АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ
том 1
РАННЯЯ ФИЛОСОФИЯ ГНОСТИКОВ
Часть первая
Предварительный комментарий Кирилла Кобрина
«Для гностика-пессимиста, или дуалиста, отягощенный роковым влиянием звезд материальный мир зол по самому своему существу; от этого мира надо уйти с помощью аскетической жизни, избегая, насколько возможно, всякого контакта с материей, пока избавленная от тяжести душа не подымется сквозь планетные сферы, освобождаясь по мере восхождения от их злых влияний, на свою истинную родину в нематериальном божественном мире. А для гностика-оптимиста материя проникнута божеством, земля живет и движется благодаря божественной жизни, звезды — это живые божественные существа, солнце светит божественной силой, все части природы благи, поскольку все это — части Божества». Эта цитата — из книги превосходной английской исследовательницы Фрэнсис Йейтс «Джордано Бруно и герметическая традиция»1; в начале труда Йейтс рассуждает об истоках герметизма — а здесь уж без гнозиса и гностицизма, конечно, не обойтись.
Итак, две разновидности гностиков, если верить Фрэнсис Йейтс, ссылающейся в свою очередь на французского исследователя Фестюжьера, — пессимист и оптимист. Разница между ними не столько в доводах, которые они приводят в рассуждениях, сколько в интенции; нечто вроде знаменитой шутки о наполовину полном/пустом стакане. Но это только на первый взгляд. Все гораздо сложнее. И Пятигорский, стараясь не запугать аудиторию тонкостями невероятно запутанной мистической системы гностицизма, пытается на это намекнуть.
«Интересно» — важнейшее понятие для философии Пятигорского. Он всегда утверждал, что философ волен выбирать любой объект для своего мышления, даже не будучи специалистом: ведь в конце концов он обречен думать (если является настоящим философом) о своем думанье о предмете, а не о нем самом. Но, — говорил Пятигорский, — это вовсе не значит, что философ может быть равнодушен к этому объекту. Отнюдь. Философ должен испытывать к нему интерес; или, точнее, объект должен быть ему интересен, находиться в зоне интересного. Любопытно, что Пятигорский никогда не определял значение этого слова — «интересен»; с другой стороны, любой, кто имел счастье разговаривать с ним, в момент беседы прекрасно понимал, что сейчас является интересным, а что нет. А после разговора… забывал. Интересное переставало казаться таковым.
Такие вещи происходили довольно часто в связи с Пятигорским, в беседах или при чтении его текстов — неважно. Ситуация эта повторялась: перечитываешь, к примеру, «Философию одного переулка», понимаешь круг мысли автора, контекст, собственные соображения выстраиваются в голове четко и в наилучшем порядке, — но стоит закрыть книгу — всё. «Никто не помнит ничего», — как писал любимый поэт философа. Странно, но подобный же эффект производит на автора этих строк чтение его любимых писателей: Пруста, Роберта Вальзера, В. Г. Зебальда. Здесь, как мне кажется, и таится один из возможных путей определения «интересного»: то, что является таковым здесь и сейчас, невероятно ясным, точным, последовательным, исчерпывающим — но не секундой ранее и не секундой позднее. Иными словами, можно трактовать «интересное» как место, куда на мгновение (бессознательно) перемещается сознание, чтобы потом тут же его покинуть.
Но вернемся к гностизиму. Говорить о нем интересно — здесь и сейчас (см. выше). И Пятигорского гностицизм занимал весьма сильно. Дело не только в том, что эта религиозно-философская мистическая система есть продукт почти идеального западно-восточного синтеза, редкого в истории. Любимый буддолог Пятигорского, автор нескольких классических работ по индийскому буддизму Эдуард Конзе, озаглавил книгу воспоминаний «Мемуары современного гностика»2. Сам Пятигорский сочувственно относился к некоторым положениям этой системы; прежде всего к идее реального существования Зла, к тому, что Зло является таким же порождением Демиурга, как и Добро.
Ни в коей мере не являясь специалистом в области гностицизма, все же предположу, что никаких гностиков- оптимистов быть не может. Пятигорский говорит: духовная энергия плеромы (божественной полноты) живет в нашем мире, как свет во тьме, неустанно стремясь вернуться к своему первоначальному состоянию чистого света. Так дух старается вырваться из тела. Перед нами — драма, полная страдания. Материя, мир — косны, по сути бессмысленны, сотворены Демиургом, божеством несовершенным, невежественным, ограниченным, неспособным понять любовь. Согласно некоторым гностическим текстам, Демиург был своевольно создан одним из множества эонов, составляющих плерому, — мудростью-Софией, которая, тут же устыдившись своего чада, поместила его в облако. В результате Демиург возомнил, что существует только он, что нет сил выше его, и сотворил мир по своему разумению, на основе некоего духовного элемента — энергии Софии, не ведая, что этот элемент — лишь небольшая часть высшего духовного мира, плеромы. Он сотворил целое из части, и получилась нелепая пародия, нечто вроде подмосковных «поместий» русских олигархов, которым ушлые дизайнеры попытались объяснить про «красивое». Вот в этом мире мы и живем. Какой уж тут оптимизм.
Первая из двух бесед А. М. Пятигорского о гностиках прозвучала в эфире Радио Свобода 12 марта 1975 года.
Едва ли можно себе вообразить такой период в истории человечества, который хоть какой-нибудь историк не назвал бы периодом смут и волнений. В самом деле, почти любая общая характеристика исторической эпохи, когда возникло то или иное философское учение, будет в лучшем случае общим местом, а в худшем — просто пошлостью, все равно какой, идеалистической ли, как в случае объяснения Гегелем обстоятельств возникновения гностицизма3, либо материалистической, как в случае объяснения Чернышевским эстетики того же Гегеля или Герценом — обстоятельств возникновения индийской философии.
Мне кажется, было бы гораздо интереснее попытаться всякую философию объяснить духовными и интеллектуальными факторами; и притом, сколь это на первый взгляд ни странно, не только предшествующими данной рассматриваемой философии, но и теми, которым предшествовала она сама. Ранний гностицизм и возник в такой духовноинтеллектуальной атмосфере, в которой главным было ее будущее, а не то, из чего она исторически и духовно вышла. Но все же начнем со второго.
Первоначальные источники этого интереснейшего учения были весьма многообразны и представляли собой удивительное сочетание восточных, западных и, так сказать, синтетических восточнозападных вероучений. Но важнейшим, пожалуй, было то, что гностицизм возник в условиях напряженнейшего духовного ожидания. Ожидания того полного перелома, который и свершился с распятием Иисуса Христа и началом апостольской проповеди.
Степень напряженности этого ожидания весьма различалась от страны к стране и от человека к человеку. Наверное, в Северной Италии она была слабее, чем в Палестине; может быть, в римских императорах Клавдиях и в Понтии Пилате она была нулевой. Пожалуй, сильнее всего она была на территории от Дамаска до Александрии. Здесь в течение столетий греческий язык сосуществовал с египетским, арамейским, еврейским. Здесь мистические культы Аполлона и Диониса встречались с еврейским мессианизмом и с мистикой древнеегипетских и вавилонских жрецов. И вот к началу новой эры здесь и возник комплекс идей, получивших общее название гностицизма. Само название этого учения происходит от слова «гнозис»: высшее мистическое знание, посредством которого «пневма» — душа человека, живущего в материальном мире, возвращается к своему духовому первоисточнику. Но это одновременно и искупительное знание, ибо посредством его человек освобождается от страдания. Но откуда берется мир и почему страдание?
Та ситуация напряженного ожидания духа, о которой мы сейчас говорили, выразилась в гностицизме в картине некоей сверхкосмической драмы, лежащей у самих истоков творения. Гностицизм в своем раннем варианте принципиально и последовательно дуалистичен. Это его основная философская черта. Существует бог, он един, он скрытый, невидимый, непредставимый. Он вне реального, то есть исторического, времени и вне конкретного, то есть космического, пространства. Он не имеет никакого отношения ко времени и космосу.
Этому богу соответствуют три понятия, которыми не исчерпывается и не характеризуется его сущность, но которые являются как бы главными действующими лицами сверхкосмической драмы.
Первое понятие — плерома, вневременной и внепространственный мир света, не входящий в космос, мир света и абсолютной благости и абсолютной свободы.
Второе понятие — эон. Его объяснение — вещь чрезвычайно трудная. Попытайтесь представить себе, как из плеромы, то есть из сферы света, вырывается, выплескивается сгусток духовной энергии, волна исключенного времени. Эти зоны безличны. Более всего они близки к понятию Духа Святого, так сказать, в его условном аспекте внеличностности. Эоны могут нисходить в мир вещей, сходить в историческое время, не смешиваясь с ним, сохраняя свою вневременную исключенность; и находить на человека, как Святой Дух нашел на Иисуса.
И наконец, третье понятие, тоже весьма сложное — это ангел. Ангелы в гностицизме являются высшими духовными существами. Их образ человечен, но их сущность — сущность света, сущность плеромы, исторгнутая в порядке ее, так сказать, высвечивания. Один из этих ангелов — бог Демиург, творец вселенной и человека. В гностицизме он никогда не отождествлялся с единым неведомым богом. Наоборот, он противопоставлялся ему. Творчество бога Демиурга драматично, потому что он творит как бы от себя, не зная, что он творит энергии, исходящие от скрытого неведомого бога. Вместе с добром ангел Демиург сотворил и зло: дав, таким образом, человеку полную свободу выбора.
Но и сотворенный Демиургом и охраняемый другими ангелами мир не един. Духовная энергия плеромы, которой он сотворен, живет в нем как свет во тьме, неустанно стремясь вернуться к первоначальному своему состоянию чистого света. Аналогично этому и дух во всяком человеке также стремится вырваться из сотворенного материального своего тела и возвратиться к извечному духовному бытию, свободному от желаний и страданий. Так реальный исторический человек, прообразом которого был первосотворенный Адам, рвется из тьмы к свету, не понимая, что освобождение невозможно без искупления.
Искупление в гностицизме является понятием не нравственным, а чисто мистическим. То есть, чтобы освободиться, душа человека должна постичь абсолютную реальность света плеромы: и только тогда она постигнет, что акт искупления есть не расплата за свои или чужие грехи, а, так сказать, схватка с мировой историей. Схватка, в которой человек, несущий в себе огромную духовную силу, побеждает этой силой космические силы и, погибнув, восходит в мир света, в плерому, оставив весь космос уже преображенным актом своего восхождения.
Часть вторая
Предварительный комментарий Кирилла Кобрина
«Винтовки были направлены на Хладика, но люди, которые должны были убить его, не шевелились. Рука сержанта окаменела в незавершенном жесте. На каменной плите застыла тень летящей пчелы. Ветер тоже замер, словно на картине. Хладик пытался крикнуть, шепнуть, двинуть рукой. И понял, что парализован». «Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпитета. Нашел его. Капля покатилась по щеке. Хладик коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули опрокинули его на землю»4.
Между первой и второй цитатой прошел миг — и целый год. В рассказе Борхеса «Тайное чудо» Яромир Хладик, пражский книжник, поэт и переводчик одного из главных каббалистических текстов «Сефер Йецира», приговоренный нацистами к расстрелу, получает от Бога год на завершение стихотворной драмы «Враги». Бог останавливает время ровно в девять часов две минуты утра 29 марта 1939 года. Год умещается между командой «Пли!» и залпом: «<…> он просил у Бога целый год для окончания драмы — всемогущий отпустил ему этот год. Господь совершил для него тайное чудо: немецкая пуля убьет его в назначенный срок, но целый год протечет в его сознании между командой и ее исполнением. От растерянности Хладик перешел к изумлению, от изумления — к смирению, от смирения — к внезапной благодарности».
Этот рассказ Борхеса во многом основан на гностической теории искупления, которая сильно отличается от привычных нам — прежде всего от христианской. Это искупление, во-первых, результат осознания человеком своего духовного источника — плеромы, а во-вторых, результат свободного выбора. Невежество, восходящее к невежеству Демиурга, сотворившего наш мир, не позволяет человеку осознать свою связь с плеромой; волевой акт выбора дает ему возможность получить это знание. К чему же, в свою очередь, это приводит?
Раз уж вышло, что именно мне выпало составлять и комментировать книгу его бесед, то — в той или иной степени — мои взгляды как-то отображаются в комментариях и заметках. Читатель, наверное, обратил внимание, что я довольно редко позволяю себе высказывать собственное мнение, согласие или несогласие с тем, что говорит Пятигорский. Но сейчас тот случай, когда придется сказать о различии наших взглядов.
Итак, к чему приводит у гностиков искупление? К остановке времени. Пятигорский называет это и «остановкой истории», что, на мой взгляд, неверно. «Время» не есть синоним «истории». Существует понятие «историческое время», и оно не было известно ранним гностикам. Возможность для появления концепции «исторического времени» создало христианство: оно как бы «вытянуло» циклическое время античности в линейное, идущее от сотворения мира к концу света и Страшному суду. Только в таком времени явление Христа и Второе пришествие имеют уникальный смысл. Во времени гностиков Христос должен был бы являться регулярно, в каждом временном цикле, что превратило бы мистерию в театр механического абсурда.
Так вот: искупление приводит к выпадению из циклического, неисторического времени в плерому. В сущности, это мало отличается как от индуистской, так и от буддистской идеи выпадения души из круговорота перевоплощений. То есть мы имеем дело с тем же освобождением—только, к примеру, в буддизме оно носит более радикальный характер, ведь выпадение в Нирвану есть выпадение в Ничто; а что касается времени, то его, с точки зрения индуистов и буддистов, просто нет. Именно об этом история выступления Вивекананды на некоем конгрессе, которую рассказывает Пятигорский (эта история, кстати, заставляет вспомнить рассказ Борхеса).
Но вот что любопытно. Пятигорский утверждает: «История есть неотрефлексированная метафора сознания». В сущности, если продолжить эту мысль, и время (даже неисторическое) есть такая же метафора; в каком- то смысле, когда в результате гностического искупления останавливается время, то останавливается и история. Иными словами, мы убираем метафору истории из нашего сознания с помощью рефлексии (по Пятигорскому) или знания о плероме как духовном источнике «Я» (согласно гностикам). Так что принципиальны лишь «рефлексия» и знание. Оптимистический вывод, не правда ли?
Вторая беседа А. М. Пятигорского о раннем гностицизме прозвучала в эфире Радио Свобода 19 марта 1975 года.
В предыдущей передаче мы рассказывали о том, как древние гностики представляли себе искупление. Акт искупления мыслился ими как такой духовный подвиг человека, когда он как бы разыгрывает на самом себе драму, произошедшую со всем космосом и со всем человечеством, драму, смысл которой очень прост: космос был сотворен силой, хотя и духовной, но не ведавшей своего духовного источника. Человек был сотворен и наделен не только телом и психикой, но и душой. Однако и он не ведал, точнее, его душа не ведала своего духовного источника.
Таким образом, человек, как и космос, самим актом божественного творения был погружен, включен в страшную двойственность. Чистый дух мира света, плеромы, вошел во тьму материи, душа человека — в тело и психику, которые вечно хотят и страдают, вневременность абсолютного бытия — в историческое время. И все это обречено на вечную цикличность рождения, страдания, гибели, разрушения и искупления.
Но искупление как таковое не предопределено актом творения. Оно существует лишь как возможность выбора между духом и материей, тьмой и светом, желанием и отречением, знанием и неведением.
Тогда-то и появляется искупитель, в задачу жизни которого входит порожденная его внутренним импульсом абсолютной свободы остановка истории, остановка времени. Ведь как только искупитель остановит время в себе, в этот самый момент весь космос со всеми людьми будет вновь, как в начале мира, предоставлен выбору между смертью и жизнью: рабством исторической и проигрывающейся в каждом отдельном человеке цикличности и свободой вневременного бытия. Но на этом и кончается роль искупителя как восходящего человека: ибо, чтобы выйти и вывести других из истории, ему самому надо быть вневременным. И тогда начинается нечто совсем другое. На него находит вневременность. Мир света, плерома, ниспосылает на него эон. И с этого момента он, хотя и живет среди людей в данном месте и определенном времени, но это лишь иллюзия, лишь то, что кажется зрителям, сидящим в зале и не понимающим ни того, что на сцене нет времени, ни того, что происходящее на сцене на самом деле происходит с ними самими и что в этот самый момент они как бы тоже исключены из времени.
Здесь вспоминается один эпизод, произошедший в конце прошлого века с известным индийским мистиком Вивеканандой. Однажды он присутствовал на международном конгрессе, и его предупредили, что регламент выступления — пять минут или что-то в этом роде и что потом он будет автоматически прерван председателем. Вивикананда говорил два часа или даже больше, а очнувшиеся слушатели наивно думали, что он их загипнотизировал, не понимая, что он в это время, так сказать, был вне времени и включил их в свою вневременность. И в этом смысле искупитель не восходит из мира мрака к миру света, а нисходит божественной волей и силой из мира света в мир мрака, — чтобы затем, погибнув и вытолкнув этот мир из истории, вновь вознестись к извечному неведомому богу.
Высшее духовное знание (гнозис) понималось гностиками как связанное с женским духовным началом мудрости-Софии. Это знание, идущее от природы чистого света, они считали тайным, эзотерическим; и овладение им требовало от человека предварительного овладения сложнейшей религиозно-философской символикой и ритуалистикой. Пользуясь ритуалом и символизмом, гностик мог на себе воспроизвести все космические процессы, от сотворения до искупления и гибели, и так обрести особый мистический опыт уподобления.
Гностики делили всех людей на три группы: те, в ком преобладает животная телесная сила; те, в ком преобладает психическая, то есть также отчасти свойственная и животным, сила; и те, в ком преобладает чисто духовная, так сказать, «пневматическая» сила. Первые достигали искупления аскезой, вторые — молитвой, третьи же — высшей мудростью гнозиса. Однако во всех трех случаях, как и в описываемом выше искуплении искупителя, искупление не может быть достигнуто без нисхождения на человека вневременного эона. Таким образом, сила, воля, вера и мудрость самого человека действительны, лишь пока речь идет о сотворенном мире, в котором этот человек живет. Всякий шаг в сторону несотворенного мира, в сторону нетварного, чистого света плеромы возможен только при ответе, так сказать, оттуда.
В гностической философии очень важен один момент, отличающий ее, пожалуй, от всех иных религиозных философий мира. Строго говоря, она была единственным дошедшим до нас учением, где сотворение мира и человека оценивается недвусмысленно отрицательно. Даже бог-творец Демиург и его ангелы считались благими лишь относительно темных дьявольских сил. Относительно же неведомого скрытого бога и плеромы они, безусловно, полагались отрицательными. И хотя гностическая магия и символика использовалась для управления силами сотворенного мира, но собственно мудрость считалась происходящей из мира света, из плеромы — и стремящейся туда вернуться.
Гностицизм оказал огромное влияние не только на раннехристианскую теологию, хоть он в ней и полагался ересью, но и на все древнейшее христианство. Особенно это влияние сказалось на таком замечательнейшем тексте, как Евангелие от Фомы. Несомненна также связь гностицизма со средневековой еврейской философией и с рядом течений мусульманской философской мысли, в особенности с философией исмаилитов. Я не говорю уже о масонстве, которое философски почти целиком исходит из гностицизма. Открытия последних десятилетий (гностические книгохранилища в Египте и некоторые весьма близкие к гностическим кумранские тексты) показывают феноменальное значение, которое ранний гностицизм имел для всей религиозно-философской мысли как Запада, так и Востока.