АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 1

АРТУР ШОПЕНГАУЭР И ЕГО КНИГА «МИР КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ»

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Об этом недоразумении лучше всего написал Борхес в одной из многочисленных рецензий, затерянных в арген­тинской прессе конца тридцатых годов прошлого века. Написал, конечно, имея в виду судьбу нашего героя в своей, испаноязычной, культуре: «Слава обычно сопряже­на с клеветой, и, пожалуй, никто так не пострадал от кле­веты, как Шопенгауэр. Физиономия потрепанной жизнью обезьяны и антология сентенций брюзги (объединенных под броским названием „Любовь, женщины и смерть» — удачная находка какого-то левантийского издателя) — вот каким он предстает перед народом Испании и наших Америк». Другие народы и другие культуры обошлись с ним не менее жестоко; думаю, с того света (если тот свет есть и если Шопенгауэр попал на не раздражающие его Елисейские Поля) философ с удовлетворением отмечает, что его невысокая, мягко говоря, оценка рода человече­ского и отдельных его представителей оказалась не то чтобы верной, нет, даже, пожалуй, несколько завышен­ной. Я помню, как в годы перестройки в одной известной тогда острополитической рок-песне под названием «Твой папа — фашист» в качестве обязательного для истинно­го национал-социалиста чтения назывались сочинения нашего героя; мол, твой папа все равно фашист, «хоть ему не знаком Шопенгауэр». Автор песни явно перепутал Шопенгауэра то ли со Шпенглером, то ли с Ницше, бог весть; впрочем, длинная красивая фамилия, пять сло­гов — все это не лишнее украшение для поэтического текста. Примерно три-четыре года спустя, на заре смеш­ного постсоветского капитализма, меня занесло в некую контору, которая занималась вещами, обозначаемыми не понятными никому тогда словами «маркетинг» и (отчего- то) «интерфейс». Девушки и юноши с горящими глазами и филологическими дипломами обсуждали слоган, тьфу, скажем по-человечески — девиз, их фирмы. Та, чьи гла­за горели ярче остальных, притащила недавно изданную книгу Шопенгауэра «Афоризмы и максимы» и предлага­ла украсить официальное описание компании любой из цитат оттуда. Действительно, подходила каждая — и сей­час подходит. Например, разве вот это не к лицу юному русскому неолиберализму: «Работа, беспокойство, труд и нужда есть во всяком случае доля почти всех людей в течение всей жизни. Но если бы все желания исполня­лись, едва успев возникнуть, — чем бы тогда наполнить человеческую жизнь, чем убить время? Если бы челове­ческий род переселить в ту благодатную страну, где в кисельных берегах текут медовые и молочные реки и где всякий тотчас же, как пожелает, встретит свою суженую и без труда ею овладеет, то люди частью перемерли бы со скуки или перевешались, частью воевали бы друг с дру­гом и резали и душили бы друг друга и причиняли бы себе гораздо больше страданий, чем теперь возлагает на них природа. Следовательно, для них не годится никакое иное поприще, никакое другое существование»? Или вот, тоже очень оптимистическое и радостное, особенно в нынеш­нем путинско-мизулинском контексте крепких семейных устоев и духовных скреп: «Представим себе, что акт зарождения не сопровождался бы ни потребностью, ни похотью, а был бы делом благоразумного размышления: мог ли то­гда еще существовать человеческий род?» Ну и чтобы, не теряя времени, перейти к нашей теме, еще: «В философии Гегеля все неясно, кроме ее цели: добиться милости власть имущих услужливостью и ортодоксией. Ясность цели пи­кантно контрастирует с неясностью изложения, а в кон­це огромного тома напыщенной галиматьи и бессмысли­цы появляется, как арлекин из яйца, благонравная бабья философия, которую обычно изучают в четвертом клас­се гимназии: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой, истин­ность евангелического и ложность католического веро­исповеданий и т. п.». И вот здесь вспомним, что говорил Александр Моисеевич Пятигорский в предыдущей «свобо- довской» беседе: «Это было то время, когда старый Шопен­гауэр постепенно превращался в маньяка из ненависти к Гегелю, а Ницше еще не родился». Вот-вот, физиономия потрепанной жизнью обезьяны.

На самом деле Пятигорский, конечно, не собирался смешивать брюзгу Артура с философской системой Шо­пенгауэра. Артур в своей жизни много страдал, неудачная потасовка с некоей дамой привела к тому, что он платил ей компенсацию много лет, мать Артура талантов сына не признала, назвав его сочинение «нечитаемым», наконец, к Гегелю на лекции ходили толпами, а на его — почти ни­кто. Как тут не стать брюзгой, который и жизнь-то окон­чил в одиночестве, сидя на диване с кошечкой на коленях. Шопенгауэр же создал философию, которую отчего-то назвали «пессимистической», хотя на самом деле трудно найти больший источник истинного оптимизма, чем книга под названием «Мир как воля и представление». Прежде всего — и это очень точно определяет здесь Пятигор­ский — он вывел философию из душной комнаты немецко­го университета, из прусской казармы, из протестантской кирхи на волю. Не зря Шопенгауэр боготворил Канта: универсальность настоящая, — а не мнимая, как у Геге­ля, который мог говорить о чем угодно, но имел в виду (или имел в качестве воображаемой аудитории) только немцев, — есть главная черта истинной философии. Не бывает русской или австрийской философии, перуанской или нигерийской, философия говорит исключительно об общих вещах, связанных с миром и человеком; в идеале, как сказал бы Пятигорский, философия имеет дело с созна­нием. «Но позвольте! — скажет человек, только что про­слушавший нижеследующую беседу Александра Моисее­вича, — как же так? Пятигорский как раз утверждает, что Шопенгауэр пытался преодолеть кантовскую зациклен- ность на сознании?» Да, это верно, но, похоже, Шопен­гауэру не нравилась не кантовская, а просто новоевропей­ская зацикленность на сознании; более того, он подошел к этому вопросу со стороны, которая была не актуальна для европейской философии со времен… ну, скажем, гностиков. Эта сторона называлась Индия.

Как известно, у Артура Шопенгауэра (человека и фи­лософа) было два кумира: Кант и Будда. Страсть к ним воплощалась даже вполне материально. В конце марта 1856 года Шопенгауэр написал своему приятелю по имени Фрауэнштадт: «Государственный советник Крюгер, прус­сак, дал мне священную клятву, что после переезда по­дарит мне экземпляр „Критики практического разума» с собственноручными авторскими пометками, аутентич­ность которых установлена». А 7 апреля Шопенгауэр сообщает тому же Фрауэнштадту следующее: «бронзовый Будда, покрытый черным лаком, высотой с фут, на поста­менте. Он совершенно аутентичный и выглядит достаточ­но ортодоксально: думаю, его отлили в Тибете, он доволь­но старый. Он будет покоиться на специальном шкафчике в углу моей гостиной; посетители, которые и без того заходят туда с немалым ужасом и некоторой даже пани­кой, теперь тут же поймут, где оказались — в священном месте. Может быть, герр пастор Калб из Заксенхаузена, который злобствовал с кафедры, что «в наши дни даже буддизм привнесен на христианскую почву», явится сюда». Это писал Артур, тот самый, который в 1803 году, когда ему было 15 лет, записал в дневник, что видел в амстердамской фарфоровой лавке статуэтку Будды: «он заставляет смеяться тебя, даже если ты в дурном настрое­нии, его улыбка такая дружеская». А Шопенгауэр — не то чтобы отдельно совсем от Артура, но как-то в своей сфере — предложил миру систему мысли, согласно ко­торой «воля» есть нечто вроде индуистского атмана и брахмана разом, но этической задачей человека является осознание этого факта — и, соответственно, понимание иллюзорности мира. «Воля» у Шопенгауэра, — подчер­кивает Пятигорский, — не имеет отношения к психологии и ко всему привычному контексту, это скорее… ну как бы «порядок вещей в мире», способ, которым он (мир) существует. Это преодоление путем осознания — улыб­ка Будды. Кто знает, быть может, Артур стал брюзгой, не сумев улыбнуться.

Шопенгауэра обожают многие — в основном пост­мортем (что отчасти понятно, учитывая характер Артура; могу себе вообразить, к примеру, встречу его с Людвигом Витгенштейном, если бы второй родился лет на сто рань­ше). Борхес, с которого я начал этот текст, цитировал и поминал его реже разве что своего любимого Томаса де Куинси — а это что-то да значит. Помимо многого дру­гого, аргентинцу, который утверждал, что теология есть лучшая и чистейшая разновидность фантастической ли­тературы, ему, думаю, в Шопенгауэре (не Артуре) нрави­лось следующее: тот утверждал, что художественный импульс есть источник философии. И действительно, без определенного рода художественного воображения не­возможно начать думать об отвлеченном. Без отвлечен­ного — это уже не философия, а почтенный академиче­ский предмет «история философии».

Беседа Александра Пятигорского о философии Арту­ра Шопенгауэра прозвучала в эфире Радио Свобода 18 мар­та 1977 года.

Трудно представить философа лично по судьбе и конкретной жизни более несчастного, чем был Ар­тур Шопенгауэр (1788-1860). Говоря это, я вовсе не желаю связывать черты его субъективного суще­ствования и характера с характером его философ­ствования. Для меня несомненно, что Шопенгауэр был философом столь глубоким, что универсальное значение его книги «Мир как воля и представление» перерастает все возможные личные и исторические обстоятельства жизни ее автора. Ведь если о ком-то можно сказать, что он действительно оторвался от истории и от истории философии, — то, конечно, прежде всего это следует сказать о Шопенгауэре.

В юности он четко понял, что его интересы на­ходятся в стороне от двух господствующих направ­лений философии: от универсального анализа мышления философии Канта, в котором слился ра­ционалистический метод Декарта с английским эмпиризмом, и от абсолютного идеализма Гегеля. Кант казался Шопенгауэру слишком аналитичным и погруженным в природу мышления, хотя при этом Шопенгауэр ясно ощущал огромные научно­методологические возможности кантовского уче­ния. Он преклонялся перед Кантом, и бюст Канта стоял в его кабинете, наряду с бюстом Будды, до конца его жизни. Но гегелевская система представ­лялась ему гигантской ошибкой, всемирной мисти­фикацией философии. В триумфе гегельянства он интуитивно ощущал грядущую деградацию объек­тивной философской системы в идеологию, предви­дя ее конечное превращение в низкое орудие субъ­ективных социальных и политических интересов. Но еще более ясно он чувствовал, что всякая объек­тивная система философствования фактически сво­дит на нет нравственную, этическую сторону мышле­ния, что в такой философии при всем ее утверждении свободы и свободы воли граница между свободой и необходимостью является столь тонкой и призрач­ной, что само понятие свободы уже в самом начале оказывается фальсифицированным.

Когда молодой еще Шопенгауэр попытался чи­тать лекции, это оказалось совершенно невозмож­ным по трем причинам.

Во-первых, практически основные места были уже заняты гегельянцами или профессорами, подчинившими себя гегелевской линии. Ведь даже Маркс и Фейербах мыслили как гегельянцы.

Во-вторых, гегельянство стало всеобщим увле­чением и господствующей модой не только в ауди­ториях Берлинского университета, но и в кругах передовых мыслящих людей от Латинского квар­тала и Монмартра в Париже до Большой Никитской и Красных ворот в Москве.

В-третьих, понимание Шопенгауэром безнадеж­ной трудности его миссии рано сделало его меланхо­ликом, почти мизантропом, что едва ли помогало ему в его попытках преподавать свою философию. Словом, когда молодой приват-доцент стал читать свои лекции в Берлине, то в аудитории Берлинско­го университета его слушал один студент, а в сосед­ней аудитории профессора Гегеля на пике его сла­вы слушало больше ста студентов. Через сорок лет положение изменилось, но их обоих уже не было в живых.

У Шопенгауэра была одна черта, чрезвычайно сильно отличавшая его от всех философов гегелев­ской линии, да и от большинства вообще современ­ных ему философов XIX века. Дело в том, что Гегель при всей глобальности его системы был некоторым образом замкнут на нации (германской нации), на государстве (Прусское государство, Прусское коро­левство), на определенной культуре (европейская, прежде всего германская культура). Германоцент- ризм — вот во что превратился у Гегеля его перво­начальный протестантский идеал христианской общины. Позднее у Маркса (в молодости гегельян­ца) мы видим ту же этноцентристскую идею, но в гораздо более католическом варианте, где место на­ции занимает опять же ограниченная группа людей, набранная из всех наций, — пролетариат, на кото­рый проецируются идеалы прогресса и морали. Пока наконец у Ленина Марксов идеал классового сооб­щества вновь не обретает национально-государст­венных рамок новой русско-советской империи.

Так вот, Шопенгауэр был глубоко чужд, если не враждебен к какому бы то ни было привнесению в философию каких бы то ни было национальных, классовых или групповых идеалов. Он был очень- очень плохим патриотом своей страны Пруссии. Понимая фундаментальную правоту и плодотвор­ность кантовского подхода, он глубоко сомневался в возможности допущения вещей в себе как реаль­ных вне сферы нашего опыта. Кроме феноменов, то есть фактов и актов нашего опыта, прошедших через наше сознание, нет и не может быть ничего, кроме одной вещи как в субъективном, так и в объектив­ном мире: кроме воли. Воли, которая оказалась в центре всей философской концепции Шопенгауэра.

Но что замечательно в этой концепции, изло­женной в его книге «Мир как воля и представление» (1818 год), — это то, что понятие воли у него име­ет не психологический, а чисто метафизический смысл. Воля — это не процесс, не сторона характе­ра личности, не волевой акт или импульс, не фено­мен внутренней жизни. Это та реальность, по от­ношению к которой наше тело и наша психика есть явление, видимость, иллюзия. В этом и проявилось основное сходство его философии со знаменитой концепцией атмана — брахмана, духа и души древ­неиндийских философских систем. Но в отличие от древних индийцев, у которых душа (атман) мыс­лилась не только как высшая реальность, но и как высшее благо, воля у Шопенгауэра выступала в ко­нечном счете как зло, как то низкое, из-за чего воз­никает и продолжается иллюзорная жизнь, мука и страдание для тех, кто истинно мудр.

Понятие воли трактовалось Шопенгауэром очень расширительно и весьма близко подходило к тому, что мы бы назвали природой или естествен­ным положением вещей. Воля есть не только в людях и животных. Она присутствует в растениях, в не­живой природе и в космосе в целом. Поэтому един­ственно истинным познанием, по Шопенгауэру, является интуитивное, прямое и непосредственное осознание воли в себе и в мире. Волю надо познать, а потом отринуть. Поэтому мораль Шопенгауэр по­нимал как естественный результат, неизбежное по­следствие достижения человеком самоосознания. В основе морали лежит утверждение о том, что ил­люзорность мира преодолима, и это преодоление иллюзорности и есть этический выход. Этический выход в отречении от этой иллюзорности мира и вместе с тем самоотречение, поскольку наше тело и психика также не являются реальными. Воля к жизни есть следствие непонимания или неведения. Отринувший ее обретает покой, весьма сходный с буддийской нирваной, где остается чистое само­сознание, лишенное своей естественной, в том чис­ле и волевой, основы. Таким образом, неправильно считать, как это делает, например, лорд Рассел, что Шопенгауэр ставил волю выше разума. Шопенгауэр был убежден, что воля не выше, а сильнее разума, как зло сильнее добра. Но поскольку воля уже пре­одолена мудрецом, то из этого преодоления и вырас­тает чистое самосознание, которое не есть ни кан­товский разум, ни гегелевская абсолютная идея.

Остается важнейший вопрос. Является ли уче­ние Шопенгауэра религиозным? Сам Шопенгауэр смотрел на свою философию скорее как на резуль­тат, продукт непосредственного художественного импульса и в этом видел ее отличие как от науки, так и от господствующих европейских философий. Но гораздо важнее то, что он делает из своей кон­цепции воли вывод о необходимости полного внут­реннего ухода, духовного аскетизма, каковой от­крывает путь к чистому и неколебимому состоянию сознания, — в котором внешний мир исчез как об­ман, а из внутреннего мира устранена его подос­нова — воля. Я думаю, что этот вывод не только делает концепцию Шопенгауэра религиозной, но и ставит ее в положение философского противо­веса начинающемуся позитивистскому движению, отрицающему христианство, и господствовавшему тогда гегельянству, которое выражало объективную критику христианства. На Шопенгауэре и кончилась эра безраздельного господства разума и идеи в не­мецкой и европейской философии.

— к следующей беседе —