АЛЕКСАНДР ПЯТИГОРСКИЙ

СВОБОДНЫЙ ФИЛОСОФ ПЯТИГОРСКИЙ

том 2

ЭНДРЮ УИЛСОН

Предварительный комментарий Кирилла Кобрина

Несколько лет назад я был на водах в Мариенбаде. Звучит как начало романа Тургенева или как первая фраза рома­на Роб-Грие/фильма Алена Рене. Между тем это действи­тельно «воды», я действительно приехал туда отдохнуть, и город действительно когда-то назывался Мариенбад. Сейчас он носит имя «Мариенске Лазни» и находится в Чешской республике. Во времена Австрийской (а потом Австро-Венгерской) империи на этот модный курорт съезжались богачи, аристократы и литераторы со всей Европы — здесь ходил по горам немолодой Гете, сочиняя стихи, здесь Гончаров написал первую главу «Обломова», бывали в Мариенбаде Марк Твен и Максим Горький. Торгов­цы, промышленники, помещики, монархи прогуливались по знаменитому променаду, пили минералку и не только, играли в рулетку, слушали вальсы, а Франц Кафка встре­чался здесь со своей невестой Фелицией и даже при­нимал солнечные ванны голышом — он был энтузиастом нудизма. В общем, Мариенбад знавал лучшие времена; став чехословацкими Мариенскими Лазнями (а потом и со­циалистическими чехословацкими), город потерял очень много, зато восторжествовала социальная справедли­вость — место баронов, королей и сахарных фабрикантов заняли рабочие, крестьяне и представители трудовой ин­теллигенции. Потом и социализм рухнул, город потихонь­ку стал возвращать себе прежний блеск, но уже чисто декоративный; восстановленный с иголочки центр Мариен- бада — сплошь похожие на роскошные торты санатории конца позапрошлого века и утомительно милые дома в стиле модерн — наполнен в основном лечащими внут­ренние органы пенсионерами из бывшего ГДР и советски­ми эмигрантами из Израиля. Атмосфера умиротворения, конца истории и чистых помыслов, направленных исклю­чительно на то, чтобы пристойно дотянуть до конца, — вот что заменило ярмарку тщеславия эпохи fin de siecle. Ну и конечно, прекрасные декорации Натуры — вершины, поросшие густыми лесами, ущелья, озера и речки, не гово­ря уже о сладком горном воздухе.

Уже много лет я останавливаюсь в одном и том же пансионе, в вилле, построенной в начале прошлого века местным немецким семейством (Мариенбад — часть Су­детской области). Хозяин — веселый, беззаботный вы­пивоха и бабник, самозваный сомелье, который тут же тащит гостя в свой винный погреб, откуда невозможно выбраться без пары бутылок «Рислинга» или «Rulandske Sede». Его жена, напротив, женщина тихая, дисциплини­рованная, кажется, даже запуганная; она напоминает ге­роиню какого-нибудь фильма Бергмана, тем более что у нее отчего-то шведская фамилия. На хозяйке держится весь пансион; она убирает, готовит завтрак и отвечает за внешние сношения. Да, мы знакомы уже давно, я раз де­сять жил на этой вилле, но толком разговорились мы лишь в последний мой визит. Чуть было не забыл: на входе в пансион, по бокам небольшой лестницы, располагается два ряда всяческих картинок и статуэток. Раньше и спра­ва и слева была Дева Мария; сейчас она осталась только на одном фланге, другой занял Будда.

Я спросил о смене божественного караула, когда расплачивался за постой. Хозяйка вздохнула, посмотре­ла на меня внимательно и серьезно, после чего поведала, что недавно вернулась из буддийского монастыря в Бир­ме, где провела три месяца. Я выразил удивление и даже недоумение, мол, зачем вам Будда и Бирма? А вот зачем. По версии хозяйки пансиона, в Чехии устали от неверия, вы знаете, что это самая атеистическая страна в Европе? Да, знаю. Так вот, чехи устали от этого неверия. В католи­ческую церковь или даже любую из местных протестант­ских они уже назад не пойдут, но вот в православную — пожалуйста, там и обряд красивый. Некоторые переходят в ислам, а еще больше ищут утешения и совета в буддизме. Понравилось ли ей в монастыре? Да. Конечно. Это были лучшие месяцы за многие-многие годы ее жизни. А поче­му же осталась Дева Мария? — решил я задать намерен­но глупый вопрос. Ну… одно другому не мешает. Так ведь? К тому же буддизм не отвергает другие религии. Да-да, конечно, — поддакнул я, — буддизм вообще сложно на­звать религией. Именно! Это такой строй мысли и чувства, что ли, он позволяет отодвинуться от мелочной, плоской, банальной ежедневной жизни, где все упирается в деньги. Как обычно, я выкинул счет, не заглянув в него, — хозяй­ка идеально честна и с математикой у нее все в порядке. Мы пожелали друг другу удачи, и я уехал в Прагу.

Религиозное возрождение в мире, которым сегодня пугают многих — и которым объясняют многое из происхо­дящего, — процесс сложный. Собственно, перед нами сра­зу несколько процессов, причем не обязательно параллель­ных. Деградация и потеря привлекательности западной светской модели в некоторых постколониальных странах — это одно. Рост религиозного радикализма в собственно религиозных обществах — другое. Обращение к «чужим религиям» в западных странах, традиционно светских, — третье. Спекуляции на «религиозном возрождении» (ко­торого чаще всего в данном обществе не наблюдается), характерные для авторитарных режимов типа путинско­го, — четвертое. А есть еще и религиозная ситуация в США, которая совершенно не похожа на европейскую… В силу краткости радиоформата Пятигорский не мог гово­рить обо всем этом в беседе, да и тогда, летом 1991 года, многие вещи не были столь очевидны, как сейчас. Не за­будем: это время еще до «Аль-Каеды», до религиозных войн в Ираке и Сирии, до 9/11, наконец. И вообще, что сказал бы Пятигорский, увидев осеняющегося крестным знамением депутата Милонова? Какие бы эпитеты исполь­зовал, узнав к тому же о законодательном запрете на по­добные эпитеты?

Но многое происходило уже тогда. Крах светского режима в Афганистане под натиском долгобородых мод­жахедов (а вскоре — и падение просто моджахедов в борьбе с еще более долгобородыми талибами). История вокруг «Сатанинских сутр» Салмана Рушди. В конце кон­цов, иранская революция свершилась за 12 лет до записи этой передачи. Что касается России и Запада, то совет­ская «перестройка» включала в себя не только много­тысячные митинги демократов и возможность прочесть, наконец, «Лолиту», но и высвобождение церквей из-под советского ига. Результат (помимо очевидного положи­тельного) получался разный — именно тогда нашим гла­зам явился «священный союз» новейших черносотенцев с наиболее реакционным крылом РПЦ. Ну а в США у власти в те годы находилось умеренно-правое крыло умерен­но-правой партии с умеренно-консервативной ритори­кой; пройдет десять лет, и уже другой президент от этой партии начнет использовать в официальной риторике словосочетание «Крестовый поход».

В общем, тенденция была понятна уже двадцать с лишним лет назад, но, увы, даже сегодня мало кто пони­мает, что на самом деле происходит. Религиозный ренес­санс? Крах атеизма? Мода? Политические маневры? На каком-то уровне все эти объяснения верны, причем вер­ны одновременно, ибо апеллируют к разным уровням общественной и политической жизни. Что касается «ре­лигиозного ренессанса», то здесь следует уточнить тер­минологию и саму постановку вопроса. «Ренессанс» — это когда что-то возрождают, даже если это «что-то» уже есть в нашем распоряжении и мы его не «возрождаем», а просто обращаем на него внимание, поставив в центр нашего интереса, — как это было в Италии XV—XVII веков. Гуманисты думали, что они возрождают античность, на самом же деле они продолжали (сильно обогатив, конеч­но) герменевтическую линию, существовавшую в том или ином виде в Средние века. Но даже это можно назвать «возрождением», ибо смещался фокус мировоззрения: в центре его теперь, как и в Древней Греции, стоял чело­век. Что касается событий последних десятилетий, то мы не можем простодушно заявить о «возрождении религии» (или «религий»). Во-первых, любая религия есть истори­ческий институт, так что, к примеру, ислам XVII века и XXI — вещи разные, между ними пропасть. То, что счита­ется сегодня «традиционными религиозными взглядами и мировоззрением», в основном возникло в эпоху индустриального общества; с социальной и исторической точ­ки зрения — это вещи Нового мира, а не Древнего и не Средних веков. При этом большинство нашего мира по- прежнему существует в индустриальной стадии — так что это не «возрождение забытого старого», это часть долгого процесса в определенных исторических рамках. Секуляризм, особенно как стиль жизни, был во многом навязан этим обществам в годы «холодной войны», когда обе великие враждующие стороны соревновались в борь­бе против предрассудков, в борьбе за (по-разному пони­маемый ими) ratio. Когда двуполярный мир исчез, стала распадаться и внешняя секулярность.

Это на уровне истории, политики и социологии. Что касается философии, то Пятигорский прав — перед нами та же задачка от Ивана Карамазова. И поныне Великий инквизитор не имеет ни конфессии, ни национальности — эта история о свободе, а не о том, что лучше: верить в Бога и аятолл или верить в ИКЕА и Докинза. Но об этом Пяти­горский расскажет гораздо лучше автора этих строк. Добав­лю только, что хозяйка пансиона в Мариенских Лазнях — человек истинно свободный. Она все решила сама.

Беседа Александра Пятигорского «Эндрю Уилсон» вышла в эфир Радио Свобода в июле 1991 года.

Эндрю Уилсон — толстовец, англиканин и католик (такова более или менее хронологическая последо­вательность его основных вероисповедований) — заявил наконец, что хватит, это все не для него и ни для кого. «Я решил, что отныне религия будет моим и только моим абсолютно личным делом. — говорит Уилсон. — Как сказал Витгенштейн, о чем мы не можем говорить, о том нам следует молчать». Но, говоря это, Уилсон, в отличие от Витгенштейна, не молчит, а объявляет об этом в еженедельнике с более чем стотысячным тиражом — и не замечает противоречия своей позиции.

Добавим к этому, что она противоречива, но далеко не абсурдна. Противоречива, ибо если от­крытая общественно признанная религия по тем­пераменту и убеждению не для него, то это не его дело — лезть в дела других: тех, которые еще не дожили до его позиции. Но его позиция никак не абсурдна. Он, безусловно, прав, считая, что поколе­ние наших отцов весьма преждевременно похорони­ло религию как абсолютно прошлое, предпрошлое и принадлежащее истории или, в лучшем случае, социальной антропологии.

Их ошибка стала очевидной не вчера и даже не позавчера. В английских церквях, где двадцать пять лет назад на богослужениях присутствовало два­дцать пять человек, сегодня вы увидите добрых две­сти пятьдесят. На улице, где я живу, по субботам и воскресеньям ходят проповедники по крайней мере полудюжины христианских сект, а мой район — далеко не самый религиозный в Лондоне. Когда в Лондоне выступает Билли Грэм, то на стадионе его слушает двухсоттысячная толпа, а то и больше. Ко­гда идиот Салман Рушди оскорбил или якобы оскор­бил пророков в своей книге, то мусульманские идиоты из Йоркшира, с удовольствием повинуясь приказу идиота и аятоллы из Ирана, решили его убить. А идиоты других вероисповеданий стали требовать уравнения их в правах с Англиканской церковью в отношении расширения закона о бого­хульстве. Никто и не подумал убить Рушди просто за то, что тот написал очень плохую книгу, но это мое личное, нисколько не философское мнение.

Ну хорошо, ошиблись наши с Уилсоном роди­тели. Но не оттого же религия везде на подъеме, что они ошибались. И вот тут-то может вступить в свои неписаные, слава богу, пока права филосо­фия. Проблема религии — это не только пробле­ма веры и убеждения, но и мышления. Кто знает, может быть, безмыслие двух предыдущих поколе­ний, их идиотское недуманье о религии объектив­но помогли созданию религиозной ситуации сего­дняшнего дня? Нынешнее смыкание религиозности с крайними формами коммунализма и национа­лизма — не реакция ли это одного на недуманье другого?

В самом деле, Уилсон, который на пятом десят­ке стал серьезно говорить и даже думать, наверное, о Боге как о личной тайне, мог бы подумать и о том, что к этому его исторически могли подтолкнуть не только религиозные фанатики-мусульмане из Бред­форда, но и великие либералы, агностики пред­предыдущего поколения его соотечественников — Шоу, лорд Рассел, Холден и другие.

Через всю огромную статью проходит тема Ве­ликого инквизитора. Иван Карамазов, по Уилсону, предложил <этот> образ как манифестацию двух сил: силы утешения малых мира сего и силы, побуждающей их же к негодованию. Он шествует из стра­ны в страну, из религии в религию, балансируя этими силами, — и так реализует свою страшную власть над миром.

Что Уилсон упускает — это проблема выбора, которая все время остается в центре легенды, ко­торой отмечена позиция Ивана как рассказчика и Достоевского как творца Ивана. Главное в легенде о Великом инквизиторе — это не противопоставле­ние Христа Великому инквизитору и Ивана малым мира сего, а абсолютная свобода выбора, противо­стоящая дьявольскому утешению добровольного рабства и безмыслия. С этой точки зрения то, что Уилсон думает и говорит о религии сегодняшнего дня, — это тоже реакция. Реакция на угрозу рабст­ва, но не мышления о свободе.

— к следующей беседе —