспомним известное выражение «каждый человек — кузнец своего счастья»), то бо­жественное провидение действует по отношению к нему автоматически, как механизм по отношению к животному. Если же человек осознает то, что с ним происходит, как проявление воли божьей, то он духовно освобождается, понимая, что воздейст­вие на него всех внешних материальных обстоя­тельств есть лишь как бы испытание судьбой его духа, его свободной и пребывающей в воле божьей индивидуальной сущности. Это ведь от стоиков по­шло известное высказывание: «Желающего судьба ведет, упирающегося — тащит».

Позднейшее развитие стоицизма было связано с именами Сенеки, Эпиктета и Марка Аврелия и направлено в основном на решение проблем эти­ческого порядка.

Сенека, живший при дворе римских императо­ров Калигулы, Клавдия и Нерона (I век нашей эры), полагал, что всякий человек как существо мысля­щее может не только понять, что есть добродетель, что есть путь праведный, но и поступать в соответ­ствии с этим пониманием. Если же он не может так поступать, то это происходит не от непонимания, а от недостаточно сильного желания, от недостат­ка силы воли. К таким людям этот римлянин отно­сил и себя самого. Началом самоотречения Сенека полагал постоянное самонаблюдение, непрерыв­ный контроль над своими мыслями и поступками. Если самонаблюдение и самоконтроль не вырабо­таны, то и в уходе от мира, и в отшельничестве не будет никакого прока. По его мнению, божествен­ные силы только тогда и начинают помогать чело­веку, когда тот начинает и продолжает стремиться к избавлению от своих пороков: к борьбе с самим собой в своем собственном сердце. В 65 году Сене­ка по приказу императора Нерона вскрыл себе вены и так окончил свою жизнь.

Живший на поколение позже Сенеки Эпиктет родился рабом одного из телохранителей Нерона, за­тем был отпущен на волю и жил в Риме, занимаясь философией, до 90 года, когда по приказу императо­ра Домициана все философы были изгнаны из Веч­ного города. Теперь это было гораздо серьезнее, чем при Катоне, изгнавшем афинских стоиков. В позд­нем Риме было принято убивать философов: раз- два — и без разговоров.

Эпиктет считал, что предательство, разбой и насилие не лежат в природе человека, не являются инстинктами. Человек по природе добр и участлив. Более того, он обладает врожденной нравственной интуицией. Но на этом и кончается благое в челове­ке. Далее он должен философски осознать это благое в себе как идущее от божественной воли и реали­зовать его в своей жизни; иначе его природа будет извращена и осквернена пороками и преступле­ниями. И главным практическим средством остает­ся обуздание желаний и контроль над собственной психикой, который, по мнению Эпиктета, должен осу­ществляться даже в пьяном состоянии, даже во сне.

— к следующей беседе —

1. «Пестрая Стоя» — название галереи (торгового комплек­са) с росписями в Афинах, где и проходили занятия Зено­на с учениками. Ред.