АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 2

ДЬЁРДЬ ЛУКАЧ

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Это одна из самых остроумных, блестящих — и страш­ных — радиобесед Пятигорского. Ее тема — уловка, при­чем уловка нефилософского сознания, которое считает себя философским. Мастеров уловки здесь несколько: первый — главный герой, Дьёрдь Лукач, другие подра­зумеваются, даже если некоторые из них на момент этой записи еще пешком под стол ходили и знать об их сущест­вовании Пятигорский никак не мог.

Хитроумный и изощренный ум прошлого века, Лукач уходил от судьбы много раз. Родившись в еврейско-не­мецкой семье в Будапеште за пятнадцать лет до начала двадцатого столетия, он умудрился:

1. Не попасть на фронт Первой мировой и остаться в живых;

2. Быть в руководстве Венгерской советской респуб­лики и остаться в живых после ее разгрома;

3. Прожить в СССР (с перерывом) с 1929-го по 1945 год и уцелеть во время сталинских чисток — полуссылка в Ташкент не в счет. В тридцатые в СССР было репрессирова­но восемьдесят процентов венгерских политических эми­грантов;

4. Быть членом правительства Имре Надя в 1956-м и уцелеть после советского подавления Венгерского вос­стания;

5. Наконец, быть замешанным во множестве темных историй, от расстрела пленных якобы по его приказанию в 1919-м до сомнительной роли в СССР и особенно в Вен­грии в годы диктатуры Ракоши. И все как с гуся вода.

Кстати, с мясником Ракоши в этой беседе Пятигорско­го связан любопытный сюжет. Пятигорский относит казнь Ласло Райка, не говоря уже о возвращении Лукача из СССР в Венгрию, к апрелю 1950 года. Это, конечно, не так. Дьёрдь Лукач оказался в Будапеште за пять лет до того и уже успел поработать профессором местного университе­та и даже быть избранным в карманное Госсобрание. Что касается Райка, то, обвиненный в ходе показательного про­цесса в шпионаже в пользу Тито, он был казнен 15 октяб­ря 1949 года. Ласло Райк признался во всем, надеясь избе­жать смертного приговора, — но Ракоши обманул его. Что заставило проявить такую слабость испытанного смель­чака, бойца интербригад в Испании, подпольщика, приго­воренного к смерти нацистами в декабре 1944-го и чудом оставшегося в живых, — сложно сказать. Одно очевид­но: этот человек, как и многие из его поколения, прожил страшную жизнь.

Так зачем Пятигорский свел вместе три события — возвращение Лукача, казнь Райка (где по его воле еще при­сутствует Имре Надь, которому суждено быть казненным через девять лет) и свой разговор в читалке библиотеки МГУ с тайной ценительницей Лукачевых работ? Прежде всего, если вслушаться, фраза построена так, что непо­нятно, действительно ли три события совпадают по вре­мени, или они размещены последовательно. Если верен второй вариант, то Пятигорский выстраивает нечто вро­де мизансцены своей беседы о марксизме: Лукач уже в Будапеште, Райка уже казнили, все на своих местах, все готово. Плюс — и подразумевается, что это должно быть известно слушателю, — Надя тоже убьют; причем типо­логически те же, что убили предыдущих и позабыли убить Лукача. В свою очередь, разговор в читалке библиотеки МГУ, датированный апрелем 1950 года, выстраивается так: юный Пятигорский готовится к экзамену по марксиз­му-ленинизму и изучает (о чем можно догадаться) скуло­сводящую чугунную чушь. Заговорившая с ним женщина, явно считающая себя истинным марксистом-ленинистом, шепотом советует юному студенту обратить внимание на работы Лукача, который есть единственный истинный марк­сист. Из всех участвующих в этом сюжете людей (Лукач, Райк, Надь, культурная марксистка в библиотеке и студент Пятигорский) лишь последний не является марксистом- ленинистом, причем не только объективно не является, он не считает себя таковым.

Пятигорский сводит все эти события вместе не ради драматической красивости: он создает историко-культур­ный сюжет, важный для разговора о фигуре Лукача. Пе­ред нами замкнутый мир, где марксисты — уж простите, но как пауки в банке — нещадно истребляют друг друга. В борьбе побеждает Лукач — улизнувший от верной смерти несколько раз (что было трудно) и умудрившийся улизнуть от осуждения и презрения окружающего мира как человек и как теоретик (что еще сложнее). Такова осо­бенность нашего отношения к чудовищным и дурно пах­нущим событиям прошлого столетия: мы скорее простим коммунисту приказы о расстреле пленных и прямую рабо­ту на людоедов, чем консерватору — практически почти никак не реализованную первоначальную (заметим, именно первоначальную!) симпатию к людоедам иного типа. Романтический флер, окутавший коммунистов еще в 1920-е, так и не рассеялся до сих пор — несмотря на наше зна­ние обо всех их проделках. И в этом есть еще один сюжет, связанный с уловками.

В XX веке коммунисты — явные чемпионы по части изворотливости и хитроумия. Конечно, им помог имидж фанатиков классовой борьбы (шаг вправо, шаг влево — расстрел!), еще больше — то, что они действительно были чуть ли не главными участниками исторической драмы — борьбы в нацизмом и крайне правым авторитаризмом. Не только участниками, но и победителями, не забудем. Ком­мунистическая идеология, построенная на мессианском, даже хилиастическом, но утопизме с воспаленным куль­том будущего, всепокоряющего человеческого разума и т. п., идеология, окутанная риторикой о защите угнетен­ных, — оказалась гораздо более по душе среднему чело­веку на Западе, чем уже совсем изуверский, архаизирую­щий, антигуманный нацизм/фашизм. По части имиджа и PR-работы у коммунистов все было поставлено просто превосходно — сравните списки симпатизировавших им (и симпатизирующих) интеллектуалов и вообще деятелей культуры — и тех, кто выражал теплые чувства в отноше­нии Муссолини, Гитлера и даже Франко. Наконец, и это важно помнить, пример Советского Союза и (позже) стран соцлагеря заставил западный мир взяться за большую работу по созданию социально-справедливого общества. Тут, конечно, не только «пример», но и «страх»; чтобы обезопасить себя и устои демократии и рыночной эко­номики, элиты по лучшую сторону «железного занавеса» были просто вынуждены, не дожидаясь революций, принять соответствующие меры. Редкий случай, когда целые группы людей делают правильный стратегический выбор между добром и злом, исходя из самых мелких сообра­жений.

Так или иначе, коммунисты (и околокоммунисты) имиджевую войну выиграли. По улицам западных горо­дов ходят безобидные юные существа с Че Геварой, а не каким-нибудь никарагуанским «контрас» на груди. Энди Уорхол плодил поп-артовских мао, а не салазаров. Лука­ча читают больше, чем, скажем, Шпенглера: а ведь оба они продукты одного и того же времени — предвоенной belle epoque. В конце концов, Томас Манн создал в «Волшебной горе» дуальную, идеологическую картину своего време­ни, на одном полюсе которой находится милый наивный гуманист Сеттембрини, а на другом — изощренный со­фист и циник, еврей, иезуит, гегельянец Нафта. И больше никого, заметим. Все остальные — скажем так, «нормаль­ные люди» — живут, болеют, умирают, едят, любят, даже напиваются под водительством Пепперкорна, не более того. Как известно, Нафта создан Манном из биографиче­ского материала Лукача, блиставшего сначала в околоуни­верситетских кругах Гейдельберга, а потом в будапешт­ских салонах времен Первой мировой.

Но есть еще одна причина гениальной уворотливо- сти коммунистов прошлого века (да и радикальной марк­систской теории) — и до сего дня. Ее следует искать еще в гегелевском рассуждении об Абсолютном Духе (АД), во­площением которого стал Наполеон Бонапарт, а толкова­телем — сам Гегель. Гегель видел свою задачу в том, что­бы разъяснить Наполеону, что тот есть воплощение АДа. По Марксу (по одному из вариантов Маркса: это мыслитель большой и в узкий гробик его, как Ленина, не уло­жишь), да и по Ленину, с его верными последователями, получается так: партия, ведомая теоретиками, есть но­ситель знания о том, что пролетариат (и только он) обла­дает особенностью видеть мир до конца, считывать все его феномены как проявления классовой борьбы и, самое главное, узреть конечную цель сущего, Бесклассовое Общество, Коммунизм. Еще раз: носитель этого знания — коммунистический теоретик, он же коммунистический функционер. Его миссия, ради которой он забывает о сво­ей индивидуальности, о своем частном существовании, — оплодотворить пролетариат знанием о самом себе как носителе окончательного знания. Если что-то не полу­чается — виноваты либо те, кого оплодотворяют, либо негодные методы оплодотворения, либо даже оплодотво­рители. Но знание о тайном знании тут ни при чем; оно, сияющее, чистое и твердое как алмаз, передается из рук в руки, из сознания в сознание неизменным — до того момента, когда наконец все условия сойдутся, нужные люди окажутся в нужных местах и оковы старого мира рухнут. Невозможно спорить с тем, что такая картина гораздо внушительнее любого Третьего рейха и уж тем более Третьего Рима.

Беседа Александра Пятигорского «Дьёрдь Лукач» вышла в эфир Радио Свобода в самом конце 1991 года.

Если есть в марксизме XX века фигура, дающая философствующему действительный повод для раз­мышлений о том времени — начале века, — то это Лукач. Теоретик революции, теоретик литературы, теоретик романа — он был, может быть, хотя и не философом, но (в марксизме, по крайней мере) теоретиком из теоретиков.

В апреле 1950 года, когда Лукач после почти двадцатилетнего пребывания в Советском Союзе, пощаженный случайно или не случайно державным гневом Сталина, уже отбыл в родной Будапешт, что­бы посмотреть, как его приятеля Ласло Райка будут вешать на глазах его другого приятеля Имре Надя, я сидел в читальном зале университетской библио­теки имени Горького, готовясь к экзамену по исто­рии марксистской философии. Сидевшая рядом со мной незнакомая полная женщина, еще не старая, вся закутанная в огромный шерстяной платок, уви­дев, что я читаю, прошептала мне на ухо: «Никому никогда об этом не говорите! В марксизме сейчас остался один настоящий гений — Лукач. Читайте Лукача, но никогда на него не ссылайтесь! Тогда и вы будете настоящим марксистским философом». Мне было интересно и страшно, как Лукачу, навер­ное, там, в Будапеште 1950-го.

В 1982 году в Лондонском университете в пе­рерыве между двумя лекционными часами я вы­шел покурить в коридор, где в это время проходило собрание ячейки социалистического действия на­шего колледжа, состоявшей из четырех членов, включая председателя, он же докладчик. «Лукач, — продолжал рыжеватый парнишка в комиссарской кожаной тужурке, — был истинным революционе­ром сознания. Главная задача революции — не изме­нение классового сознания буржуа, а превращение объективного классового сознания пролетариата в субъективно им осознанное как таковое его клас­совое сознание». «Значит, — не выдержав, среаги­ровал я, — сознание пролетария — его, но знают о нем только Лукач и вы, и ваша задача — научить самого пролетария этому знанию? Научившись же, он пошлет вас с Лукачем в жопу, что собственно и произошло в тридцатых годах, не правда ли?» «Со­вершенно верно, — неожиданно для меня согла­сился Лес (так звали «комиссара»). — Но история выше индивидуальной судьбы человека». Я, разуме­ется, собирался возразить, что у человека, который так думает, нет индивидуальной судьбы, но переду­мал и пошел дочитывать лекцию.

Сейчас лондонский литературный еженедель­ник отметил двадцатилетие со дня смерти Лукача огромной, может быть, самой большой за всю исто­рию журнала обзорной статьей Гарвардского про­фессора Дэниела Белла под названием «Эра искуп­ления грехов». Белл считает, как и студенческий «комиссар», только с другой точки зрения, что Лу­кач идеально воплощал в себе гностическую сторо­ну революции. Абсолютная революция, по Лукачу, — это только революция сознания. Новое сознание с его революционностью приписывается революцион­ному классу вместе с замкнутой группой немногих избранных «знающих» (гегелевский термин вместо «философов»). Это сознание формирует практику революции, жизни, чего угодно, а не наоборот, как полагал Ленин.

Носители и учителя этого сокровенного знания ради него и живут, а не ради того, чтобы жить, этим искупая первородный грех разделения человече­ства и отделения, отчуждения человека от его при­родной сущности. Работа искупления сверхэлитна. Искупающий несет в себе общее, во имя которого он жертвует собой как частным. Дэниел Белл по­лагает, что Лукач сам, будучи эпицентром теории коммунизма, предварил в себе конец этой, как и любой другой, идеологической теории. Но надолго ли? Это спрашиваю я. Точка зрения Белла — обра­зец американского академического оптимизма. Не так ли?

— к следующей беседе —