АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 2

«ВОССТАНИЕ МАСС» ХОСЕ ОРТЕГИ-И-ГАССЕТА

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Кажется, самая пока интеллектуально и эмоционально насыщенная беседа Пятигорского из этого цикла. В ней иногда даже сложно понять, когда Александр Моисеевич говорит от имени Ортеги-и-Гассета, а когда от себя, — и даже уже не пересказывая идеи испанского философа, а вынося собственные суждения. Пятигорский остро, точ­но и энергично описывает состояние современного обще­ственного сознания — причем «современного» как для автора «Восстания масс», так и для 1977 года, когда запи­сывалась эта передача. Более того, все, сказанное в бесе­де, не то что нисколько не утратило своей актуальности сегодня, наоборот, приговор Ортеги-и-Гассета/Пятигорского будто выносится здесь и сейчас, в эту самую секунду.

Из чего можно сделать три вывода — два верных, один ложный. Начну с ложного. Возникает ощущение, что взгляды Ортеги-и-Гассета (именно «взгляды», а не «фило­софия», так как речь идет скорее о некоем историко-куль­турном и социально-психологическом анализе с примесью дистопической проповеди) близки философии Пятигор­ского. Вряд ли. Лично Пятигорскому кое-что из круга идей «Восстания масс» действительно нравится, но вот его способу мышления — нет. Да, Пятигорский утверждал «трансцендентальное единство философа и его филосо­фии», — но «утверждать» и одновременно «быть» чем-то получается далеко не всегда. Мало кому удавалось отсечь привязанности и превратиться в чистое созерцающее соб­ственное мышление сознание; однако сами попытки гораз­до — на мой взгляд — интереснее результата. По крайней мере, о результатах редко когда докладывают нам — тем, кто остался пока по эту сторону. Так вот, персонально Пятигорскому критика «человека толпы», «массового человека», «человека масс», столь талантливо разверну­тая Ортегой-и-Гассетом, была явно по душе. Во-первых, она косвенно совпадала со столь любимой Александром Моисеевичем классификацией идиотов, придуманной Гурджиевым. Напомню: первой, низшей разновидностью Гурджиев считал «объективных идиотов», то есть, тех, кто не подозревает о своем идиотизме. Пятигорский считал (а он обожал странную фантастическую цифирь), что тако­вых в мире — 92,5 процента (впрочем, иногда уточнял он, по другим, менее оптимистическим подсчетам — 99 про­центов). Все, что в этой передаче говорится о «человеке массы», «массовом человеке», удивительно напоминает описание «объективного идиота». Особенно то место, где — посредством Пятигорского — Ортега-и-Гассет рас­суждает о чуть ли не главной черте такого человека: он не действует самостоятельно, он реагирует на обстоя­тельства. И чаще всего реагирует с помощью насилия. Если говорить о главном сходстве почти любого нациста, коммуниста, либерала, консерватора, пионера и пенсио­нера XX—начала XXI века, то эта «реакционность» (не от существительного «реакция», а от глагола «реагировать») и есть такое общее качество. Никто из этих людей не ду­мает сам по себе, они только откликаются на предложен­ное им окружающим миром. Реакции «массового чело­века» тоже можно почти всегда предугадать, так как даже своих собственных реакций у него нет. Они ему в готовом виде выданы напрокат, в наборе, опять-таки неважно каком — тоталитарном, демократическом, теологическом, идеологическом. Раньше главными поставщиками подоб­ных портативных наборов были универсалистские объяс­нительные концепции вроде марксизма, фрейдизма, на­цизма (и последний в этом ряду, конечно, неолиберализм с культом магической «невидимой руки рынка»), сейчас же — медиа и социальные сети. Медиа задают основные понятия, соцсети — конкретные способы реагирования. Другая удивительная черта «объективного идиота»/«мас- сового человека» — смутное представление о собствен­ном совершенстве (и несовершенстве окружающего мира). В XIX веке это укладывалось в формулу «сре­да заела», в XX — «виновата система». В сегодняшней России, к примеру, произошла даже диверсификация: для одних виноваты иностранцы, либералы и проч., для других — «кровавый режим». При всей кажущейся раз­нице взглядов, перед нами один и тот же тип мышления, точнее — немышления, тип реагирующего поведения, исходящий из догадки (а иногда и безмятежной уверен­ности, чем, кстати, отличаются бывшие советские комсо­мольцы из идеологической обслуги) о себе как о мере вещей, безошибочном арбитре вкуса и морали.

Тут, конечно, возникает каверзный вопрос. Все выше­сказанное подозрительно напоминает известный анекдот про Д’Артаньяна, окруженного низкими, нехорошими персонажами. Особенно когда на ваших глазах высоко­художественно и даже с наслаждением обличают мелких людишек, чувствуя собственное от них отличие, собствен­ное свое величие. Ортега-и-Гассет стоит на грани (не переходя ее, впрочем) такой довольно пошлой ситуации. Главное отличие Пятигорского от него в том, что он не делает исключения для себя, он сам из той же породы, что и любой «объективный идиот», «массовый человек». Освобождение из этого состояния — вещь очень сложная (как говорил Александр Моисеевич, ссылаясь на Гурджие­ва, следующая после «объективного идиота» стадия — «субъективный идиот», тот, кто понимает свой идиотизм, становясь, таким образом, «субъектом» своего идиотизма; отсюда уже недалеко до следующей ступени, когда идио­тизм исчезает вообще); нельзя раз и навсегда перестать быть «массовым человеком», это ежесекундное усилие, которое следует поддерживать силой воли и — самое глав­ное — мышлением. Лишь человек, который наблюдает собственное мышление как бы со стороны, избегает коми­ческой ситуации «Д’Артаньян и все-все-все»: он может увидеть себя, обличающего «объективных идиотов» (и тем самым выделяющего себя из них), одним из этих не­счастных существ. И — увидев — он освобождается.

Это было о ложном выводе, теперь о двух верных. Первый из них — если говорить военным языком — носит стратегический характер, другой — оперативно-тактиче­ский. Оба не имеют отношения к философии, это рассужде­ния историко-культурного свойства. Прежде всего о том, отчего инвективы испанского философа почти столетней давности звучат столь свежо. Дело не только в прозор­ливости и таланте (несомненных, конечно же) Ортеги-и- Гассета, дело в том, что эпоха, которую он анализирует, не закончилась. Мы живем в ней. Эпоха эта называется «со­временной», специалисты называют ее «модерной», от по­нятия «modernity», «modernite». Началась она в XIX веке, а ее конец провозглашали уже несколько раз. Теперь, ко­гда сами разговоры о «postmodernity» тоже уже можно снабдить приставкой «пост-», все яснее становится, что «современность» заканчиваться не собирается. Нацио­нализм, борьба бестолковых обскурантов с туповатыми публичными атеистами, возрождение (в совсем уже ту­пом виде) классического марксизма, архаизация социаль­ной жизни, ее возвращение в дуальную схему «богатые vs. бедные», воскрешение пыльных лозунгов вроде «мир хижинам, война дворцам!» — все это говорит о том, что прошлое, которое мы считали таковым, не кончилось, оно вокруг нас, а вместе с ним — и «массовый человек». В ка­ком-то смысле для «объективного идиота» это хорошая новость — ничего нового и своего выдумывать не нужно. Будущее отменяется.

Второй — оперативно-тактический — вывод отчасти касается России. Беседа об Ортеге-и-Гассете звучала в эфире Радио Свобода в 1977 году. Она имела самое пря­мое и непосредственное отношение к тому миру, откуда это вещалось, — и точно так же к миру, на который про­исходило вещание. Сегодня 2015-й. И все остается на тех же местах. Как выясняется, коммунизм и советская власть здесь почти ни при чем. Это был лишь мимолетный пе­риод в продолжающемся историческом сюжете «совре­менности», в том числе и для России.

Беседа Александра Пятигорского «Введение об экзистенциализме» вышла в эфир Радио Свобода 8 июля 1977 года.

Замечательный испанский философ Хосе Ортега- и-Гассет (1883-1955) смотрел на европейский мир двадцатых годов — годов, которые во многом предопределили то, что случилось в последующие два­дцать лет; да и то, что происходит до сих пор, — как на преддверие колоссальных изменений: не столь­ко в культуре и обществе, сколько в самом челове­ке. И главное изменение он видел в невероятном увеличении роли массы. В своей книге «Восстание масс» Ортега-и-Гассет определяет феномен массы как особый случай человеческой психологии, когда человек не ожидает от себя — и от него этого никто не ожидает — ни собственного творчества, ни собст­венного восприятия творчества других людей. Все ожидание направлено на некоторый безличный эф­фект. Безличный в том смысле, что он никогда не мог бы быть достигнут усилиями ни одного из людей, составляющих массу, взятого в отдельности. Инди­виды, сколь бы много их ни было, никогда не соста­вят массу. С другой же стороны, массовая психоло­гия может быть свойственна и одному отдельному человеку, если он — не индивид, а человек массы.

Какими же свойствами обладает этот человек массы, человек, час которого пришел, по словам испанского философа? «Это, — говорит Ортега, — глубоко средний человек, который не только мыслит банально и знает, что он мыслит плоско и банально, но и уверен в том, что плоскость и банальность есть единственный способ мышления и поведения и что он имеет право навязать этот способ всем без исключения как высший закон, носителем которо­го он сам является».

Главной негативной чертой массовой психоло­гии, по Ортеге, является острая ненависть не только ко всему индивидуальному, но и ко всякому мень­шинству, ко всякому узкому кругу, ко всякой избран­ности и аристократичности. Весьма важной пози­тивной чертой человека масс является, по Ортеге, любовь ко всему огромному. Гигантомания масс, огромные дома, гигантские общественные здания, театры, цирки и стадионы служат тем физическим эффектом, который дает человеку массы уверен­ность в его собственной ценности: ибо все это сде­лано для него, а не для индивида. Сам же он от себя, как уже было сказано, не требует ничего особен­ного: ничего, кроме участия в жизни масс.

Но это все, по мнению Ортеги, не означает, что масса создает уравнение. Напротив, исторически эта цивилизация, постепенно создавая и повышая средний уровень материальной и интеллектуаль­ной жизни, тем самым создает тип средних, равных друг другу людей, которые затем и образуют массу. Эта масса неудержимо идет к власти, и этот факт в истории сам по себе далеко не единичен; взять хотя бы колоссальную роль масс в Римской империи эпохи упадка, отчасти и в Византии. Но процесс при­хода масс к власти проходит одновременно и в свя­зи с другим важнейшим процессом современности: превращением всего земного шара в одно поле су­ществования благодаря средствам массовой инфор­мации, обмену культурными ценностями и поисти­не огромному количеству вещей, которые оказались предоставлены практически всем людям Земли.

Отсюда следует вывод, для объяснения которо­го необходимо напомнить, что Ортега имел в виду, когда говорил об экзистенции, человеческом суще­ствовании как таковом: прежде всего современно­го ему человека. Ортега полагал, что существова­ние человека имеет как бы два плана. Один план составляет те реальные вещи и обстоятельства, ко­торые уже включены в наше существование. Другой план — это те возможности, которые представляет нам мир и из которых мы можем выбрать одно или другое — и актуализировать это в нашей конкрет­ной жизни. «Мир жизненных возможностей — вот мир, в котором мы живем», — говорил Ортега. Но поле выбора в наше время увеличилось по срав­нению с тем, что было еще два века назад, в сотни раз. Вместо нескольких, не более чем пальцев на обеих руках, проблем и идей, бывших в поле зрения среднего человека начала христианской эры, сейчас их в нашей жизни сотни и тысячи. Мы даже не мог­ли бы сформулировать или перечислить их все. Но тем не менее они живут вокруг нас в условиях на­шей жизни и в нас самих в виде вопросов, которые в любой момент могут быть нам заданы; и от отве­тов на эти вопросы может зависеть наше существова­ние и наша гибель. Люди не могут контролировать это изобилие физических, моральных и интеллек­туальных возможностей. Они чувствуют от этого неуверенность и страх. Их жизненная сила иссяка­ет. «Сегодня, когда все кажется возможным, — го­ворил Ортега, — мы чувствуем, что может оказать­ся возможным и самое худшее: вырождение, упадок, варварство». Потому что то огромное чувство вла­сти над миром, которое испытывает современный человек, не может компенсировать глубокое ощуще­ние бессилия от того, что он потерял власть над са­мим собой и с ним может случиться все что угодно.

Основной ошибкой марксизма Ортега считал его полную уверенность в будущем, основанную на знании так называемых законов развития обще­ства. Именно эта вера в научное предвидение буду­щего лишает человека внимательности и зоркости (потому что ведь и так уже все установлено), ли­шает его бдительности в отношении тех черт буду­щего, которые уже живут в настоящем. И главная из этих черт — та власть, к которой идут массы средних бездумных людей.

«А не слишком ли это пессимистично? — может заметить скептически настроенный историк. — Ведь, как уже говорилось, и раньше случалось, что массы шли к власти и даже получали ее, и все-таки как-то обходилось, история цивилизации продол­жалась». И здесь в ответе скептическому историку Ортега выдвигает довольно неожиданный аргу­мент. В мироощущении современного среднего че­ловека он видит один, по его мнению, угрожающий сдвиг, который и делает всю нынешнюю ситуацию столь катастрофически отличной от всех предше­ствующих. Ортега говорит, что человек прошлого, и не только слабый и бедный, но и богатый, могу­щественный и уверенный в себе, когда он ощущал мир в целом, то ощущал его как мир горести, бед­ности и муки, как юдоль скорби. Теперь же даже самый бедный, забитый и неуверенный в будущем человек ощущает мир в целом как мир изобилия и неизмеримых возможностей. Этот мир от самой колыбели современного человека ломает его огра­ничения и возбуждает его аппетит к богатству и власти — аппетит, растущий практически до бес­конечности. Если традиционная христианская куль­тура, как и многие другие до и вне ее, воспитывала в человеке хотя бы формально идею его несовер­шенства, то живя и действуя в массе, он — этот человек — собой в принципе становится удовлет­ворен. Даже и тем более, если он не удовлетворен условиями своего материального существования.

«Ощущение своего несовершенства является всегда импульсом к активности у благородного че­ловека, — говорит Ортега. — Самодовольный че­ловек массы не действует, он реагирует». И посколь­ку он реагирует, он, по словам Ортеги, реагирует не избирательно, он реагирует на все. И только од­ним образом: насилием. И это насилие грозит не только существованию индивида и общества в це­лом, но и цивилизации.

И здесь интересно коснуться понимания Орте­гой того, что такое цивилизация, которую он прак­тически отождествляет с культурой. Мы привыкли, даже критикуя или отвергая современную (или вся­кую, как Толстой) цивилизацию, рассматривать ее как вечную. Замечательно, что самые крайние акты современного вандализма против цивилизации — разрушение произведений искусства и памятни­ков старины хулиганами и подростками, избиение артистов и музыкантов во время Культурной рево­люции в Китае и так далее — где-то глубоко включают в себя идею или чувство, что что бы с цивили­зацией ни сделать, она останется, как-то выживет, будет жить. Чувство, которое удивительным обра­зом дополняется другим, господствующим уже с пятидесятых годов чувством: страхом за природу, за окружающую среду. «Человек массы, — писал Ортега, — думает, что цивилизация, в которой он родился и которой он пользуется, так же воспроиз­водит себя, как природа, как сама природа в ее спонтанности». Более того, человек массы ощуща­ет цивилизацию, и в частности жизнь большого го­рода, как природу, как лес, как джунгли, где он сам превращается в новую разновидность первобытно­го человека, в цивилизованного варвара. В то же время он и на природу смотрит как на цивилизацию, думая, что в ней и с ней можно сделать что угодно, притом что сам он вообще ничего не может сделать, ибо цивилизацию он получил готовой для массо­вого пользования, а природа для него — часть ци­вилизации. И здесь-то и видим мы главный признак человека массы. Он не может ничему служить. Он только пользуется. Отсюда его полная неспособ­ность отличить старое от нового, историю от совре­менности — и одновременно связать их. Все, что он делает, а он только реагирует, кажется ему все­гда очень новым: ибо он просто не знает истории.

Два ведущих массовых движения двадцатых годов нашего века — фашизм и коммунизм — Орте­га считает глубоко тривиальными и анахронисти­ческими по своей природе. И дело здесь не в поли­тическом прогрессе или регрессе, а в том, что оба этих движения глубоко неэтичны исторически и чужды культурному творчеству. Европейская исто­рия есть для Ортеги не история классовой борьбы. Эта идея показалась бы весьма плоской даже сред­необразованному римлянину второго века христи­анской эры. «Ну еще бы! — сказал бы он. — А что же дальше? Или, точнее, глубже?» История Европы есть для Ортеги история развития, развертывания, реализации тех черт, которые лежали в основании ее культуры. И главный вопрос сейчас — найти те ошибки и дефекты современной культуры, которые можно было бы исправить, не разрушая самой этой культуры.

— к следующей беседе —