АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ
СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ
том 2
КАТАСТРОФА И КУЛЬТУРА В ПОНИМАНИИ ЕВГЕНИЯ ТРУБЕЦКОГО
Предварительный комментарий Кирилла Кобрина
«Чем больше мы всматриваемся в этот ужас, тем яснее становится для нас, что в нем мы имеем зло мировое, а не местное. Жизнь человеческая безбожна не в одной только России, а потому и ад — явление всемирное, а вовсе не только народно-русское. Только в других странах крепче цепи, сковывающие зверя в человеке, основная двусмыслица всемирной культуры искуснее спрятана и сотканное культурой покрывало, наброшенное на злую жизнь, менее прозрачно. Оттого-то у нас, среди русской равнины, бесу легче разгуляться на просторе, чем у наших соседей, ближних и дальних. Но сущность этого беса — везде одна и та же». Это цитата из книги Евгения Трубецкого «Смысл жизни», изданной в 1918 году. Нижеследующая беседа Пятигорского представляет собой анализ одной из частей этой работы.
Пятигорский берет в качестве главной темы «катастрофу». Согласно ему, Трубецкой считал катастрофу знаком, точнее — признаком Второго пришествия Христа, чем-то, что происходит чуть ли не постоянно — только надо это увидеть и понять. Пятигорский указывает: для Трубецкого было два времени — грубо говоря, «человеческое» и «божественное»; в представлениях «человеческого времени» катастрофа ставит точку на истории того феномена, в границах которого она случается, точно так же, как Второе пришествие ставит точку на истории вообще.
Однако уже для «божественного времени» нет хронологии: это, как сказали бы семиотики (и Мирча Элиаде), «время мифа», когда все повторяется вечно, более того, когда все, что может (и имеет смысл) произойти, происходит в каждую секунду. Иными словами, для такого типа времени Второе пришествие Христа есть не то, что нас ждет в будущем, а оно здесь, совершается прямо сейчас и происходит вечно. Точно так же и катастрофа не венчает собой некий процесс, а есть суть и содержание этого процесса.
Такой взгляд экзотичен только на первый взгляд. На самом деле ничего нового в нем нет, кроме введения понятия «катастрофы» как своего рода профанного двойника «Второго пришествия». Говоря попросту — катастрофа есть вся наша жизнь, вся наша культура, вся наша история, так как все мы двусоставны. В нас есть добро и зло. В нас есть божественное (бессмертная душа, частичка Бога) и человеческое; вечное и временное. Эти элементы находятся в некотором балансе, создавая своего рода усредненное существование, без которого жизнь невозможна, — которое, по сути, и есть жизнь.
Культура же придает форму, порядок и иерархию такому существованию, на самом деле (это уже мое предположение) усиливая серьезность катастрофы: ибо упорядочивает, легитимизирует не только добро, входящее в состав нашей жизни, но и зло. Зло (тот самый «бес» Трубецкого) упорядоченное, поставленное в рамки, не перестает быть таковым, оно просто действует в границах, которые определяет ему «культура».
Признание объективного зла, даже Зла — идея чисто гностическая, в русском контексте — соловьевская, как мне кажется, но для Трубецкого невыносимая. Да, так приходится жить, по-другому человечество не может: крах культуры, крах усредненного существования грозит еще большей катастрофой, которая непродуктивна, ибо не имеет отношения ко Второму пришествию. Скажем, русская революция, которую Трубецкой наблюдал, в которой он участвовал, будучи активным деятелем антибольшевистского движения, и косвенной жертвой которой он стал (философ умер от тифа в 1920 году в Новороссийске, куда попал с отступающей белой армией), была катастрофой непродуктивной, хотя и могущей вызвать к жизни некие явления культуры, относящиеся уже к жизни духовной. Пятигорский приводит примеры таких катастроф, имеющих, по мнению Трубецкого, положительные (если это слово здесь уместно) последствия, например Пелопоннесскую войну в Древней Греции. Однако возникает вопрос цены. Стоит ли разорять Афины и десятки других городов- государств, чтобы появился Сократ? Устраивать Варфоломеевскую ночь для рождения скептического гения Монтеня? Убивать миллионы людей в русской Гражданской войне ради возможности читать сейчас прозу Платонова? Ответ неизвестен, конечно.
Не знаю, как ответил бы Трубецкой. Возможно так: стоит того, ибо жизнь духа, жизнь Духа стоит страданий людей. Ежедневная катастрофа, происходящая на усредненном уровне жизни, поддерживает существование человеческого общества, — но смысл этого существования имеет два уровня. Первый — низший этаж мистерии Второго пришествия Христа, создающий для него условия. Второй — высший, как почва для уже не катастроф повседневной жизни, это тот уровень, на котором «цепи, сковывающие зверя в человеке» расковываются, разрываются и зверь, бес начинает рыскать по миру. Тогда рушится известный мир. Но и человек, освобожденный от собственного зверя, становится способен на очень многое, почти на все.
Здесь возможны лишь две точки зрения — замечу только, что вторую из них не Евг. Трубецкой придумал, она идеально описывается известной формулировкой «чем хуже, тем лучше», имевшей всевозможные приложения, в том числе и в русской истории (большевики, мечтая о революции, выступали за поражение своего правительства в империалистической войне, не принимая в расчет тех миллионов людей, которые станут жертвами такого поражения). Одна позиция, условно говоря, гуманистическая, антропоцентрическая. Согласно ей, никакие взлеты духа не оправдывают человеческие жертвы. В терминологии Трубецкого, такая точка зрения довольствуется только ежедневными катастрофами, усредненным уровнем жизни, обретшим форму в культуре. Сегодня воплощением подобного подхода является Европа. После двух мировых войн здешние общества пришли к выводу, что человеческая жизнь и индивидуальная свобода важнее окончательного разрешения Судеб Человечества (после холокоста идея «окончательного решения» чего бы то ни было вообще в Европе невозможна). Вторая точка зрения чисто спекулятивная, прикидывающаяся христианской. Она исходит из того, что жертвы необходимы, иначе не будет воспарений.
Но есть небольшая закавыка: воспаряют обычно не те, кого приносят в жертву. Вспарывают на алтаре одних, беседуют с богами другие — так было у ацтеков. Никакого христианства в этой позиции нет — ибо там великая жертва лишь одна, и она уже была принесена. Бог сам разрешил себя убить ради спасения человечества. Бог дал возможность людям жить в условиях катастрофы усредненной жизни — да, именно жить в условиях жизни. Бог дал понять, что когда-то это кончится, но мы должны привыкать к этому концу, живя, а не умирая вместе с тысячами других от тифа в разоренной стране, не будучи перемолотыми в мясорубке революций и гражданских войн. Собственно говоря, не от Бога, а от самого человека зависит — устраивать мясорубки или довольствоваться скучноватым вегетарианством. Большевики начали массовые убийства заложников в 1918-м, том самом году, когда издан «Смысл жизни» Евг. Трубецкого.
Ну и, наконец, последнее. Понять катастрофу усредненной жизни гораздо сложнее, чем увидеть ее смысл на политых свежей дымящейся кровью руинах старого мира и человеческой жизни. По крайней мере, лично я в этом убежден. Чехову, Кафке, Прусту, Джойсу, Беккету не нужно было сидеть в окопах или лагерях, чтобы беспощадно и тщательно проанализировать катастрофу, в которой мы сейчас, в относительно мирное время, каждодневно существуем. При написании их книг не пострадал ни один человек. Хорошо бы почаще об этом вспоминать. И не будем забывать Трубецкого, который писал, что «сущность беса везде одна и та же».
Беседа Александра Пятигорского «Катастрофа и культура в понимании Евгения Трубецкого» вышла в эфир Радио Свобода 12 июля 1978 года.
Владимир Соловьев, который был, если так можно выразиться, формообразователем не только русской философии, но русского философствования, оставил в наследство русским философам на весь послесоловьевский период времени, который по сию пору не окончен, три главные темы: тема богочеловечества, тема Софии и тема конечной катастрофы, эсхатологии.
И вот эта последняя тема — катастрофа в ее религиозно-философском осмыслении — оказалась в центре творчества очень интересного русского философа князя Евгения Николаевича Трубецкого (1863-1920). Я расскажу лишь о некоторых аспектах этой идеи у Трубецкого, в основном пользуясь его книгой «Смысл жизни» (1918 год).
Первая идея Трубецкого чрезвычайно проста религиозно-философски и понятна. Катастрофа, по его мнению, есть признак, знак близости Второго пришествия. Что значит признак близости и что значит катастрофа, в чем смысл катастрофы? Трубецкой говорил: «Путь спасения, вообще всякого спасения — это путь катастрофический». Это значит, что катастрофа знаменует собой некоторую веху, границу в нормальном историческом существовании. И более того, по Трубецкому, она придает внутренний смысл этому нормальному историческому существованию: так же как и нормальному личному, личностному существованию отдельного человека.
В чем же задача катастрофы? Сказать, что катастрофа есть подготовка к концу, подготовка к тому концу, после которого совершится Второе пришествие Христово, недостаточно для того, чтобы выяснить ее содержание, внутренний смысл этого понятия. И вот это содержание, этот внутренний смысл — они формулируются Трубецким также очень просто. В нормальном бытии добро и зло связаны. Они не просто уживаются: они составляют как бы то срединное существование, в котором все мы — и люди, и страны, и культуры — практически живем. Это и есть нормальная жизнь. Не добро и зло, взятые в отдельности, а как бы их функциональная совместная жизнь. Жизнь, которая основана на некоторой срединности, совмещенности добра и зла. Это та совмещенность, та срединность, которая, по Трубецкому, и лежит в основе всех временных, то есть преходящих, форм человеческого быта.
Но есть у этой же проблемы и другая сторона. Как катастрофа воспринимается? Конечно, она воспринимается отдельным человеком как личная катастрофа. Будь это катастрофа глобальная, будь это общественное потрясение, — все равно для каждого отдельного человека это личная катастрофа. И, с точки зрения Трубецкого, именно эта личностность катастрофы как бы предуготавливает человека, отдельного человека в его отдельной законченной жизни к выбору между добром и злом, то есть к устранению этого срединного состояния. И каждое катастрофическое событие должно восприниматься именно в этом смысле: как в личном, так и в общественном аспекте этого события.
Но есть ли тогда объективный критерий в отношении к катастрофе? Можем ли мы говорить о времени, о сроке катастрофы в истории человечества и в отдельной нашей собственной жизни? И что тогда такое Второе пришествие? К кому придет Иисус? Ко мне, к нему? Или он придет вообще к чему: ко всему человечеству как некоторой целостности человека? По этому поводу Трубецкой говорит очень четко и определенно: что вот эта катастрофа — она придет одновременно и ко всем и к каждому. Но само слово «одновременно» не предполагает нашей временной определенности. То есть нельзя воспринимать сроки катастрофы, как для всего мира, так и для страны, так и для отдельного человека, в понятиях нашего счета времени: в понятиях того времени, которым и в котором мы отсчитываем нашу собственную жизнь, а также в понятиях хронологического времени истории. Человеческие умозаключения о времени глубоко ошибочны, они применимы только к нормальным, срединным, о которых я говорил, условиям жизни отдельного человека. То есть они субъективны: они неприменимы к тому Божественному времени, в котором свершается катастрофа и которое связано со сроком прихода.
Необычайно тесно связана с темой катастрофы у Трубецкого тема культуры. Ведь что такое культура, как не рафинированность, не высота, не «выработанность» жизни этого среднего уровня, этой нормальной промежуточности, объединяющей добро и зло? И вот здесь Трубецкой высказывает удивительно интересную идею. Он говорит, что катастрофу мы должны понимать в отношении к нашей жизни, к ее объектам, к культуре и к творчеству как своего рода постоянно повторяющееся событие. То есть вот этот знак Второго пришествия дается не от раза к разу, он дается не от несчастья к несчастью, не от потрясения к потрясению. Он дан нам всегда в вечных повторениях. Просто не в нашей власти и способности их зафиксировать в нашем сознании: так сказать, поймать эти повторения.
И в этом смысле культура играет двоякую роль. То есть религиозно-философски культура играет двоякую роль. Потому что, с одной стороны, духовно ориентированный человек знает, что культура погибнет с гибелью этого нормального быта, этого срединного существования. Но, с другой стороны, сам процесс богочеловечества, сам процесс обожествления человека — этот процесс включает в себя и такую важнейшую сторону, как отрицание человеком в себе всего дикого и звериного, всего хаотического, анархического, нигилистического. И вот в этом смысле культура играет как бы сохранительную, оборонительную роль. Она играет роль как бы мироустраивающего принципа, который необходимо как бы лелеять и воспитывать до конца мира, до Второго пришествия.
А так как в нашем времени, в нашем мышлении конец мира не умопостигаем, — то мы должны постоянно сохранять в себе человечность на нашем пути к богочеловечности. Потому что иначе мы как бы отпадем в мир дочеловеческий, в мир чисто природно-родовой, в мир фактически звериный, утеряв тем самым возможности идти по пути богочеловечества. То есть мы должны прийти, по Трубецкому, к катастрофе людьми в полном смысле этого слова: людьми, сохраняющими этику жизни, этику нормальной жизни, той нормальной жизни, которая будет отринута перед Вторым пришествием. Мы одновременно должны сохранять человеческий организм, организм человеческого общежития, организм человеческой культуры: как путь, как ступень, имеющую, безусловно, относительную ценность, но тем не менее очень важную, пока конец не наступил.
Но, кроме того, культура, по мнению Трубецкого, имеет и совершенно самостоятельную позитивную ценность: потому что именно в культуре отдельные люди, а иногда и отдельные народы могут получить духовное знание. <Так бывает> не всегда и не везде. Но вот что интересно. Трубецкой считает, что катастрофы очень часто создают культуру. Катастрофы как бы учат человечество культуре, от которой совершается в ряде культур, в ряде стран и в отдельных людях переход к миру духа. По мнению Трубецкого, без таких катастроф, как, скажем, Пелопоннесская война в Греции, не был бы возможен тот невероятный не только культурный, но и духовный взлет, который там произошел.
То же самое Трубецкой говорит о некоторых итальянских и вообще европейских ренессансных явлениях, — когда культура, потрясенная катастрофой, вызывает <к> жизни какие-то новые, совершенно невиданные доселе феномены. Раскрываются какие-то новые ресурсы деятельности и творчества, которые не обязательно замыкаются в рамках культуры, но, так сказать, выносятся из культуры в мир духа, как еще в древний период древнегреческой истории эти потрясения вынесли Сократа и Платона, которых нельзя относить к культуре только, которые явились предвестниками позднейших несравненных духовных достижений.